Припадок спокойствия : Заебись

Когда Кузьминкин спускался по Владимирской горке, что-то легонько ударило его по голове. Скорее это даже был не удар, а нечто вроде щелбана, и какая-то вибрация споткнувшаяся о его черепную коробку проникла в его голову чуть пониже макушки, и там застряла. Сразу после этого он стал видеть себя со стороны, словно сидел в кинотеатре на каком-нибудь блокбастере, и едва не обомлел от увиденного. Никогда не думал, что я такой несуразный, пробормотал Кузьминкин, с интересом и недоумением разглядывая сутулого мужчину лет сорока, в потертых джинсах, стоптанных туфлях, небритое лицо которого выражало озабоченность и грусть. Сам себя он считал вполне симпатичным мужчиной, в самом расцвете сил, а тут - вот. Надо будет спортом заняться, что ли, и ещё побриться, подумал он проводя рукой по щетине, а то вон даже одноклассницы уже не узнают. Слова эти относились к Верочке Соколовой, ещё красивой сексуальной брюнетке, которая в белом деловом костюме шла по тротуару ему навстречу, и в упор его не замечала.
- Вера, - окликнул он.
- Костик? - всплеснула руками Вера, останавливаясь. - Сто лет тебя не видела.
- Богатым буду.
- Конечно будешь, - засмеялась Верочка, и вчера бы эта встреча и её поддельная радость отпечатались в памяти приятным воспоминанием, которым стоило бы поделиться с Машей, чтобы подразнить и заставить ревновать, но сейчас он стал замечать те мелкие детали, которые захватившие ум эмоции обычно выставляют за дверь. Он рассмотрел скептически опущенные уголки краснопомадного рта, который расплылся в искусственной улыбке, заметил прищур зеленых глаз, презрительный и насмешливый, исследующий его будто он был экзотическим животным или экспонатом кунсткамеры, и эта рука, которую она подала при встрече. Кажется ей не терпелось из его лап её вырвать, и это было неприятно. Он ведь не прокаженный.

- Как поживаешь Вера?
- Отлично. Недавно вернулась из ЮАР. Представляешь, там такая преступность, что наши с Володей друзья, Володя - это мой муж, кстати, так вот, они живут в доме за высоким бетонным забором, в районе который охраняют настоящие автоматчики. А по городу передвигаются исключительно на мерседесе. Прямо как мы. Только у них мерседес бронированный.

Вера засмеялась словно сказала остроту, и Кузьминкин уловил в её смехе жалость смешанную с брезгливостью, вызванную тем, что её приходится это рассказывать это не подругам из её круга, а ему. А ведь когда-то они были влюблены, в десятом классе кажется. Когда-то он дергал её за косички, а теперь они хоп, и из разных социальных слоев. Где находится этот чертов механизм, который сотворил со страной и с ними такое? Что произошло? Когда? Кузьминкину почувствовал боль в груди. Ему стало жаль прошлого, которое уже не вернется, и того будущего, о котором он мечтал, и которое скорее всего никогда не состоится. Но похоже, плохо было только ему. Вера была в полном порядке. Её устраивало её прошлое, настоящее и будущее.
- Извини, - сказал Кузьминкин. - Мне надо идти. Рад был повидаться.
- Я тоже, - удивилось внезапно прерванному разговору Верочка, и посмотрев в след убегающему по тротуару Кузьминкину с жалостью, недоуменно пожала плечами.

Как я жалок, как я жалок, думал Кузьминкин, торопясь на ходу и спотыкаясь. Он не знал чем унять эту боль в груди, и надеялся, что когда окажется дома, то сможет объяснить Маше, что он чувствует, а она уговорит его, что всё не так отвратительно, как ему сейчас кажется, и боль его оставит.
Вот и надоевшая хрущевка. Три пролета, обитая дермантином дверь. Ключи. Темная прихожая. Щелчок. Свет.
- Маша, ты дома?
Вместо Маши в кухне на столе лежит записка, в которой синим по белому аккуратным почерком выведено:
"Иди ты в жопу Кузьминкин. Надоело так жить. Уехала к маме, и нехуй к ней звонить. Между нами все кончено, херов ты неудачник. Покорми кота, или выбрось его на улицу. С тобой он все равно сдохнет. Больше не твоя, Маша."

Кузьминкин сел на стул, и выронил бумагу. Он видел себя со стороны, такого слабого, такого жалкого, что впору было расплакаться. Не сметь, не сметь, сказал себе Кузьминкин, я же не баба, пусть бабы плачут, а я не буду. Он рывком поднялся на ноги, и метнулся в гостиную. Открыл бар, с облегчением отметив, что бутылка дорогого конька, которую он берег отпраздновать год совместной с Машей жизни, на месте, и мигом её откупорил. Большим глотком опрокинул в себя почти треть содержимого. По желудку и груди разлилась приятная теплота, но пульсация в районе сердца не исчезла. Что же теперь делать, спросил себя Кузьминкин, и от невозможности подобрать хоть какой-нибудь вразумительный ответ, сделал еще один глоток. Стало чуточку легче. Боль была уже не такой острой, но жить с ней, он понял - нельзя. От нее он сойдет с ума ещё до полуночи.

- Кис-кис-кис, - позвал Кузьминкин, и откуда то из-за шкафа сначала показалась голова кота, а через миг и все его серо-белое тело выбралось на средину комнаты.
- Опа, - Кузьминкин подхватил животное за шкирку, подошел к окну, распахнул, пододвинул к нему табуретку, и держа в одной руке кота, взял в другую бутылку Хенесси, ступил на подоконник.

Так жить нельзя, сказал он себе, это не жизнь а прозябание. Всем стало заметно, что я никто, обычный человек, который ничего выдающегося не смог добиться, ни славы ни денег. Даже Маша ушла, а у нее нулевой размер сисек. Лучше уж покончить со всем раз и навсегда. Он глянул вниз, высота третьего этажа его не пугала. Можно выжить. Пошловато получается, решил он. Маша скажет, что я и убиться как нормальный человек не могу. Опять тебя постигла неудача Кузьминкин, скажет, чертов ты дебил. Может газ? Кузьминкин увидел как он стоит на коленях засунув голову в плиту, держа в обеих руках кота и Хенесси, и это показалось ему глупым. А петля. Вот они втроем раскачиваются на люстре. В одной петле - Кузьминкин, во второй - кот, в третьей - коньяк. Бред какой. Он хотел было придумать ещё какой-нибудь способ уйти из жизни, поблагороднее, как вдруг вместо этого, со всей четкостью увидел Веру и Машу. Вот Вера одевает дорогой пеньюар, и боясь испортить прическу ложиться в постель к своему мужу. Он привычно входит в нее в миссионерской позиции, и со скучным лицом пара начинает двигаться. Она деланно стонет, он физиологично кончает, они отлепляются друг от друга, бесстрастные и неживые, и идут в душ, чтобы потом выйдя пожелать друг другу спокойной ночи, отвернуться каждый в свою сторону, и заснуть. Ни любви, ни страсти. Целлюлоза. А вот Маша, она каждое утро пилит его, что другие то, другие это. Надо куда то ехать, что-то предпринимать, а не смотреть как в парке теряют листья деревья, а ветер гонит по поверхности пруда рябь. Скажи мне Кузьминкин, ты дебил? Признайся, ты дебил, блять?

Кузьминкин выпустил из рук кота, который жалобно мяукнул, и сразу же забился за шкаф, и слез с подоконника. Он сел за стол, отхлебнул из бутылки, и улыбнулся. В городе уже начинали включаться фонари, а в доме напротив загораться окна, отчего мир за окном начал приобретать загадочные, и немного таинственные черты. Хорошее ещё может случиться, сказал себе Кузьминкин, хорошее и раньше случалось, хорошее и сейчас со мной. Я жив, у меня есть кот, и треть бутылки Хенесси. И у меня нет ни Веры, ни Маши. Это заебись. Это очень заебись.
- Заебись, - закричал он во все горло, и рассмеялся.