pwenica : Растегнутик (часть 1)

I
Пронзительные визги. Длинные, короткие. Солнце, июльское, обжигающее плечи, напекающее разноцветные макушки. У Катьки макушка выгоревшая, золотистая, с потемневшим пробором. Блестящая косичка бьет по лопаткам. Весело и страшно убегать.
«Посалили» успела подумать Катька, и в ту же секунду все тело рвануло вперед. Жгуче, как по терке, прошлись коленки о сухие колдобины. Катька бухнулась в канаву с высокой крапивой, куда швыряли стекло и ржавые зубчатые банки.
Испуганные ребята вели ее к дому, всю в крови, кривившую рот, дрожащую от страха и стыда. И только когда папа, выронив все из рук, перескочил забор и бросился к несчастному ребенку, Катька разрыдалась от жалости и щиплющей боли.
Все оставшиеся каникулы ребята гадали между собой, кто толкнул Катьку. Никто так и не сознался.
А потом наступило еще одно лето. И вместе с ним, также по особому закону природы, наступила другая сторона жизни, неощутимо свободная и сладкая, с немытыми ягодами и старыми сандалиями на босу ногу. Осень, школа, Новый год, весенний мокрый асфальт застывали, девались неизвестно куда.
Каждое утро Маринка, дочка безногого Летчика, поедая хлеб с вареньем, шла за Аленкой. Вместе заходили за самой высокой красивой Ленкой, завистливо поглядывали на ее новый топик и шли дальше за Катькой. Потом Рыжий Димка, Хитрый Сашка и так по ленивой утренней цепочке доходили до Растегнутиков.
Они жили в большом белом доме на самом краю деревни, на бугре у речки. Раньше там была школа, на крыльце до сих пор висел небольшой колокол. Отец, будучи в драбадан, любил трезвонить в него и звать всех на «суд Божий».
Растегнутиков была целая орава: Олька, Славка, Колька, Лешка, Толька, Танька, Галька, Ванька. Может и еще кто-то был. Проходя мимо высоких окон, казалось, что и впрямь, целый класс сидит.
Так проходили жаркие полусонные дни у шумной речки, у заброшенного телятника, под акациями со сладким горошком. А по вечерам холодные длинные рукава кофты и штаны на горячие пыльные ноги.
У завалившегося трансформаторного столба, когда со стороны речки становилось почти темно, а за домами небо еще сочилось красным, все собирались к костру.
Ванька Растегнутик в тот вечер по нескольку раз причесывался, ходил взад-вперед, наблюдал у забора, как ребята осторожно спускались по вечерней траве к неизменному месту встречи. Он пришел позже всех. Как всегда в белой рубашке. Этим летом он ходил в ней постоянно. Воротник и манжеты быстро становились серыми и засаленными. И почти каждый вечер он ходил ее стирать на речку. А на приставучие вопросы, недовольно закатывал глаза: «И тут вообще-то люди одеваются».
Ванька сидел у костра и наблюдал, как Катька рисует в воздухе солнце тлевшей тростинкой. Ему сильно пекло коленки, но он жутко боялся встать, тер их и, не отрываясь, смотрел на волнистые дрожащие струйки. Смотрел, пока не стало жечь уже в горле. Он вскочил, подошел к Катьке и уставился черными глазами.
– Ты че?
Ванька молчал, слегка улыбнулся краем влажных губ и шепотом спросил:
– А знаешь, кто тебя тогда толкнул? Тогда? Ты упала вон там в крапиву? Я.
Катька моргала и смотрела, как дергается его маленький кадык.
– А знаешь почему? – Ванька все шире улыбался, – а потому что я люблю тебя, а ты меня нет.
С тех пор Катька его боялась и жалела. Стыдилась за свое пренебрежение.


II
Так вот прошло и наступило еще одно лето. У Аленки умерла бабушка, и она перестала приезжать. Дом их стал каменно-мрачным, с большим холодным замком.
Весь июнь Ванька, проходя мимо Катькиного дома, облокачивался на забор, улыбался и спрашивал : «Баб Зин, а че ваши не едут? Когда внучку-то уже привезут?». А сам весь трясся, боялся, что не приедет, выскакивал на крыльцо при звуках мотора ,смотрел у какого дома остановится машина.
Она приехала лишь в июле, почти перед самым днем рождения. На весь дом приторно пахло глазурью от пряников и щербетом.
Бабушка обычно не разрешала приглашать Растегнутиков, но в этот раз Ванька в белой рубашке стоял на пороге довольно жмурился и жадно поглядывал на стол. Но ел он мало, комментировал все угощения, мол, пробовал уже, видел, знает.
Сложив руки за спиной, деловито рассматривал каждую вещицу в доме. Взял с кровати книжку, покрутил и спросил : «Читаешь? Угум. Я тоже читал, ничего так, интересно».
Катька так и не закончила внеклассное чтение на лето. Книга испарилась. Ночами на тяжелой пуховой подушке вспоминались страшные дедовы истории про домовых, которые забирали вещи, чтобы люди злились и искушались всякими бесами. В городе, в комнате в такие вещи не поверишь. Тут – веришь всему: и в домовых, и в оборотней, - во все, что только может жить в такой густой темноте.
В день Катькиного отъезда, отца Растегнутиков, в третий раз уже за лето скрюченного и разъярённого, запихивали в кутузку. Все надеялись, что в этот раз он вернется не скоро. Поэтому все в тот день спокойно сидели у них во дворе.
Катька качалась на качелях. Выше и выше. Кусочек речки выскакивал из-за крыши и прятался. А Ванька смотрел на выгибающийся позвоночник и слушал скрип цепочек.
-Хватит уже туда-сюда качаться. Тошнит смотреть, – раздраженно сказал и попытался остановить качели. Катька глухим хлопком спрыгнула на пыльную землю.
– Пойдем, я те вещь одну покажу. – Он взял ее под локоть. Катька отстранилась, поморщилась, пристыжено спросила:
– Где?
– Да там у заднего входа, не боись, пошли.
За домом, на облупившемся крыльце в белых окурках и семечках, стояла лавка из двух ведер без дна и доской сверху. С этой стороны дома было видно спокойную часть речки. Бугор сочным глянцем сползал в мутную глубину зелени, где кучные шапки кустарников растворялись в своем рябом отражении. Катьке впервые показался этот странный дом, этот чудаковатый Ванька с серой шеей и белым воротником, какими-то особенными.
Ванька поднял доску и достал из ведра пакет. Пока он им там шуршал, Катька заметила на стене с человеческий рост нацарапанное свое имя.
– На, тебе! – он пихнул ей пакет. В нем была завернута пропавшая книга.
– Ты зачем ее украл?
– А захотел и взял. А это, ты не думай, не тебе написано ,– очень зло ответил Ванька.
– Придурок. – Катька ушла, яростно раскачивая косичкой.
Сестра его Танька потом рассказала, что за эту надпись отец хорошо его выдрал.