О Херов : Одиссея

Утром, свежим и практически до блеска отмытым осыпавшимся с пасмурности неба дождем, Серега нацепив на голову серую восьмиглинку и вознив изрезанные вздувшимися синими венами ступни в праздничные ботинки, выскочил в улицу. Перед уходом он, опершись локтем на дверной косяк, изрек в адрес жены:
-- Чтобы ты понимала, Алина, я люблю тебя, но ухожу. Ухожу энергично и празднично, но все-таки не насовсем. Скоро, неимоверно скоро, я вернусь и свернусь калачиком у двери, а ты, будь добра, подними меня и очисти от налипшей грязи.
Алина тогда, хлопая слипшимися от недосыпа глазами, лишь вжала голову в плечи и раскинула пухлые руки в стороны, ответив:
--Сергей, ты умрешь дураком. Но я люблю тебя и буду ждать возвращения, как Пенелопа.

Серега Терехин теперь шёл, впихнув ладони в карманы, и раздумывал: -- Кто такая есть эта Пенелопа и кого она, собственно, ждала?
Увидев на остановке женщину в длинном бежевом плаще, не ту, к которой он собирался, но все-таки женщину занимательную, Сергей подошел к ней, и, выпрямив тощую спину, поинтересовался:
-- Женщина, этим чудесным утром я снова ушел от жены, и напоследок, в момент пронзительного прощания, она обещала ожидать меня преданно и верно, как Пенелопа. Вы не знаете, кто это?
Женщина не повернула к Терехину головы, как часто женщины делают в таких случаях, а лишь скосила глаза вниз, и постепенно поднимая взор, вскоре впечатлилась золотыми зубами Сергея в правом углу улыбающегося рта. Она вздохнула, томно и печально, мечтательно задрав голову; Муж ее, хороший и верный, сидел сейчас за столом в офисе и готовил месячный отчет – и уходить, как Терехин, от жены не собирался, что в низких отметках души женщину печалило.
Ей, Аглае Геннадьевне, хотелось порой истерзаться и вывернуться наизнанку, так сказать, обнажить потертые швы, предъявить, так сказать, ровному мужу истину и подноготную. Взять, к примеру, и не побрить не только ноги, но еще и подмышки. А если уж совсем, если совершенно кромсать чужую личность, то специально не брить грудь! Но муж Аглаи Геннадьевны, Лев Львович, был человеком великолепным в самых превосходных степенях, и потому женская волосатая грудь вряд ли могла сломить его непоколебимую веру в счастье.
Меня, к примеру, волосы на женских ногах неимоверно вводили в стыд и смущение, по воле слепого случая я узревал их только на ногах женщин, чуждым моим ласковым касаньям, но впечатление от того не смазывалось, напротив – веяло прикрытой темными колготами тайной.
Моя одноклассница, которая мяла сердечные приямки автора, которая топтала и ранила холодностью полувзглядов томящиеся закоулки моих проспектов, однажды была обнаружена мной в отвратительной позе. Нет, поза все-таки было обычной; поставленная на стул изящная ножка, прямая спина, сосредоточенный взгляд – но на ногах ее, как травинки из под тающего весеннего снега, клубились волосики и их переплетение сломило меня, словно тонкую ветвь приступом урагана. Я ничего тогда не сказал, ибо губы мои пересохли, а сердце опрокинулось, словно банка с краской и теплота моя поднялась к глотке рвотным приступом. Я разлюбил мою одноклассницу тут же, не сходя, так сказать, с места – понимая, что с этой тоской мне теперь придеться уживаться, как с нелюбимой, но богатой женщиной.
Аглая Геннадьевна все так и сидела на остановке, а Терехин стоял чуть сбоку и скалился. Женщине никак не удавалось сообразить или же вспомнить кто есть Пенелопа, на ум приходила лишь Пенелопа Крус. Она так и ответила:
-- Крус, наверное. Ваша жена имела в виду Пенелопу Крус.
-- Я знаю только Тома.
-- Ну, вот.
-- Что, ну, вот?
-- Я ответила на ваш вопрос.
-- Винца бахнуть не хочешь?
Аглая внутри вся расправилась и оттого ее мощная грудь чуть выдвинулась вперед. Женщины обожают отказывать. Это, по всей видимости, их окрыляет.
-- Нет. Я замужем.
Сергей не выказал расстройства. Он и так шел к женщине, а мог вернуться обратно и тоже попасть к женщине, в общем, куда бы Терехин не пошел, всюду ему улыбалась перспектива уткнуться в мягкое, в женское. Потому он решил более не лезть в чужие души без мыла и отправился гулять по городу. Солнце прогрело воздух градусов до 27, и Терехин потел, бродя по переулкам, присаживаясь на скамейки и выпивая по маленькой стопке теплой водки ежечасно. Таким манером он бродил до вечера.

А вечером Терехина избили и плюнули за воротник, а потом отошли в сторонку и плюнули еще раз, но уже – в душу. Душа его померкла, забившись под правое ребро как искусанный пес в родную конуру, и Терехин встал, оттряхнул штанину неприглядных джинс и изрек:
-- А все-таки, как говорил классик, не подобает плевать в потемки чужой души, а в потемки моей души – тем более.

Он добрался до обширного парка, набитого деревьями как вагон метро – людьми, и осел на скамью, рядом с пахнущим разнообразием бездомным. Бездомный читал книгу, и перелистывал страницы слюнявя разбитый волдырями палец. Терехин к нему не обратился, считая ранг бездомного неподобающим, и не предложил выпить. Он вынул из нагрудного кармана стопку, а из пакета достал бутылку водки, понимая, что содержимое бутылки вскоре посредством маленькой посудины зальет его внутренности приятной негой, и мир обретет покой и отрешенность.
Но бездомный, пару лет назад еще именуемый Яковом Швеллером, обратил на Терехина заплывший левый глаз вместе с вниманием, и сказал, закрыв книгу:
-- Вот вы как считаете? Сделав паузу, наподобии театральной, Яков хотел продолжить, но Терехин перебил.
-- В уме или на калькуляторе.
-- Нет - нет. Я хотел поинтересоваться вашим мнением. Один поэт сказал: « Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?» Я считаю, что это совершенно необязательное мероприятие. А как считаете Вы?
-- А вот я – Терехин взмахнул рукой, вливая в глотку капли радости, - считаю, что каждому дана своя звезда, и каждый разжигает ее самостоятельно. Многие забыли, что человеку свойственно тянуться к свету, нежели к тьме – и оттого уныние и апатия держат цепкие кисти у наших глоток. Я, к примеру, сегодня снова ушёл от жены, и теперь счастлив, но вместе с тем презираю себя. Как, скажите, подобное может уживаться в маленьком теле человека?
-- Дорогой вы мой, вы не знаете простой истины – в мудаках совместно уживается всё что угодно; ложь и правда, счастье и презрение, Путин и демократия, жаренные караси и кефир. Кстати, уважаемый, вы курите?
Терехин нехотя сунул руку в карман и извлек мятую пачку.
-- Закуривай, бедолага. Дым проясняет голову, а в твоей голове, чую, стыд и срам один. Не зря ведь бомжуешь.
Яков бережно взял сигарету, покрутил в потрескавшихся пальцах, словно то был не маленький солдатик смерти, а палочка-выручалочка из детских сказок. Переварив слова Терехина, он пару раз затянулся, и после соорудил ответ:
-- Меня тыкает каждая собака, наподобии вас, во впалую грудь и выказывает мнимое превосходство. Дескать, бомж, дескать, опустившийся человек, не стоящий ломаного гроша и вообще грязь под ногтями человечества. Я на это неизменно отвечаю – а глядели ли вы вглубь? Копали ли грунт человека штыковой лопатой? Сквозь тернии к его звездам пробирались? Вчера мои ребра угодили под полицейскую дубинку, и этот факт, я вам доложу, причинил мне боль равномерную как в плане физическом, так и моральном. Я, между прочим, бывший доцент по части литературы, просто поклоняюсь Бахусу и другие божества не признаю, а если сказать грубей, то и вовсе презираю. Моя жена умерла от куска свинины, попавшего в дыхательное горло, ровно двенадцать лет тому назад, моя дочь вышла замуж за ингуша, который чуть не зарезал меня кинжалом в припадке ревности, и мои внуки теперь говорят на тарабарском, произнося постоянно «чх» и «кх», а сын мой, единственный и любимый сын уехал в Израиль и теперь счастлив, и не поминает отца добрым словом.

Терехин молчал. Всегда трудно ответить на жалостливый рассказ искренне, рассказчика при том неумелым словом не ранив. Ветер трогал кисти деревьев приятным дыханием, и ночь тоже молчала, как Терехин и Яков, приросшие к плохо окрашеной парковой скамье. Вдруг Терехин нашел что сказать:
-- Друг, ты же, мать его, литератор. Доцент. Мне сегодня сказала жена, что собирается ожидать меня как Пенелопа – а кто она, эта Пенелопа?
Бездомный хохотнул.
-- У вас начитанная жена. Это странно.
-- Не выебывайся.
-- Как скажете. Муж Пенелопы, Одиссей, царь Итаки, сын Лаэрта и Антиклеи, ушел, а точнее уплыл на войну. И 20 лет отсутствовал. А жена его, добрая и преданная Пенелопа, верно ждала. И дождалась. Хотя такого не бывает, на мой взгляд. Старина Гомер нам приврал.

Терехин резко встал со скамьи и выбросил бутылку в пышный кустарник со словами:
-- Говорила мать – Сережа, читай книжки.
Затем он горячо пожал руку Якову и со всех ног бросился домой.
Алина была дома, и когда звякнул звонок, вздрогнула. Она на цыпочках подошла к входной двери, и спросила:
-- Кто?
-- Одиссей. Царь Итаки.
-- Кто-кто? Это ты, Сережа?
-- Я. Отворяй врата, Пенелопа.

Дверь открылась и Сергей ринулся внутрь, набросившись на жену с торопливыми поцелуями.
Спустя восемь минут он спал на мягкой груди жены совершенно счастливый.
И Яков Швеллер, ложась на матрац под огромной трубой теплотрассы, засыпал улыбаясь.
А сын его, Мойша Швеллер, поднимался по трапу самолета в Хайфе, спеша в Москву, на поиски отца, и даже статуя Пенелопы в Вади плакала, только слез ее не заметил ни один грек.