Игорь Шанин : Прогульщица

Я нажал кнопку звонка, и в глубине квартиры послышалась мелодичная трель. Больше минуты я стоял в полной тишине подъезда, неловко переминаясь с ноги на ногу, а потом позвонил еще раз. Почти сразу под самой дверью кто-то шаркнул тапочкой, и я понял, что меня рассматривают в глазок. Еще с первого звонка.
– Марина Александровна? – вполголоса позвал я, невольно оглядываясь на двери соседей. – Юля?
Дверь приоткрылась, и наружу выглянула худая девочка шестнадцати лет, смотрящая на меня исподлобья.
– Здравствуйте.
– Здравствуй, Юля. Я пришел поговорить с твоей мамой.
Она открыла дверь шире, и я вошел внутрь, снимая шапку и отряхивая с плеч снег.
– Почему не открыла сразу? – спросил я, скидывая туфли и вешая пальто на крючок.
– Надеялась, что вы уйдете.
Такая честность обескуражила меня, и я растерянно замер, рассматривая девочку.
– Вы замерзли, я напою вас горячим чаем, – сказала наконец она, проскальзывая мимо.
– Где твоя мама, Юля? – спросил я.
– В спальне, – раздалось с кухни. – Спит.
Я прошел по коридору, стараясь не скрипеть половицами, и заглянул в спальню. Здесь царил полумрак, вечернее зимнее солнце едва пробивалось блеклыми лучами через плотные задернутые шторы. Пахло корвалолом и настоем ромашки – запах болезни и волнений. На широкой деревянной кровати, накрывшись одеялом почти с головой, лежала женщина лет сорока. Истончившиеся волосы рассыпались по подушке. Когда-то они были каштановыми, но теперь будто выцвели, готовясь стать седыми. Лица я не видел – Марина Александровна лежала спиной к двери, и я мог лишь различить, как медленно и тяжело поднимается ее бок в такт дыханию.
Пока я размышлял, стоит ли ее будить, Юля снова оказалась рядом и тихо пояснила:
– Ей нездоровится после похорон, спит почти постоянно.
– Понимаю.
– Она прилегла только что, пусть немного отдохнет, пока мы посидим на кухне. Она поднимется сама через полчаса.
Я проследовал за Юлей в кухню. Здесь, в отличие от спальни, было светло. На столе уже исходила паром большая кружка крепкого чая, рядом – блюдце с пирожными и конфетами. Только взглянув на это, я понял, как сильно замерз, пока добирался сюда. Потерев ладони, я сел на предназначенное мне место и тут же сделал большой глоток, ощущая, как тепло расползается по нутру. Юля устроилась напротив. Тощая как спица, она была одета в короткие шортики и старую растянутую футболку, в которой ее худоба становилась еще заметнее. Длинные русые волосы были распущены и спадали по спине почти до пояса, а глаза, карие и огромные, заставляли вспомнить напуганную лань или олененка Бэмби.
– Что вы хотите ей сказать? – спросила она.
– Хочу поговорить с Мариной Александровной о твоих прогулах.
– Она знает. Я же сижу дома, а не шляюсь где-нибудь.
– Твое место в школе.
– Я должна помогать ей, вы же сами видели, в каком она состоянии.
– Она не инвалид и может позаботиться о себе сама. В крайнем случае, поможет кто-то из родственников, а...
– Это не ваше дело.
– Нет, мое! Ты не понимаешь, какие перспективы бросаешь на ветер.
– Мне все равно.
Я вздохнул. Мне было двадцать два, когда я устроился в школу учителем истории, и с тех пор прошло уже почти семь лет. Не такой уж большой срок, но и маленьким его тоже не назовешь, поэтому я мог делать кое-какие выводы, касавшиеся учеников. И насчет Юли эти выводы были сделаны давно: девочка с младшей школы подавала большие надежды, а сейчас, будучи в девятом классе, и вовсе уверенно шла на золотую медаль. Сторонние наблюдатели могли бы сказать, что дочка директора школы может взять золотую медаль даже будь она конченной тупицей, однако я не был сторонним наблюдателем и готов дать зуб, что Юля хорошо училась вовсе не потому, что ее отец давил на учителей. Обладающая гибким умом и нестандартным мышлением, она понимала и запоминала все буквально на ходу, и мне приятно было представлять, что я учу будущего известного ученого или профессора престижного вуза.
Все резко изменилось чуть больше месяца назад, тогда у Арсения Валерьевича, Юлиного папы, случился сердечный приступ. Это произошло прямо в его кабинете, когда он обедал во время большой перемены. Далее последовали большие похороны, на которых присутствовали почти все старшие классы школы, избрание нового директора и прочая суета, которая улеглась не сразу. Не помню, когда я осознал, что за три недели Юля появилась на занятиях всего пару раз, но точно помню, как сильно меня это огорчило. Поговорив с другими учителями и убедившись, что, кроме меня, судьба отличницы мало кого беспокоит, я расстроился еще сильнее.
В один из тех редких дней, когда она пришла в школу, я оставил Юлю после урока, чтобы поговорить.
– Где ты все время пропадаешь? – спросил я тогда.
– Дома. Возможно, вы не знаете, но у нас траур, – ответила она, и мне показалось, что это прозвучало несколько грубо.
Ей ведь шестнадцать – тот самый возраст, когда считаешь себя предельно взрослым, и никто не может объяснить тебе простых истин, пока жизнь не ударит об них лбом, чтобы ты понял все на собственном опыте. Разговаривать с подростками все равно что бодаться с автобусом. А даже если они и сделают вид, что согласны с тобой, то все равно останутся при своем мнении.
– Я знаю о вашем трауре, и мне очень жаль. Арсений Валерьевич был действительно хорошим человеком, я уважал его и даже старался быть на него похожим, – сказал я в тот раз. Все действительно любили отца Юли, этот добродушный толстяк к каждому мог найти подход. – Но прошел уже почти месяц, а траур не может длиться вечно. Сейчас учеба в разгаре, по всем предметам проходятся важные темы. Тебе ведь еще экзамен сдавать весной, помнишь? Или ты хочешь, чтобы тебя не допустили к учебе в десятом классе?
Она посмотрела на меня странным взглядом, а потом буркнула:
– Не допустят – поступлю куда-нибудь.
– Даже чтобы поступить, нужно иметь хорошие результаты экзаменов! Если, конечно, ты не задумала оказаться в каком-нибудь училище и грызть семечки на парах вместе с будущими уголовниками.
Она молчала, царапая ногтем парту, и всем своим раздраженным видом давала понять, что с нетерпением ждет, когда разговор будет закончен.
– Юля, – сказал я, стараясь, чтобы мой тон звучал как можно мягче. – За всю мою учительскую практику ты самая одаренная ученица, и больше всего на свете мне хочется, чтобы ты с блеском окончила школу. Ты сейчас слишком молода, чтобы в полной мере осознавать, чем тебе грозят все эти пропуски, но я это осознаю и прошу лишь, чтобы ты прислушалась ко мне! Пройдет не так уж много времени, когда ты поймешь, насколько я прав.
Моя собственная мать постоянно повторяла, что я ничего не добьюсь в жизни, если пойду в учителя. Мизерная зарплата, стрессы и никакого уважения со стороны обнаглевших раздолбаев – вот все, что меня ждало, по ее мнению. Иногда я был близок к тому, чтобы согласиться с ней, но потом вспоминал про таких детей, как Юля, и понимал, что это окупает все. Поэтому я так боролся за них, вызывая порой насмешки со стороны коллег, считавших, что их цель состоит лишь в том, чтобы отвести уроки и поскорее отправиться домой. Это раньше учителя могли наказывать провинившихся или заводить любимчиков. В наше время все это грозило либо штрафом за превышение полномочий, либо и вовсе обвинениями в домогательствах.
– Учеба не имеет никакого значения, – ответила Юля, перестав ковырять парту. – Возможно, раньше было иначе, но теперь это так.
Она ушла, не дожидаясь разрешения, и я подумал, что, очевидно, чего-то не знаю. В тот день я решил взяться за это всерьез, и вот теперь сидел на кухне своей любимой ученицы, чтобы поговорить с ее матерью, которая, быть может, могла что-нибудь прояснить.
– Возможно, тебе и все равно, но мне нет, – сказал я.
– Это не ваше дело, – повторила Юля.
– Я учитель, и несу ответственность за своих учеников. Ты подаешь большие надежды, поэтому...
Она закатила глаза:
– Да что вы прицепились со своими надеждами! Найдите другого отличника и ухаживайте за ним, как за ручным зверьком.
– Я не считаю тебя зверьком! Ты просто не понимаешь...
– Все я понимаю. Вы молодой учитель, которому еще не отбили желание по-настоящему браться за учеников, вот и мечетесь как белка в колесе. Вам просто нужно стать немного циничнее, вот и все, но это приходит со временем, поэтому надо всего лишь подождать.
Я растерянно смотрел на нее, не зная, что сказать. Когда она не дала мне разбудить мать, я решил, что, возможно, Юля хочет поговорить со мной сама, прийти к компромиссу и отправить домой так, чтобы Марина Александровна, проснувшись, и вовсе не узнала об этом визите. Но теперь...
– И еще научиться равнодушнее относиться к окружающим, – продолжила Юля задумчиво, будто рассуждала сама с собой. – Всем пофиг на вас, вот в чем суть. Вы будете бегать и мучиться из-за кого-то, а благодарности ноль. Так к чему это? Преподавайте детям свою историю, а дальше не лезьте.
– Юля...
– Я не идиотка, и вы это знаете, поэтому ведь вы здесь. И не глупый подросток, которому невозможно что-то объяснить. Прекрасно понимаю ваши переживания – у меня большое будущее и блаблабла, а вам больно смотреть, как я без причин пускаю все под откос. Точнее, вам кажется, что без причин, но это не так.
– Тогда расскажи об этих причинах.
– Это ни к чему. Люди, которые должны о них знать, уже в курсе, и им пофиг. Всем пофиг, поэтому все вот так происходит.
– Я не понимаю тебя.
– И не нужно. Вам больше ничего не нужно понимать.
– Твой отец...
– Мой отец получил по заслугам.
В кухне моментально стало так тихо, что я услышал, как кто-то заводит машину во дворе. Юля смотрела на меня с насмешливым вызовом, будто бы говоря «да-да, ты не ослышался, я правда так сказала».
– Ты что, считаешь, что Арсений Валерьевич заслуживал смерти?
– Не мне решать, заслуживал или нет. Но я этого очень хотела.
Я вспомнил ее отца, вечно улыбающегося, подшучивающего над учениками и хохочущего так, что стекла во всех окнах дрожали. Он ходил по школе вразвалку, потому что с таким огромным животом иначе ходить было невозможно. Школьники шутили над ним из-за этого, порой весьма грубо, но он воспринимал такие шутки с иронией и никогда не злился. Я и представить не мог, что такому человеку кто-то мог желать смерти.
– Говорите, что я могу потерять возможность перейти в десятый класс, – сказала Юля, отвлекая меня от раздумий. – Я и не хотела туда переходить, но папочка решил, что десятый класс – именно то, что мне нужно. В общем-то, это и стало последней каплей.
– О чем ты?
Она снисходительно улыбнулась, будто общалась с умственно отсталым, который не мог понять ее слов.
– Вы смотрели со стороны и видели справедливого директора Арсения Валерьевича, его жену Марину Александровну – лучшего невролога в городе, и, конечно, их любимую дочку Юлю, круглую отличницу и примерную ученицу. Прекрасная семья, не правда ли? Сложно поверить, что справедливый директор насиловал примерную ученицу почти каждую неделю, а лучший невролог в городе в это время делала звук телевизора громче, чтобы не слышать криков и плача.
Сначала я даже не понял смысла этих слов. Он дошел до меня постепенно, будто раскаленное сверло, пробивавшееся сквозь толстую бетонную стену.
– Арсений Владимирович... тебя?.. – пролепетал я, едва ворочая языком.
– Трахал, да. Забирался сверху, прижимал к кровати своим жирным брюхом и начинал. Это брюхо всегда дергалось как огромный желейный торт, а его рожа – Боже, вы бы это видели: красная, потная, с закатившимися маленькими глазками и идиотской улыбкой. Не отличить от свиньи. Он даже иногда хрюкал, прям по-настоящему хрюкал.
Юля говорила почти монотонно, глядя на меня своими большими невинными глазами. Только бледное лицо и сцепленные на столе пальцы показывали, какая буря бушевала внутри нее.
– Первый раз это случилось два года назад, мне едва исполнилось четырнадцать. Отец отмечал какой-то праздник с учителями, поэтому пришел пьяный. Нет, не пьяный. Он был бухой как бомж под Новый год. Я встретила его в прихожей, помогла раздеться. Мать задержалась на работе, поэтому избежала счастливой возможности укладывать напившегося мужа спать. Это пришлось сделать мне.
– Мне не нужно знать подробностей, – сказал я дрогнувшим голосом, отводя взгляд от Юли в свою чашку с недопитым чаем. Растерянность овладела мной – я не знал, что делать с этим новым знанием.
– Нет, вы послушайте, – возразила Юля все так же спокойно, лишь костяшки пальцев побелели от напряжения. – Представьте себе четырнадцатилетнюю девочку, помогающую своему отцу раздеться и забраться в кровать. Она даже не поняла, почему он вдруг повалил ее, грубо снимая шорты, пока не почувствовала боль. Когда...
Ее голос сорвался, и она замолчала, чтобы глубоко вздохнуть и продолжить:
– Когда мама пришла, он уже крепко спал, и я все ей рассказала. Она только пожала плечами и сказала «что я могу поделать». Я подумала, что она просто не поверила мне. Подростки иногда выдумывают такое, я знаю. Но когда это повторилось в следующий раз, примерно через месяц, она была дома и все слышала своими ушами. Слышала, как я кричала и звала на помощь, но ничем не помогла. Она только сделала громче телевизор, там шла передача про здоровье, говорили про дыхательную гимнастику, как сейчас помню.
– Почему она так делала? – спросил я.
– Наверное, радовалась, что он пристает ко мне, а не к ней. Когда они поженились, отец был красивым, но потом растолстел, так что не думаю, что у мамы сохранилось влечение к нему. Наверное, она предпочитала, чтобы этот боров залезал на меня, лишь бы ее не трогал.
– Ты могла рассказать кому-нибудь из родственников.
– Я пыталась. Сказала дяде, маминому брату, но он только странно посмотрел на меня и попросил больше не выдумывать такие страсти. «У твоего отца хорошая репутация, не порти ему карьеру и статус в обществе» – сказал он тогда. Трудно быть подростком. Даже если ты умный и хорошо учишься, все заранее ожидают от тебя истеричности и неадекватных поступков.
– Неужели совсем никто не поверил?
– После дяди я и не пыталась кому-то рассказать. Смирилась и терпела. Много раз думала о том, чтобы сбежать из дома, но куда бы я пошла? У меня ничего нет, кроме этих дурацких перспектив, из-за которых вы так мечетесь. – Юля вдруг горько улыбнулась: – И суицид. Конечно, я много об этом думала. Искала в интернете безболезненные способы. Оказалось, их очень трудно найти, потому что сайты с подобной информацией блокируются, представляете? Как будто правительство хочет, чтобы люди кончали с собой как можно мучительнее. В конце концов, я отказалась и от этой затеи – это казалось слишком несправедливым. Действительно, почему я должна прерывать свою жизнь на самом старте из-за какого-то жирного извращенца?
– И тогда ты решила убить его, – догадался я.
Юля пожала плечами:
– Не сразу. Я уже говорила вам, что желала ему смерти, но я не хотела прикладывать к этому руку. Я мечтала о том, чтобы его сбила машина или убило упавшей с крыши сосулькой. Представляла, как матери звонят из школы, чтобы сказать, что ее муж упал с лестницы и свернул шею. Я много всякого представляла. Об этом приятно было думать в особо тяжелые моменты. Но я не находила в себе силы на убийство.
Юля замолчала, и несколько минут мы просидели в тишине. Я различал, как глухо шумит вода в трубах внутри стен, как соседка сверху разговаривает по телефону, и все это было таким обыденным, что я даже удивился: почему обыденная жизнь продолжается вокруг этого кошмара? Мне казалось, что все должно почернеть и свернуться как горящая бумага, но нет, люди жили своей жизнью, и им не было дела до остальных.
– В конце концов, я решила дождаться окончания девятого класса, – продолжила Юля. – Подумала, что поступлю потом в другой город, уеду жить в студенческое общежитие, подальше от родителей, и постараюсь как можно реже приезжать домой. Но папа, услышав об этом, заявил, что я должна закончить все одиннадцать, потому что не пристало такой многообещающей отличнице иметь только девять классов в аттестате. Вот тогда я и поняла, что, если не сделаю что-нибудь с отцом, то этот ужас никогда не закончится.
Она расцепила руки и стала водить тонким пальцем по столу, будто рисовала лишь ей одной видимые узоры.
– Мать вечно таскала с собой чемоданчик с медикаментами. Была там одна ампула, которую она как-то сказала ни в коем случае не трогать. «Это не для детей», сказала. Ну да, половые связи с отцом – вот что положено детям.
– Что за ампула? – осторожно спросил я.
Юля пожала плечами:
– Названия я не знаю. Мама просто упомянула, что это средство использовать нужно крайне осторожно, потому что даже нескольких капель хватит для того, чтобы человек не выжил. Сказала, что через полчаса после принятия такой дозы внутрь наступает сердечный приступ.
Дальше все было более чем ясно.
– Ты украла у Марины Александровны эту ампулу и отравила отца?
– Да, – кивнула Юля, опуская глаза. – Вылила почти половину в термос с кофе, который он таскал с собой на работу. Последствия вам известны.
Я не знал, как реагировать: с одной стороны меня ужасало, что всеми любимый Арсений Валерьевич был убит собственной дочерью, а с другой я не был уверен, что могу с осуждением относиться к поступку Юли. Она была всего лишь загнанным в угол волчонком, которому пришлось показать свои клыки.
– Марина Александровна знает? – только и спросил я.
– Нет. Конечно, нет. Если бы знала, меня бы уже упекли куда-нибудь. Хотя, она, конечно, догадывалась. Не знаю, обнаружила ли она пропажу драгоценной ампулы, но если обнаружила – выводы очевидны. Поэтому я и сидела дома почти все время – следила, чтобы она не позвонила кому не надо. Сами понимаете, здесь нужен глаз да глаз.
– И ты так теперь вечно собираешься следить за ней?
Юля улыбнулась. Улыбка вышла слабой и очень нехорошей.
– Я ведь потому и не хотела вас впускать. Стояла под дверью, ждала, что вы развернетесь и уйдете.
– Почему? – с неприятным холодком в груди прошептал я.
– Буквально за десять минут до вашего визита мама попросила принести ей настой ромашки. Я и принесла, добавив туда то же самое, что и отцу в свое время.
Мои глаза расширились от ужаса, а Юля как ни в чем не бывало продолжила:
– Наверное, она была еще жива, когда вы заглядывали в спальню.
Я вскочил из-за стола и на неверных ногах выбежал из кухни. Марина Александровна лежала в постели в той же позе, что и полчаса назад, только теперь ее бок не поднимался в такт дыханию. Дрожащими руками я перевернул ее на спину и стал ощупывать шею в поисках пульса, хотя все уже было очевидно: мертвенно-бледное лицо и безвольно свисающая с края кровати ладонь.
– Вот и все, – констатировала стоящая в дверях Юля.
Я отпрянул от тела и посмотрел на нее. Голова кружилась так, что комнату будто покачивало на морских волнах, а грудь сдавило большими невидимыми тисками, и мне вдруг захотелось вдохнуть полной грудью, но я не смог.
– Нельзя было оставлять ее в живых, это ведь риск, вы сами понимаете, – сказала Юля. – К тому же, она тоже получила по заслугам. Я даже не жалею.
Я оперся рукой о стену, тяжело дыша и другой рукой держась за грудь. Будь проклят тот момент, когда я решил придти сюда. Будь прокляты все эти ученики со своими заскоками. Больше никогда не буду лезть не в свое дело.
– Теперь нужно придумать, что делать с телами, – вздохнула Юля, и ее голос донесся до меня будто сквозь вату.
– С телами? – непонимающе переспросил я. – Здесь только одно!
– Ну, вы же не думаете, что я могу так просто рассказать обо всем первому встречному? Не думаете же, что просто уйдете отсюда, увидев то, что увидели?
Я смотрел на нее молча, постепенно погружаясь в ледяную пучину осознания.
– Я вылила остатки из той ампулы в ваш чай. Если бы вы допили его, то уже здоровались бы со своим любимым Арсением Валерьевичем за руку. А так придется еще немного подождать.
Я хотел броситься на Юлю, но вместо этого упал на колени, упершись руками в жесткий ковер.
– Мне жаль, что так вышло, – печально произнесла она. – Вам не стоило сюда приходить.
Потом мою грудь пронзила острая боль, и все рухнуло во тьму.