Припадок спокойствия : Про друга и Галявкина

Он поймал меня в парке.
- Послушай, - на правах друга сказал он. - Ты должен найти нормальную работу, а не перебиваться случайными заработками.
- Мне и так не плохо, - ответил я.
- Ты не понимаешь. Посмотри на себя, во что ты одет, - сказал он намекая на то, что штанина у джинсов была надорвана, а в ботинке сбоку была дыра.
- Мне нравится, - ответил я.
- Тебе надо бросать свою графоманию. Она отнимает тебя у работы.
- Пусть так.
- А ведь ты никогда не сможешь написать так, как Голявкин.
- Кто такой Голявкин? - спросил я.
Он достал смартфон, быстро погуглил и сунул мне под нос какой-то текст.
- Читай.
Я начал читать то, что выхватили глаза:

" - Конечно, я грешен. В детстве обсикивал бабкино платье регулярно до двух с половиной лет. Ходил по карнизу пятого этажа, когда не хотел слушаться матери. Связывал хвосты собакам. Выдергивал перья у петухов. Смотрел в замочную скважину женской уборной. Стрелял в квартире из украденного автомата. Взорвал порох на балконе, сам не взорвался, но взрывной волной снесло полбалкона, стол улетел в коридор, от книжного шкафа остался пшик, и дверь на балкон исчезла, пропали кошка и старый кот.
Без всякой разумной цели пробил в полу дыру. И всякий раз, когда мать мыла пол, с нижнего этажа нас крыли матом.
Украл писсуар из уборной и продал соседу. Когда отец узнал, он сказал, что я деловой человек и мне будет в жизни легко.
Украл алюминиевый чайник и сделал из него самолет. Самолет кинул с крыши в толпу людей.
Сжег в печке отцовские штаны, клеенку со стола, ножки от стульев, на стульях стало невозможно сидеть. Сжег карту мира, свидетельство о браке отца и матери, бабушкин паспорт, дедушкин паспорт. Сжег в печке пластинки: арию Ленского, арию Канио, арию мельника, арию Германна, арию Игоря, много дуэтов, пять вальсов. Пластинки горели здорово. Я прыгал вокруг и пел. Меня заперли дома в тот день. Родители уехали хоронить папину тещу. Они вернулись, когда я втискивал в печку сундук, он никак не влезал в дверцу, они побили меня.
Разбил стекла в Доме ученых, в консерватории и филармонии.
Вбил гвоздь в стул учительницы. Свернул шею скульптуре в саду. Сикал с балкона на граждан. Одна женщина, глянув вверх, сказала: "В таком возрасте и так велик..."
Положил на спину многих женщин, замужних и незамужних, горячих южанок и нежных блондинок, спортсменок и балерин, фабричных работниц и официанток, лирических девочек и полных дам, представительных матерей и дочек, печальных вдов и бедных сирот, любивших меня и меня не любивших, знавших меня и не знавших, бежавших ко мне и от меня. Я клал их на кровать, на диван, на раскладушку и на тахту, на траву, на цветистое поле с маками, васильками, ромашками, кашками, колокольчиками, куриной слепотой и с колючками.
Я скверно вел себя в обществе. Стоял задом к дамам. Громко разговаривал. Зевал, широко открывая рот. Сморкался на пол. Неприлично урчал животом. Перепортил уйму воздуха.
Спал, когда все работали, и работал, когда не спал.
Больше ел, чем работал. Когда ел, чавкал.
Никогда ничего не учил.
Беспрерывно хвалил свой несравненный ум.
Десятилетиями терзал порядочных людей дилетантскими художественными претензиями.
И наконец запорошил весь мир композициями, от которых всех воротит с души. "

- Ну? - сказал он.
- Что? - спросил я.
- Как тебе?
- Супер.
- Тебе так не суметь.
- Я знаю.
- Ты так не жил.
- Я знаю.
- Но даже его все забыли.
- Не может быть. Ты же его прочитал.
- Это не имеет значения, - сказал он. - Ты закончишь еще хуже. Его забыли, а про тебя никто никогда не узнает.
- Это правда, - ответил я.
- Найди нормальную работу, - сказал он.
- Хорошо, - сказал я.
- Тогда ладно, - сказал он, и убежал по делам.

Я посмотрел ему вслед, потом зашагал по парковой аллее на ходу обдумывая новый бездарный опус.