Mavlon : дед, жаба и одноглазый генералиссимус

Однажды, четырехлетний малец, стащил коробок со спичками, взял несколько в щепотку, держа подушками пальцев у самых головок, и спрятавшись за кадушкой с фикусом усердно пытался их зажечь. Его мать, было кинулась к нему, но вырезавший за верстаком портретную рамку худощавый старик остановил ее: - « Оставь, пусть учится». Пламя возгорись! Пальцы в волдырях, урок получен, спички-зло.
Лучше всего учится с малолетства. Еще лучше, с эмбриона. Вообще круто, если будучи еще в состоянии сперматозоида, ты был бы уже в синяках, ушибах и ссадинах. Человеку свойственно познавать мир. В детстве ты ворошишь палкой муравейники и гавно с опарышами. Затем наблюдаешь за звездами в телескоп. Или осторожно бреешь лобок. Потом отколупываешь пинцетом гламурных паразитов, разглядываешь их через лупу, и немилосердно казнишь зажигалкой, наблюдая как они корчатся в муках умоляя о пощаде.

Мой дед, любил горькую, говорил – «що було, то будэ, а що будэ, то було» и драпал аж от самого Львова. Под Сталинградом ползал к румынам за махоркой на нейтральную полосу, въезжал на танках в Иран, гонял бандеровцев до пятидесятых годов, рыл каналы, строил заводы, сидел в тюрьме и прятал бутылку у меня в большой коробке с игрушками. Это было не хухры-мухры, а настоящая военная тайна, выдать которую меня ни за что не заставили бы ни мамушки, ни бабушки, ни тетушки, ни фашисты с полицаями.

Я был подмастерьем Гефеста, когда стоя на табуретке, двумя руками в варежках снимал с конфорки узконосый ковшик с расплавленным свинцом, подавал деду, и наблюдал как отливаются настоящие рыбацкие грузила. Хлеб для наживки порезанный на маленькие кубики был самым вкусным, и я, поначалу был уверен что мужика зачавшего меня и бросившего нас с матерью когда мне было два года, зовут Черножопый.
С дедом, мы ходили в парикмахерскую и оба стриглись «полубокс». И он частенько брал меня на ночные бдения в сторожку, где варил кулеш на маленькой электроплитке, резал сало тонкими ломтями, травил смешные байки и говорил, что мне надо двигаться быстрее, и чаще бить кулаком в ковер на стене, как он меня учил, если я наконец хочу отпиздить портившего мою жизнь соседского хмыря Андрейку.

А потом вставив сигарету «Астра» в деревянный мундштук, курил, нахмурив косматые брови. Аккуратно уложенные в большом количестве пачки «Астры» хранилась дома, во встроенном в стенку балкона чулане, рядом с нишей, где в небольшом чемодане, зачем то лежали спички в чудных больших коробках, и соль в бумажных пакетах обернутых редким тогда целлофаном. Хотя и того и другого в то время в магазинах было навалом.

Иногда, когда никого не было дома, дед доставал бутылку из моей коробки и садился за занимавший полбалкона верстак, на котором стоял небольшой, холщовый портрет усатого генералиссимуса в самодельной рамке. Ставил перед ним полный стакан с кусочком ржаного хлеба, наливал себе такой же и залпом выпивал.
Однажды я видел как он о чем то разговаривал с ним, бормотал под нос заунывные песни и даже беззвучно плакал, положив голову на скрещенные руки и вздрагивая жилистым телом, покрытым шрамами похожими на плохо замазанные шпатлевкой дыры в стене.
А внутри него, где-то ниже левого соска, сидел небольшой кусочек металла, который похоже иногда шевелился, заставляя старика корчить злые гримасы, хватаясь рукой за сердце. Это видимо и послужило причиной того, что в очередной раз выписавшись из больницы, он неделю не вставая лежал, как-то утробно стонал в окружении суетящихся бледных женщин, и приказав долго жить, ушел к своим фронтовым товарищам, и горбоносому усачу на портрете.

Мне тогда было уже тринадцать, я был влюблен в Саманту Фокс, и вожделел Тамару Николаевну. Она была невероятно толстой соседкой этажом выше, и почти вдвое старше моей матери. Я как то увидел ее жопу на городском пляже, и мне в голову ударила молния. Волны трясущихся как свиной холодец целюлитных бугров, спускающихся к ногам, напоминающим перевязанные верёвочками батоны докторской колбасы в варикозных прожилках, заставили чесаться яйца. А в плавках вместо пиписьки, у меня вдруг появился самый настоящий хуй.
Я нутром почуял чесночный запах ее промежностей и даже испугался своих мыслей. Позже, мысли воплощались в фантазиях дома, в туалете, когда никого не было. И воображение спускалось с цепи.

Еще не справили сорок дней, я сидел на унитазе, рука работала, тёть Тома страстно кричала, как мне вдруг послышался стон. Утробный. Стон умирающего. Привет из загробного мира. Клянусь, я его услышал! И свет в туалете погас. И в доме никого. Выскочив, и на ходу одевая трусы, я ринулся на балкон с силой толкнув старую, застекленную обычным оконным стеклом дверь. Дверь не поддалась. А стекло поддалось, обнажив клык большого торчащего снизу осколка. Кожа на моем правом запястье расползлась, а из небольшого каньона на мгновение показалась вена, хохочущая беззубым ртом пореза, кровью, прямо мне в лицо.
Дед проклял меня!!! Он проклял мой онанизм!!! Господи, какая же противная и мерзкая жопа у этой Тамары Николаевны…


- Слышь, Димедрол, а ты когда-нибуть лизал у бабы?

-Нет, не лизал.

- Да не пизди, ну скажи лучше что лизал.

-Да, я лизал у бабы. Давай уже вмажемся, скоро мои старики придут.

- Ты лизал у бабы, Димедрол, ты пиздолиз и пелоточник. Я расскажу пацанам и они тебя зачморят – Жаба ходил обутый у меня по квартире и курил стряхивая пепел прямо на ковры. Жабу звали Васей, и Жаба не любил когда его называли Жабой.

Это был изумительно замечательный человек. Он никогда не крал у бабушки пенсию, не отжимал у малолеток телефоны в подворотнях, не брал взаймы, заранее зная что никогда не отдаст, не тащил вещи из дома, и не доводил до пароноидальной шизофрении родственников. У него не возникало мысли поймать ночью в парке какую нибуть девчушку, при виде объявления на столбе – « Куплю волосы. Дорого.» Хотя у Жабы, как и у меня были затертые спичечными головками вены на руках и каждый день зрачки « в точку».

Жаба был – « вхожим». Одним из немногих в нашей общей массе, кто имел связь с барыгой, и мог договорится с ним о закладке или вообще напрямую прийти на указанный адрес. Ему ничего не надо было делать, а только недолго ждать когда появится очередной страждущий с безумными глазами и нужной суммой денег. Что бы пойти и взять. А потом получить свои точки в шприце.

Ко мне Жаба любил захаживать сам. У меня всегда было чем поживиться, так как мне, уже ежедневно требовался целый грамм разбодяженного всяким дерьмом порошка, что бы просто адекватно оценивать окружающую реальность. А иначе мои конечности попадали в ужасную мясорубку, накручивающую жилы на валик, я не мог спать сутками хотя очень хотел, ел только воду, срал через каждые десять минут красно-коричневой жидкостью, и даже нисколько не помогали горячая ванна с очень нужным мне антиаллергенном, из-за которого я и получил свое погоняло.

- Твоего лавэ не хватило, барыга буксанул, но я разрулил. И походу меня менты пасли. Но я рисковал ради такого говна, как ты Димедрол. Ты говно, проколовшее сережки своей старенькой мамочки.

-Но я же тебе их отдал, Вась.

- Неважно кому ты их отдал, важно что для тебя нет ничего святого – Жаба говорил ехидно улыбаясь, и муслякая во рту маленький пакетик.

«Только не проглоти» - еще немного, и я сниму с него обувь, носки, и буду целовать его грязные вонючие ноги.
Закопченный снизу пузырек из под нафтизина и инсулинка с затертыми делениями, в кармане моих трико вызывали приятный рвотный рефлекс. Сейчас всё будет. Жаба немного поглумится и уйдет, оставив этот пакетик, взяв свою долю и то, что понравится в доме.

- Вася, на балконе в чулане лежит туркменский ковер, настоящий, ручной работы. Продашь кому нибуть, или у себя в гараже постелишь.

- Я к тебе сам прихожу, что бы ты ко мне не шастал. Потому что если тебя мусора зацепят, ты меня сдашь с потрохами. Ты ведь сдашь да? – Жаба отбросив в сторону ковер по хозяйски копался в чулане, передвигая коробки с рухлядью – Во бля, а это что такое?

Он держал в руках пыльный, давно забытый, небольшой холщовый портрет, в самодельной рамке.

- Это деда моего. Он помер двадцать лет назад.– Ком подкатил к моему горлу.

- Отдай мне его Димедрол. Дед все равно сдох и не обидится.

- Да бери. Давай быстрей сваримся. Я тетку с матерью жду.

- Сваримся, сваримся. Вот таааак – Жаба поставил портрет на полку, и ткнул в него дымящимся окурком. Прямо в глаз.
Дед…


Все мои дурные наклонности наверное родом из детства. В нем, счастливом и беззаботном, я как-то играя во дворе увидел плачущего мальчика. Совсем малыша. Лет двух-трех. Нормальным было бы подойти к нему, пожалеть, поинтересоваться, ну или просто пройти мимо не замечая. Мне же вдруг захотелось впиться ему в лицо, разорвать его щечки, оторвать уши, высосать его слезливые глазенки и сорвав шапку изгрызть его голову. До коликов, до щекотки в животе, до сексуального возбуждения, хотя я в то время и не знал что это такое. Я тогда еле сдержался.

Сейчас не смог. Вернее не стал. Жаба стукнулся головой об косяк, обмяк и сполз на пол. Я рвал зубами его нос, пока не выплюнул кусок мяса. Давил пальцами его глазные яблоки, и чувствовал как у меня встает хуй. Жаба брызгал слюнями и выл дикие песни, но я его не слышал. Я делал с ним то, что когда-то хотел сотворить с тем мальчиком. Крошил его рот. Бил и бил. Желтые прокуренные зубы вместе с пакетиком героина проваливались Жабе в глотку. Когда мое колено с высоты опустилось ему на горло, Жаба нелепо растопырил пальцы, блеванул кровью мне на трико и затих.

В ушах звенело. По железной входной двери кто-то долбил ногами. Солнце сквозь стену напекало мне затылок. Теперь я знал теперь что не всё еще потеряно. Мои руки превращались в крылья. Я парил. А снизу, с полки чулана, на меня смотрел и улыбался одноглазый генералиссимус.