Владимир Павлов : Совет колдуна

В людской избе обитает Максим, престарелый одинокий работник, доживающий свой век под хозяйской крышей. Максим как бы составляет часть этой избы и даже сам походит на нее. Окна в избе маленькие, с выгоревшими от солнца рамами; глаза у Максима тоже маленькие, выцветшие с годами. Изба вся какого-то серо-сизого цвета, просторная, но прохудившаяся; Максим тоже сизый от седины, и хотя плечи у него весьма внушительного размера, но он совсем уж дряхлый. Словом, Максим и изба похожи друг на друга.

На столе горит коптилка, слабо освещая мрак зимнего вечера и отбрасывая на стены дрожащие черные тени. Хозяйская работница, молодая краснощекая девка, приносит лампу, большую и яркую, и тени исчезают. Максим залезает на печь. Не любит он яркого света, этой выдумки нового века.
– А чего же ты на печь, Максим? Ведь нынче тут радение будет.
– Хм, – только и отвечает Максим и слезает с печи. – Духа сподобиться оно, конечно, никогда не помешает.
– Никодим будет кормчим, – уходя, добавляет работница.
– Стало быть, Никодим… Ну-ну…

Максим садится на лавку у входа, мысли его рассеянно блуждают. Всю зиму, с самой осени, слушает он молитвы, но никак в толк не возьмет, зачем они. Говорят, призрак покойной хозяйки стал по ночам являться, сам хозяин видел.

Много теней умерших являлось Максиму вот в этой избе, ой как много. Последней была хозяйка… Прошлой зимой еще жива-здорова была, по хозяйству хлопотала, а теперь уж в другом царстве, в загробном. И сколько там людей, которых Максим видел когда-то в добром здравии, полных сил и энергии, бодрых и веселых! А теперь смолкли шутки и прибаутки, не слышно смеха и песен, отцвела молодая жизнь, остались тени одни, дрожащие призраки да молитвы.

Мысли старика путаются. Непонятно ему, зачем молитвами изгонять призраки. Без них нет и жизни, они – ее вечерние сумерки, тихие и ласковые. Они словно нежная музыка в праздник, зовущая на отдых и к тихому сну…

Впрочем, помолиться оно, конечно, никому не помешает.

* * *


Хозяин Артемий Васильевич Севастьянов был болен серьезно. Его батракам, служанкам и арендаторам болезнь хозяина казалась невероятной. Мужчина во цвете лет, богатый – он всегда отличался отменным здоровьем – и вдруг после смерти жены…

Но болен он был на самом деле, и это не вызывало никаких сомнений. Только как же это могло случиться с ним, который и здоровьем и богатством служил образцом для других?

Это была загадка, которую не могли разрешить ни он сам, ни лечившие его врачи.

А Севастьянову становилось все хуже и хуже…

Возле постели больного сидит сестра его, дородная Лисавета, которая ничуть не уступает брату по части преумножения богатства и умения держать прислугу в повиновении. После смерти невестки она переехала к брату. На душе у нее тяжело. В последнее время ей все чаще приходит в голову мысль – а вдруг брат умрет от этой болезни.

Лисавета думала об этом, и ее охватывал ужас.

Прислуга, батраки и прочая голь перекатная – все как-то вдруг изменились, узнав о болезни хозяина. Лисавета сама еще толком не могла понять, в чем заключалась перемена, но все это страшило ее. Девушки-служанки боялись выходить в темноте одни на улицу, боялись заходить в ригу, в баню, на чердак и все время о чем-то боязливо перешептывались.

А работники только слонялись из угла в угол да посвистывали.

Батраки приходили на работу, когда им вздумается, или вообще не приходили…

Больной закрыл глаза и словно в унисон с тяжелыми думами сестры начал бредить:
– Она приходит ночами… Я ее видел! Катерина… Она не умерла, она звала меня сегодня… Пустите меня! Лиза, дай мне одеться…
«Действительно, – мысленно соглашалась с ним Лисавета, – одна служанка видела призрак покойной у изголовья Артемия прошлой ночью. А если покойница утащит за собой того, кого любила больше жизни? И проклятые скопцы с их радениями не помогают… И церковь бессильна, и врачи умыли руки…»

В тот момент, когда, не видя никакого выходя, Лисавета готова была впасть в отчаяние, ее вдруг осенила мысль, пробуждающая надежду. В самом дальнем углу их владений жил известный колдун Микола. Говорили, он исцелил многих тяжелобольных, которым врачи уже не могли помочь.

Сестра хозяина была человеком дела и привыкла всегда исполнять задуманное. Она немедленно велела запрячь лучшего коня и, вызвав шестнадцатилетнего работника Афоню, отправила его за Миколой.

Афоня был не из трусливого десятка, но и его бросило в дрожь при известии, что на ночь глядя он должен ехать за колдуном для хозяина, душа которого уже принадлежала дьяволу. «Видно, теперь-то уж Оно заберет хозяина, коли за Миколой посылают, теперь уже ничто не поможет, заберет Оно его. Ну и пусть забирает!» – рассуждал про себя Афоня. Так уж положено в жизни. Дьявол всегда свое возьмет. Когда на неправедный путь становишься, он так много сулит и немало дает, а потом – раз – одним махом все отнимает, и остается от человека лишь один тлен да прах. Вот и наш хозяин, сколько добра заграбастал, полгубернии себе захапал, арендаторов обирает, землю у всех отнимает, а самому в конце концов достанется всего лишь три аршина земли. И тут Афоня даже хихикнул про себя.

Ему не хотелось ехать в хутор Покровский за колдуном. Черт побери, разве это работа для честного человека? Даже мурашки по спине заходили при мысли об этом. Но что делать, надо ехать, коль сестра хозяина приказывает.

Дорога вилась по глухому лесу, на пути – ни деревни, ни хутора. Только раз она вышла на открытое место, и тут лошадь испугалась чего-то и понеслась со всех ног. «Что-то, видно, почуяла любимая лошадь хозяина, – решил Афоня. – Хотя лошадь – она существо безгрешное, животное ведь…»

Из-за леса взошла луна и засветила ярким светом, и все вокруг вдруг стало сказочным. Хотелось приостановить лошадь и вдоволь налюбоваться красотой осеннего вечера. Но кто рискнет остановиться в глухом лесу, когда Оно ждет хозяина… Афоня почувствовал в груди неприятный холодок и, чтобы прогнать его, запел разухабистую песню:

В темном лесе,
В темном лесе,
В темном лесе,
В темном лесе,
За лесью,
За лесью,
Распашу ль я,
Распашу ль я,
Распашу ль я,
Распашу ль я
Пашенку,
Пашенку.


Но из песни ничего не получилось. Каждый раз, когда он повышал голос, звук катился куда-то в глубь леса, повторялся эхом и возвращался жалобным стоном. В лесу что-то сверкало и переливалось, мелькало и отсвечивало. В шестнадцать лет, когда считаешь себя уже совсем мужчиной, стыдно отгонять нечистый дух заговорами, но Афоне теперь не оставалось иного. Он плюнул налево и направо и сказал:
– Тьфу на вас, черти рогатые, нет у вас такой власти над честным работником, как над хозяином.

…В избушке колдуна окна уже погасли. Сам колдун, лежа в постели, покуривал трубку. Афоне он объяснил, что сердце его будто чуяло, что кто-то должен прийти.
– Пришлось вот приехать, – не спеша сказал Афоня. – Наш хозяин, видишь ли, сильно болен, полечить его надо. Его сестра обещала хорошо отблагодарить. Хотя каждый ведь знает ее, сквалыгу… Но что-нибудь да она заплатит, если поедете… А поехать вам придется, один я, черт побери, обратно не поеду, ни за что…

Микола поскреб затылок, смачно сплюнул сквозь зубы. Потом передвинул трубку в другой уголок рта и стал думать. Афоня не торопил его: он знал, что так вдруг сразу ни один уважающий себя человек никогда не поедет, как бы его ни упрашивали.
– Ехать или не ехать? – произнес, наконец, Микола.
– Это уж вам лучше знать, – ответил Афоня.
– Что до болезни хозяина, так это меня ничуть не волнует… Из-за этого я мог бы и не ехать, но с другой стороны…
– Тем более, что хозяйка за вами и человека с лошадью послала, – вставил Афоня, который больше всего боялся, что ему придется возвращаться одному.
– Да ведь иначе Микола и не пошел бы, – послышался из самого нутра колдуна чудовищный бас.
– Добрый вечер, Серго, – заискивающе сказал Афоня, знавший, что в утробе колдуна обитает сросшийся с ним брат-паразит.
– Придется, видно, поехать, – и Микола потянулся за сапогами, сушившимися на печи.

Тогда брат-паразит заговорил из его нутра пронзительным и озлобленным голосом:
– Надо не забыть спросить у этого Севастьянова, по какому праву он нас из леса выгнал, где мы ягоды собирали, чтобы ему же, негодяю, подати выплатить…

По дороге Микола поинтересовался, какая же хворь на хозяина нашла. Афоня рассказал:
– Снаружи на нем никакого изъяна не видно, знать, что-то внутри неладно. Видимо, дело к смерти идет, так бабы решили. Это и потому видно, что в доме нечистый дух завелся. Говорят, даже кто-то видел его. И я когда ехал сюда, тоже видел.

И Афоня стал рассказывать все, что он видел и слышал в пути. Это был плод его воображения, но так как Афоня никогда не задумывался над тем, что такое игра воображения, то в этот осенний вечер, такой сказочный да еще в обществе известного колдуна, причуды фантазии сходили за действительность, и он даже сам верил своим россказням. Микола слушал его с серьезным видом. Ведь он, повсеместно признанный известным колдуном, рассматривал суеверия как что-то неотъемлемое от его профессии.

* * * * *


Пока в доме ожидали колдуна, больному стало лучше. У Артемия Васильевича вновь проснулась жажда к жизни. Он попросил немного поесть, потом, полулежа на подушках, стал что-то подсчитывать на пальцах. Минуту спустя он объявил сестре результаты своих подсчетов.
– Через десять лет сосняк, что растет в дальнем конце, будет стоить не меньше двухсот тысяч. Значит, продавать его не будем. Поля и луга около хутора в залесье в хорошем состоянии. Никита Силин за ними неплохо ухаживал и убытка нам не причинил. Через год я отберу у него землю обратно.

Объявили о прибытии Миколы. Лисавета вышла в сени встречать его.
– Кажется, хозяин пошел на поправку, – сообщила она Миколе.
– Значит, я тут уже не нужен, – ответил Микола и отправился было в людскую.
– Зайдите все-таки, посмотрите, как он, по-вашему.

Микола зашел.

Поздоровался с хозяином. Потом сказал:
– Говорят, вы прихворнули, но теперь уже пошло на поправку.
– Да, пошло, пошло. Зря только я лошадь за вами послал… Хотя, впрочем, есть у меня и дело к вам… Ваш огородик недалеко от нашего конского выгона. Выгон-то стал тесноват для моего табуна. Так что мне придется расширять выгон, присоединить к нему ваш огородик. Что вы об этом думаете?

Микола сидел на краешке стула рядом с кроватью. Он ничего не ответил, только посмотрел в упор на хозяина. Потом раза два кашлянул и произнес с расстановкой:
– То, что вам полегчало, – это не к выздоровлению, а к смерти. На вашем лице уже лежит печать смерти…

Из-за двери послышался сдавленный женский крик: женщины подслушивали разговор Миколы с хозяином.
– Что за чертова печать на моей физиономии лежит?
– Это такая печать, – Микола говорил медленно, впившись глазами в лицо хозяина, –это такая печать, которой отмечено лицо каждого человека перед смертью. То, что вам стало лучше, – это своего рода обман. Так что придется вам оставить ваших лошадей на тесном выгоне, а самому отправиться на еще более тесный выгон. Теперь вам ничто уже не поможет, ничто. Я сделал свое дело и сказал, что у меня было сказать. Так что прощайте.

На пороге кто-то крепко ухватил Миколу за рукав полушубка. В жалком, заплаканном существе он не сразу узнал Лисавету.
– Вот, возьмите, – Лисавета совала ему в руку увесистый мешочек. – Здесь хватит денег, чтобы выкупить ваш участок. Только ради бога… скажите…
Микола молчал. Внимательно следил он за движением морщин на ее исказившемся плачем лице, словно то была волшебная сеть, из которой он плел свою мудрость. Наконец, взвесив в руке мешочек, колдун сказал:
– Нужно отдать всю одежду больного другому человеку, и этого человека переселить в комнату больного. Тогда есть надежда, что призрак перепутает их.

* * * * *


С легким сердцем Лисавета вернулась домой. Ступив через порог, она застала старого Максима за щипанием лучины в углу у входа. У Максима была отвратительная привычка сплевывать на пол длинные табачные плевки. Впрочем, эта привычка водилась и за ее братом, и за работниками, но у людей помоложе плевки Максима вызывали отвращение, потому что он был дряхлый и слюнявый. И вот теперь, как раз в тот миг, когда вошла Лисавета, Максим успел сплюнуть плевок обильнее и длиннее обычного.

Лисавета была в веселом расположении духа, однако и веселая, она легко раздражалась. Да и этот Максим уж больно зажился, будто родственник какой. Нет, с этим надо было кончать и немедленно! От этой старой рухляди какая польза дому – расход один!
– Ты бы на печи лежал, старый, пока на улицу не выгнали. А то углы заплевывать только и умеешь. Пожил ты уже свое в этом доме, пора и в богадельню.

Жестокие слова не подействовали на Максима, он продолжал щипать лучину. Не все ли равно, где он проведет немногие дни, которые были ему еще отмерены. Не в одном доме, так в другом.

Тут Лисавета вспомнила о совете колдуна. Только как же вдруг подсунуть призраку убогого старика? Лисавета посмотрела на Максима. Может, и этот сойдет?

* * * * *


Когда Лисавета с одеждой брата вошла в избу, Максим уже сложил лучины на печке и сам забрался туда. Хозяйские слова о том, что ему пора убираться в богадельню, видно, все же задели его – не очень больно, но в сердце покалывало. С молодых лет Максим работал в этом доме на родителя нынешнего хозяина и работал всегда на совесть, будто на себя. Дом он привык считать своим родным…
– Максим, – послышался снизу голос Лисаветы, – есть ли у тебя новая одежда?
– Нет. И ничьей одежды я не брал.
– Не болтай! Слезай с печки – одежду получишь. Сегодня ты переселяешься в комнату хозяина.
– Я? В комнату хозяина? – спросил Максим. Он не был избалован подарками и вниманием.
– Ты, ты, – ответила Лисавета.
Максим с трудом спустился вниз. Ему было легче залезать на печь, чем слезать с нее.
– Вот тебе рубашка и штаны, надевай, – сказала Лисавета несколько напыщенно от сознания собственной щедрости.

Максим взял в руки одежду и разглядывал ее с серьезным выражением на лице.
– Отчего это хозяин дарит мне почти новую одежду и переселяет в свою комнату? – спросил он, наконец, и с изумлением посмотрел на сестру хозяина.
– Ты нам стал как родной, Максим. Долго жил у нас, ничего не украл. Работал еще на отца нашего.
– Да благословит Господь добрых людей! – поблагодарил Максим, садясь на лавку и принимаясь снимать рубашку.

* * * * *


Даже вечером, ложась спать на непривычно мягкую, широкую кровать, Максим не снял одежды. В хозяйской комнате было жарко, но рубашку и штаны он так и оставил на теле, очень уж славно грели они старые кости. Он глядел на свои руки и ноги, расправлял их и все удивлялся, как это хозяева проявили такую щедрость…

Мысли Максима путались, убегали куда-то в сторону, потом в другую, внезапно останавливались на полпути и снова устремлялись вперед.

Максим спал сном престарелого человека, наполовину засыпая, наполовину бодрствуя.

Потом он вспоминает слова Лисаветы о богадельне… Она стоит тут же на дворе и протягивает Максиму рубашку и штаны. Максим берет их и хочет надеть, но одежда сжимается и исчезает. В тот же миг на двор въезжает роскошнейшая повозка. На ней, – думает Максим, – он и поедет в богадельню. Пружинистым прыжком вскакивает в повозку и едет. Мимо проносятся леса, луга, деревни. Ему кажется, что когда-то уже раньше он ехал на этой самой повозке, но когда, это вспомнить не может. Но ничего, вот он подъедет к кладбищу и сразу вспомнит…

Повозка куда-то пропала, только Максим продолжает с пронзительной скоростью нестись через горы и озера. Кружит голову, он изо всех сил пытается опуститься на землю и обрести опору под ногами. Иногда ему удается спуститься совсем близко к земле, он уже касается ее пальцами ног, но потом какая-то непреодолимая сила вновь взмывает его ввысь.

«Остановитесь! – кричит Максим, пытаясь за что-нибудь ухватиться. – Не хочу туда! Не хочу!»

Ужас охватывает все его существо. Кажется, он за что-то хватается. Костлявая рука покойницы-хозяйки тянет его вниз. Да… Они не летят, а проваливаются под землю…

* * * * *


В ту ночь призрак хозяйки не появлялся. Совет колдуна Миколы пошел впрок, хозяину-таки полегчало.

Утром хозяина, спавшего в гостиной, разбудил стук работницы и ее крик:
– Хозяин, хозяин, скорее вставайте! Максим помер. За ним, видно, и наведывалась хозяйка.