Ёж : Суворовец

Он такой вот был деловой, суворовец такой непробиваемый. Он нам в палатке на КМБ курить не давал и строил и говорил нам «тарищ кур-р-рсант!». Рассказывал как в самоходы ходил и когда ему резонно ответили, что мы без всяких самоходов на блядки ходили и нахуй суворовское это надо, так он взял и объявил наряды вне очереди. Мы его стеснялись сначала, а потом стали с ним несчастья происходить. То в столовой подскользнётся, да так ловко, что мордой об стол, то в автобусе заснул и упал носом на поручень и выскочили вокруг глаз очки.
Сняли его конечно с командиров отделения и стал он писателем. Писал стало быть боевые листки, да так ловко навострячился, что любо-дорого. С утра встал, а на стенке уже висит и написано. В этом амплуа он сначала жил спокойно, а потом стал критиковать с указанием фамилий ну и конечно же началось сызнова «поскользнулся-упал-очнулся». Тогда пошёл он к отцам-командирам и попросился отдохнуть от должности писателя-издателя. Командиры подумали и от должности его не освободили, а наоборот - сфотографировали на фоне и повесили на доску как молодца и отличника. Очень радовался суворовец.
А тут вдруг письмо «счастливому курсанту» и фотография внутри и сразу чуткие ребята ответили, написали, мол, сирота и в казарме отпуск провожу, на лыжах езжу и влюбился сразу же. Вложили конечно фотографию с доски и отправили. И пошли письма туда-сюда, письма ходят, суворовец боевой листок пишет и в торец получает.
Долго ли коротко ли, но в один прекрасный день заходят к начальнику училища дама и заплаканная девушка и требуют выдать писателя и курсанта в отпуск и раскрывают чемодан набитый чёрствыми ватрушками и письмами с фронта. Разъяснили им, показали листки боевые. Смешно было конечно, а на вечерней поверке вышел суворовец перед строем и потребовал снять его ебло с доски и сжечь боевые листки, что он создал из собственных рук. Но ему накрепко разъяснили и стоял он перед строем, шмыгая носом, а назавтра вывесил новый и дальше вывешивал регулярно, только фамилий более не писал и спокойно себе дожил до выпуска.
Но запомнился он мне не таким. Запомнился он мне ещё командиром, на обеде, в столовой. Ел он много и жадно, масло пытался первым отрезать на правах старшего по званию и однажды тянулся за ним через стол, свесился еблом на бачком с пшёнкой и капнул в бачок длинной слюной. И брезгливый сосед по столу Егор встал и переебал командиру в челюсть, суворовец упал и это было началом его конца. Таким он мне и запомнился – растерянным, на груди слюна и в глазах изумление и непонимание. И каждый раз склоняясь над кипящей кашей жизненных благ (вот-вот отхвачу себе кусок побольше) и развешивая слюни в предвкушении я вдруг вспоминаю его глаза, непроизвольно прикрываю плечом челюсть и не стараюсь пореже торговать еблом.