Ромка Кактус : Синяя комната

Дети убежали прятаться. Пётр остался считать. Один, два, три. Он стоял с закрытыми глазами, прижимая лоб к стене. Пять, семь, восемь. Было слышно, как хихикает Кристинка. Она всегда куталась в штору. Тяжёлая, как жизнь взрослого, такая же непрозрачная, лиловая штора до самого пола в родительской спальне. Одиннадцать. Пётр мог бы с лёгкостью отыскать всех детей по шуму и запаху, отыскать и забрать их… н-нет. Дети любили играть с ним в прятки, потому что он всегда проигрывал. Пятнадцать, шестнадцать. Шаги и голоса смолкли. Теперь покой, короткая передышка, пока его оставили в покое. Двадцать, и Пётр открыл глаза.

Все четыре глаза смотрели в стену. Цикл Петра составлял ровно двадцать секунд – время, необходимое для открытия второй пары глаз. Первая была больше не нужна, но он всё равно открывал её. Стена, выцветшие обои, ободранные там, где дети играли когда-то в расстрел. Они это так никогда и не признали. Петру завязали глаза и поставили к стенке. Командир прокричал: «Пли!» Полетели плюшевые звери. Приговорённый к казни перенёс их без видимого ущерба. Тогда в ход пошли детали конструкторов и солдатики. Словно осколочная граната взорвался кубик Рубика. Пётр попытался закрыться руками, повернулся боком и присел, голову склонил. И в этот момент точно в темя ему попал металлический танк, болотного цвета, с колёсиками, скрытыми за бутафорскими гусеницами. Крови не было, слёз тоже. Но с тех пор цикл Петра – ровно двадцать секунд. Это неполный цикл. Пётр смутно помнил, как глубоко и совершенно беспрепятственно мог погружаться раньше, до танка. Танк разрушил что-то в Петре, возможно, необратимо, но и помог открыть вторую пару глаз.

Бабушка Вера говорила, что глаза – зеркало души. Двойное зеркало Петра сейчас отражало пустую комнату, в беспорядке брошенные игрушки, письменный стол с тетрадками старшего брата, покинутый диван, шкаф с приоткрытой дверцей. Никакого мальчика. На стене, в золочёной раме висел портрет Бога. Бог был плоский и страшный. Пётр никогда его не любил и клеил на него свои козюли. Покрытый козюлями, плоский Бог немо страдал или злорадствовал – было непонятно.

Оставалось дождаться, когда заискрится в углах пыль, соберётся в смерч и порвёт отравленный запахом детского пота воздух. Вторым зрением Пётр уже видел холодный свет, спешащий к нему со всех сторон. Он глубоко вдохнул и

чёрные больные камни серая усталая слизь звёзды взрываются как гнойники теперь позади всё хорошо ходу ходу ну

Пётр сделал шаг и оказался в синей комнате. Он узнал её несмотря на то, что всё в ней изменилось. Каждый раз комната была новой, но синий свет, который исходил от стен и потолка, охватывал и как бы растворял предметы, был всё тем же. Возможно, это свет предсуществования, кто знает. Пётр часто задумывался о нём и неизменно убеждался, что ничего не знает и не понимает. Может, оно и к лучшему.

Пространство комнаты наполняли статуи, расставленные достаточно далеко друг от друга, чтобы каждую можно было спокойно рассмотреть, не отвлекаясь на прочие. Сделанные из мрамора или какого-то белого камня, все разные по размеру, они изображали существ, отдалённо похожих на мужчин и женщин. Их причудливая анатомия строилась на принципе повторения: множество рук, ног, гениталий, порой переплетённых так, что невозможно понять, что происходит. Были статуи сражающихся, совокупляющихся, пожирающих – и всё сразу, одновременно, в рамках одного прекрасно-чудовищного тела. Вспоротый атлет: сведённое предсмертной судорогой лицо, пара мускулистых рук, протянутых из нутра, перехватывает шар, выскользающий из ослабших пальцев. Общим у статуй было отсутствие глаз и того, что могло бы их заменить. Каждая статуя имела табличку. В свой первый раз Пётр взялся было прочесть одну такую. Смертельный ужас вспыхнул в нём и чуть не раздавил его изнутри, зудел там, где не почешешь, приходил после в покрытых льдом ночных кошмарах, грозя издали, но и этого хватало. С тех пор, ложась спать, Пётр клал под подушку острый кухонный нож.

Стараясь избегать смотреть на таблички, Пётр шёл мимо статуй. Две стены, «северная» и «южная», могли быть видны из любой точки. У «восточной» стены Пётр начинал свой путь в сторону гипотетической «западной». Он никогда её не находил. Синяя комната вполне могла бы иметь форму узкого кольца огромного диаметра, так что стены казались ровными, если бы не наличие «восточной» стены. Она всё портила. Впрочем, Пётр уже начал догадываться, что комната замыкается сама на себя, пространство искажено, а значит, «западной» стены может вовсе не быть.

В синей комнате Пётр иногда встречал себя самого, прошлого, либо грядущего. Видел даже со стороны, как ему удалось столкнуть и обрушить статую женщины, пожирающей то, что она извергала из расположенного в низу живота рта. Все попытки поговорить с собой оборачивались мучительной немотой. Он больше уже и не пытался, проходил мимо.

Похоже, время здесь было резиновым. Его можно было тянуть в любом направлении, длить мгновение и тщательно, до самого предела проживать любую мимолётную мысль, прокручивать взад-вперёд и наконец достичь такого состояния, когда всё мыслится сразу: и «да», и «нет», и «может быть», не противореча и не обращаясь в утомительную неразбериху.

Задача, которую Пётр ставил перед собой, заключалась в том, чтобы совсем, до победного конца остановить внутренний голос. Он хотел замолчать и посмотреть, что будет. Для этого нужно было найти в синей комнате жёлтое радио. Он уже видел его, знал, что непременно придёт к нему. Что это, жёлтое радио? Он не знал. В табличке, которая вызвала непреодолимый внутренний отпор, было предупреждение о жёлтом радио, он это прекрасно помнил. С каждым разом Пётр подходил всё ближе к маленькой жёлтой коробочке, снабжённой динамиком. Вон она впереди. Пётр потянулся и

шоколадные гробы электрический хохот довольно

Снова ничего. Пётр стоял у себя в комнате, перед Богом, заключённым в икону. Дети вместе со взрослыми ужинали, с кухни доносились их голоса, телевизор. Как же надоело.

Однажды Пётр доберётся до выключателя. У него всё получится. Игрушечный танк бутафорскими гусеницами раздавит цветущий, трепещущий мир; прервётся вкрадчивый голос, что каждому обещает вечность.