Амир Григ : В глубине Хазарского моря

Где-то в глубине самого зелёного из всех морей, называемого Хазарским морем, под его лучащейся радужными тонами нефтяной плёнкой, под керосиновыми, опалесцирующими волнами, спрятано наше счастье. Когда - нибудь наше капризное, как женщина, избалованная вниманием не чуждых рефлексии мужчин, море, в очередной раз отступит, и откроется ближнее дно с замками ширваншахов, руслами ветхозаветных рек, нефтяными садами и сторожевыми башнями хазарских каганов, где, несомненно, отыщется для нас то, что принято называть счастьем.

Один старик-азербайджанец продаёт зелень на небольшом базарчике на севере Москвы. Лет ему 70, а выглядит он на все 90. Я у него зелень не беру - по мне она чересчур вялая и, при этом, дорогая. Салман-муаллим его зовут. Можно видеть его в любую погоду, с утра до вечера, зимой и летом. Есть у него ещё и лимоны по червонцу штука, маринованный чеснок по червонцу за пару головок, летом - зелёная, чрезвычайно кислая алыча по червонцу за стакан и стопки виноградных листьев для долмы - по червонцу же. Порой я думаю, что это торжество десятичной системы счёта следует отнести к несомненной заслуге достойного базарчи, ибо разрешена одна выдающаяся проблема - наш Салман не слишком хорошо владеет русским языком, и на все вопросы отвечает коротко : "десат!". Он человек добродушный и на редкость спокойный. Разговаривает он, насыщая речь ругательствами, что придаёт ей особенный шарм.
- Ала, слюшай, только я товар положила, только панымаишь, на свой место - идёт, э, идёт!
- Кто идёт, Салман - муаллим? - спрашиваю.
- Кто-кто! Она идёт! Пистук ёбная, она идёт. Мусор идёт, панымаешь. Я товар собирай, я бежаль, потом обратно шёл, встала, товар клала, смотрю, идёт э, идёт!
- Кто?
- Кто - кто? Она, да, она идёт, милыциа, пистук ёбная! А, думаю, сто рублей дам, она мне говорит двесты, ай пистук ёбная, я дал да, что делать? Один банка сарымсаг (чеснок) тоже дала.

Мы любим шутить над ним. Я например.
- Салман - муаллим, Лужков приказал, чтобы всех азербайджанцев без регистрации забирали на самолёт и в Таджикистан везли, а оттуда пусть добираются как хотят.
- Ой биляд! - Салман тут цокал языком и бросал короткий взгляд в небеса, будто намекая В-евышнему, что, мол, не мешало бы тому оценить всю степень попущенной несправедливости в сотворённом Им мире.
Потом он смотрел на нас с двоюродным братом, загибающихся от непочтительного хохота, и говорил с некоторой обидой, но и, вместе с тем, облегчением:
- Ада, нет э, ты пистуешь!
На день рождения Гитлера, когда занятия в моих институтских группах, состоящих из иностранцев, отменили, я пошёл на базар, обнаружив его пустым совершенно. Все ларьки были закрыты, только, одинокий и недовольный, стоял со своей зеленью Салман-муаллим. Подхожу.
- Салман-муаллим, идите домой, сегодня лучше не работать.
- Да э, да базар совсем плахая, совсем.
- Салман-муэллим, сегодня вам надо дома сидеть, Гитлера день рождения.
- Ай биляд, она ещё живая? Вай, пистук ёбная.

Последние полгода я не вижу его - рынок перестроили, оснастили пластиковыми роскошными прилавками, за которыми стоят новые, незнакомые люди, среди них много и азербайджанцев, но других. Салман делся куда-то, может, вернуся в свои пропылённые Уджары, где растресканная земля густо пропотевает солью.
Уджары, "где я не буду никогда".




Сказка, которая не кончается

- Мярожжия, мярожжия! Тязя мярожжия! - заунывный крик на улице.
- А Шаммой! Шаммой, а Шаммой! - дед мой зовёт с балкона.
Старый дядя Шамай, с торчащими из носа и ушей пучками волос, возил по улицам деревянную тележку с подшипниками вместо колёс, на тележке - деревянный ящик, курившийся дымком искусственного льда, а в нём, а в нём - мороженое.
Он плохо видел - почти ничего, один глаз его был прикрыт плёнкой катаракты.
Услышав зов моего деда, Шамай подъезжал поближе, а я спускался и покупал у него бакинское мороженное - наверное, чудовищное, но тогда оно казалось вкуснее всего на свете - фруктовое по 7 копеек, пломбир по 11.
Мои друзья, юные подонки, пользуясь моментом, когда мороженщик почти наощупь считал сдачу, воровали из ящика несколько упаковок. И я один раз спёр - и показал всему двору, раздал как трофей - а ночью представил, как старик наощупь считает выручку, и, не не находя её части, шарит по карманам своего заношенного до дыр пиджака, жуя губами, тщетно пытаясь вспомнить, куда делись деньги. Лежа под одеялом, я долго-долго плакал.
Потом я украл три рубля у бабушки и доложил Шамаю - родные люди всегда крайние.

Высокая молоканская старуха продавала калёные семечки из мешка - в платке, со средневековым русским лицом, такие тут в России сохранились только может в самой глубинке. Отборные семечки - одно зерно к одному - на углу Первомайской улицы. Стакан 5 копеек. Иногда ей помогала внучка - красивая девочка с жёлтыми волосами, тоже в платке и с золотыми зубами - они с бабкой грызли свой товар, одновременно сплёвывая в кулачок.

А напротив синагоги рос инжир - и осы крутились вокруг него.

А в садике Спортлото - рожковое дерево, если есть незрелые стручки неограниченно, то последствия жестоки. Под деревом скамейка, а на ней сидел армянин с деревянным протезом ноги, в сталинском френче и картузе защитного цвета. Он угощал конфетами - выходил из дома с полным карманом конфет.

- Амирам, хватит подходить к дяде Пете, тебе не стыдно, в доме конфет нету, штоли?

Потом его дом горел - но потом, он уже успел умереть.

А над Тязя Пиром - плач шиитского азана, по праздникам - особенно громко, и это не что иное, как музыкальное сопровождение сказки. Которая не кончается.

А море было странного цвета - казалось, что оно подсвечено из глубины, как будто там, на дне, стоит точно такой же город, с такими же домами и улицами, и жители его такие же, как мы. Такие же счастливые, как мы.



Ночь, Санкт-Петербург, косой снежок летит. Останавливаю тачку, ехать в центр. За рулём довольно сохранной допотопной машины сидит кавказец лет 50 - невысокого роста, с бочкообразной грудной клеткой, со сросшимися бровями, с довлатовским "крупным недорогим перстнем" на безымянном пальце.
Сажусь в машину, говорю куда ехать. В салоне музыка играет - Бока.
Через несколько метров пути он спрашивает, не из Баку ли я?
Я в ответ говорю, что это у меня спросить равносильно тому, как спросить у негра, негр ли он?
На что последовал вопрос, не лезгин ли я?
- Горский еврей, - отвечаю.
После этого разговор перешёл на азербайджанский язык и вскоре я узнал, что мой водитель бакинец, армянин, происхождением из окрестностей Кировабада, живёт с женой - молоканкой и двумя сыновьями в Воронеже, потом он, абсолютно по-бакински бросив руль, извлёк из кармана портмоне и показал фото старшего сына - коротко стриженный юноша в спортивном костюме сидит на корточках у какого-то обросшего крапивой бетонного забора.
Едем. Переходим на дворОвый язык. Говорю - где ты жил?
Он: - Ворошилова улицу знаешь?
Я: - Мне и Ворошилова не знать?
- А Чёрный двор знаешь?
- Я в Чёрном дворе выкурил больше плана, чем в степи растёт.
- Ала, ты Додика наверно знаешь?
- А, я Додика знаю, но он меня нет, тогда когда имя Додика много значило, я пиздюком был ещё.
- Слушай, а где он сейчас, знаешь?
- Йох, а.
- У него в Америке есть казино своё.
- Казино?
- Ала, мусором буду, своё казино имеет в самом Невада Санфрансиско!
Я поцокал языком и закатил, как положено, глаза.
Доехали до московского вокзала, сидим в машине, курим, Бока поёт о том, что молодость прошла. Водитель повернулся ко мне и говорит: А, разве мы хуёво там жили, в Баку?
- Йох, бля буду йох
- А, разве мы зло делали? Того ебаного, зла не делали. Жили, кейфовали, отдыхали, нет?
- Ала, что, не суки мусора эти (мусора это азербайджанцы, поскольку большего оскорбления, чем сравнения с работником милиции, не существует).
Расплачиваюсь, водила денег не берёт, я сую ему насильно в карман, он мою руку выталкивает, я снова сую, он снова выталкивает, с криками, "Ала, яхшы ала, бясты ала" А я думаю, что нужно срочно выходить из машины - Бока всё поёт, воспоминания нахлынули, в носу уже щиплет.
Водитель говорит: Гардаш, знаешь, что я хочу?
- А?
- Ала пойти в один ахуительный казино, сорвать банк один ахуительный, знаешь, миллион, пять десять, бля буду, пять-десять.
Знаешь что бы я сделал?
- А?
- Собрал бы всех вас, бродяги, со всего мира, в самый лучший ресторан, самый лучший стол, самый лучший музыка, самый красивый девочки, самый кейф бы для вас сделал, самый кейф.
Я сунул эти 400 руб в бардачок и выскочил из машины. На вокзале я купил бутылку чего-то очень местного и выдул её из горла, как пепси-колу. В поезде я спал и мне снился бесконечный стол, ломящийся от долмы, бастурмы и шашлыка, за котором пируют бездомные бакинцы, длинный-длинный, как вся северо-западная железная дорога.