Урюк : Сашенька. (Сравнительная синантропия переходного периода)

(в соавторстве с Еленой Маючей)

Находясь в чреве горной котловины, город был надежно укрыт от посторонних глаз, а вечный туман скрывал его завод от щупальцев радаров вражеских спутников. Большей частью года город укутывала или зима, или сумрачный, промозглый морок. Но если подняться на полкилометра в горы, то можно было увидеть солнце, а под собой плотную гладь тумана. Туман внизу был такой густой, что казалось, можно было пройти по нему пешком от одного кривоплечного хребта к другому, ровно в лоб сияющего лика светила. Прямиком над заводом и вечно сырыми прямоугольниками пятиэтажек и никогда более не попасть в город снова.

Город появился благодаря заводу. Завод тянулся на несколько километров вдоль изрезанного острыми уступами ущелья, где среди косых, мшистых гранитных обрывов изгибаясь вихляются козьи тропы. Он как опухоль произрастал из города, высасывал всю жизнь и силу из него, но он же давал большинству жителей единственную работу и смысл существования. Но в те года опухоль завода начала хиреть. Ей словно сделали инъекцию. Вены железнодорожных ниток стали покрываться ржавчиной. Ноздри труб уже не так раздувались от выбросов смога. Жаркие сердца сталелитейных печей угасали одна за другой.

Но у меня не было чувства сожаления по этому поводу. Мне не нравился город-завод. Мне нравились горы. Как-то в раннем детстве мама мне сказала, что жизнь может существовать не только из углерода, но и на основе кремния. С тех пор каменные вершины казались мне живыми.
И вот мы стоим на берегу реки и молча смотрим на горбатый отрог. Меня всегда восхищал его вид. Было в нем что-то непостижимо- безразличное. Казалось он обладал каким-то до человеческим знанием. Под его взором, на скалистом теле, изрезанным морщинами ущелий жили народы, о которых человечество уже давно забыло. Здесь были древние капища. Были жрецы и художники. Могучие племена насмерть дрались среди валунов. Все было. И обратилось в прах. За это время отрог, стряхивая щербатые камни с вершин, приблизился к своей смерти лишь на метр. По его шкале жизни мы существуем какие-то жалкие минуты, и он возможно успеет обратить на нас своё внимание, перед тем, как мы тоже исчезнем во тьме его минут-наших веков, и ничуть не удивится этому. Он и не такое видел.
Это было удивительное по своей тишине и красоте место. Чуть выше урчащий Катав тормозил об сползшую в его русло часть отрога, и спокойно тек черным зеркалом вдоль берегов. Пройти чуть ниже, и он снова обретал свой грозный рокот, выпустивший кишки не одному туристу, размазав об свои острые пороги тысячи килограмм мягкой, человеческой плоти. По одной версии «катыу» переводится с башкирского как «пересыхающая». По другой, что название реки по-башкирски означает «быстрая». Вот и пойми попробуй эту реку, этих башкиров и этот край.

За многие тысячелетия река выела породу, и громадная скула гранитного берега, обвалившись, создала причудливый изгиб с живописным солнечным пляжиком напротив. Кривая каменная туша утыкана высоким сосняком. Между стволами шарахается неприкаянный ветерок, лениво играясь пожухлой прошлогодней листвой. Камни за многие годы выбивались из-под корней деревьев, и виделось так, что сосны словно привстали на цыпочки, вытянувшись вверх от страха обрушиться вниз с тридцатиметровой высоты утеса. Так и замерли в ужасе на покатом краю. Оттаявший утёс плакал под ними десятками журчащих ручейков весело бегущих в студёный Катав. Их звонкий шелест разносился по ущелью изредка перебиваемый тихими, но просторными звуками. Это набухший солнцем снег ложился с берегов на спокойную, чуть подрагивающую отражениями, тусклую воду.
Некрутой берег пляжика, напротив порос тонкими, прозрачными по весне березами. Много выше, за волнистым зыбким березняком, перемежаемый полосатыми, бело-сизыми пирамидами елей, над Катавом вздыбилась тяжелая громада шихана. За лысой поверху верхушкой древнеморского рифа вздуваются сизыми подбрюшьями глыбы облаков.

Порозовевшие на первом солнце стволы берёз уходили в голубые с серым кроны, и от этого издали казалось, что берег пестрый, будто кто-то вывесил на нём на просушку деревенский половичок. На пляжике талый снег, как сыр был повсюду изъеден следами кабанов. Кабаны приходят сюда на водопой по неровной тропе отчётливо видимой промеж пятнистых черным стволов, и убегающей вверх, в глубину леса, несмело окружившего могучий шихан лишь местами.

К песчаной кромке прибило несколько льдин с волокнистыми по краю прожилками. Другие их сестры грациозно кружа и сталкиваясь в своём медленном хаотичном танце спускались в прибрежную лагунку, чтобы с хрустом уткнуться в стертые, выщербленные ступени речного русла. В этом месте можно было перейти реку на другой берег, прямо под нависший над гладью воды тысячетонный утёс.

*******
- Смотри, - сказала мне мать и указала на противоположный берег.
- Там я и нашла Его.
- Я ничего не вижу.
- Вон между теми камнями. Утёс когда-то придавил пещеру, а теперь берег обрушился камнями, и она вновь обнажилась.
И действительно в открывшийся расселине в метрах двух над водой был виден небольшой лаз, куда с трудом мог протиснуться человек.
-И ты туда полезла одна без меня?!
- Ага! Подальше влез побольше вынес, – по-детски задорно сказала она, и мы весело рассмеялись.
В холодном сумраке, где многих охватывает древний хтонической ужас и паника, мне никогда не было страшно. Видимо, это родовое. Мать была специалистом по пещерам, как и дед. Отец тоже, но он то как раз и погиб в одной из экспедиций, когда мне было лет шесть. С тех пор мать часто брала меня с собой и мне нравилось таким образом проводить с ней время.
Мама работала в местном краеведческом музее, хотя по специальности была археологом. В прилегающих к городу горах было множество пещер. В некоторых на стенах сохранились древние рисунки, знаменитые уральские писаницы, которые мать фотографировала и отсылала в институт Палеонтологии при областном центре. Её профессия, как ни странно, помогала нам выжить в это смутное время, когда вместе со страной разваливалась целая эпоха. Ползая по пещерам мать, наталкивалась на разные артефакты, которые незаконно продавала через своего давнего воздыхателя-сокурсника. И сейчас ей крупно повезло.

Во вновь открытой пещере мать нашла почти нетронутые человеческие кости. Единственно чего не хватало это черепа. Точнее череп был. Его размозжённые осколки. Видимо, предок был умерщвлен мощнейшим ударом по голове, «тупым и тяжелым предметом». Мама связалась со своим сокурсником. Он приехал к нам на идентификацию. Это был худой невзрачный мужчина с острым неприятным лицом. Поэтому, когда в первый раз он появился у нас дома, то сразу получил от меня прозвище Дядя Крыс.

Я помню, как заблестели его глаза, когда мать достала останки.
- Великолепный экземпляр синантропа. Просто красавец! - восхищался он, цокая языком и бережно перебирал с легким стуком древние кости.
-Проломленный у основания череп явно наводит мысль на какой-то обряд. Однозначно это зачатки культуры.
- Загадочно исчезнувшая тупиковая ветвь развития человечества. Невероятная удача! – возбуждённо тараторил Крыс.
- Ты в курсе, что трупы своих соплеменников синантропы кидали в ямы и обильно посыпали железной рудой? А ведь этот погребальный обычай в определенном виде сохранился и до наших дней. Просто удивительно, как много у нас с ними общего, но и какая колоссальная пропасть между нашими видами.

Из подслушанного разговора мне стало понятно, что стоимость костей в долларах могла быть умопомрачительной, но без черепа это были просто кости. В этом бизнесе клиент определял всё. Тот китаец хотел целый скелет без всяких оговорок.

–Ищи череп- разбогатеем, -напутствовал маму сокурсник. И зачем-то прибавил, - Как же ты хороша…

Мать вздохнула и улыбнулась своей знаменитой призывной улыбкой с расширенными лучезарными зрачками. От этой улыбки мужчины начинали приосаниваться и проявлять к матери безграничную любезность и внимание. Дядя Крыс был явно не прочь заново закрутить с мамой, и она, как мне думалось- тоже. Мне было не то что без разницы, но ведь нашему укладу жизни ничего не угрожало. Помимо того, Крыс был очень интересным собеседником для меня. К тому же мне было понятно выражение «личная жизнь», но неожиданно в нашем доме появился вовсе не он. И вмиг наше бедное счастье кончилось, когда перво-наперво нам запретили горы, а в доме появились чужие деньги и много. Их стал приносить «Сашенька».

*******
Так называла его мать. А у меня было ему одно имя – «бычара». «Долбанный бычара». Естественно вслух это мною не произносилось. Низкосракая, бесшейная скотина, исторгающая запах кислого похмельного пота и тошнотворную отрыжку. Голова «Сашеньки» с массивным, низким, узким лбом и уплощенным затылком поворачивалась только на 45 градусов. Об затылок «Сашеньки» казалось можно было переломить дюймовую доску, настолько он был массивен и короток. Маленький скошенный подбородок. Ярко выраженные надбровные дуги нависали над глазами. Отчего, когда «Сашенька» смотрел в упор, становилось очень и очень не по себе. Меня раздражало в нем все: волосы, торчащие из ушей и носа, ручищи с красными короткими пальцами, заросшая рыжей шерстью спина. Полное туловище, без какой-либо линии переходившее в мощную оттопыренную задницу, держали на земле косолапые ноги. Походка напоминала походку борца или штангиста. Лицо же – маска постоянного брезгливого выражения, из-за оттопыренной нижней губы, с глубоко посаженными водянистыми глазами, смотревшими всегда одинаково – только по играющим желвакам можно было понять, когда он злился.

Мне было совершенно непонятно, что могло быть общего между этим быдлом и матерью. Слушая по ночам скрипы в их комнате, представляя, как этот мускулистый обрубок наваливается сверху на мою хрупкую маму и вдалбливает её в промятую тахту, становилось тошно и так горестно, что слезы сами текли у меня из глаз.
На мой вопрос «почему? неужели ты его...этого.. любишь?» мать грустно улыбалась, качала головой и говорила:
– Да нет никакой любви, сокровище моё. Всё, что я делаю, делаю только ради тебя. Из тебя выйдет хороший ученый. Может даже лучше, чем каким был твой отец…, - она обреченно вздыхает.
-Вся история антропологии нас учит, что самопожертвование и способность сдерживать свои агрессивные импульсы – обязательные условия становления человека разумного.
- Череп! Тогда давай склеим череп и нам не нужны будут его деньги. Ты же по методу Герасимова диплом писала! – только и оставалось в отчаянии восклицать мне. Но мать коротко осаживала.
- Даже сам Герасимов не склеил бы из этих осколков ничего. Понимаешь? Надо все же в институт кости отдать. А подслушивать нехорошо.
- Давай я попробую. Мы же ничего не теряем.
-Ты? – мать удивленно засмеялась.
- А что? Не зря же ты меня учила.
-Пойми. Там трех четвертей не хватает. Вот если бы найти еще другие кости, то можно было бы попробовать сложить, как пазл, - она задумалась и замолчала, оборвав разговор.

*******
Иногда мама пристально вглядывалась в «Сашеньку». Проводила рукой по его массивному лбу и затылку, по широким скулам. Ворошила пальчиками кустистые брови, нащупывая ложбинку между ними и лбом. Чему - то снова грустно улыбалась. «Сашенька» любил эти моменты, довольно похрюкивал, бодаясь по-собачьи, подставлял свою голову под мамины нежные пальцы. Блаженствовал. Меня пробирала дрожь омерзения от всего этого.
Каждое движение «Сашеньки», каждый звук вызывали моё резкое отторжение. Но самым ненавистным было, что он называл эту – мою самую близкую и любимую женщину на свете, так же, как я:
– Эй, мать, сгоняй за нормальным бухлом! Да с соседками, смотри, не запиздись! Жабры горят!

А еще ненависть была за то, что «Сашенька» гнал меня от матери. В те времена, когда в нашем доме царила интеллигентская бедность, мать разрешала сидеть с дядей Крысом и с ней за одним столом сколько угодно. И чувствовалось, что в доме по главности я сразу после неё. Крыс это понимал и принимал. Мне ужасно не хватало наших тогдашних разговоров о горах, экспедициях, научных открытиях. Теперь же мне приходилось не есть, а жрать, быстро заглатывая еду, давясь, не чувствуя вкуса. Право на разговоры с матерью за ужином «Сашенька» вдалбливал короткопалой ладонью в стол:

– Хайло закрой. Еще раз раззявишь, я те кулак в глотку запихаю, – и нижняя губа его выпячивалась еще сильнее. – Ну, чо исподлобья зыришь?! Канай уроки делать, нечего тут уши греть!
Помню эти мои ежедневные жалобы кошке, подушке, потрёпанным учебникам, луне, застрявшей в грязных серых облаках – казалось, что становится легче. Но только на время. Иногда жалобы выплескивались маме.

– Да у него просто характер такой и работа нервная, – словно оправдывалась мать и торопливо добавляла. – Зато отходчивый. Деньги приносит. Погоди немного. Всё образуется. На заводе вон уж почти квартал зарплату не выдают, вместо аванса гуманитарки разве что подкинут. Что уж про наш музей говорить.
- А горы? Он тебя не пускает в горы. Я самостоятельно пойду и найду!
- Не обольщайся. Горы нашу долю уже выдали. Пока, молчат горы. Значит не время. Надо ждать, - суровилась лицом мать и хмурясь, закусывала губу.
- И никуда ты без меня не пойдёшь. Попробуй только. Не посмотрю, что такая жердина вымахала. Выпорю, как сидорову козу.
Было видно, что её терзает какая-то мысль или чувство, но мне было непонятно, что именно.

Из всего сказанного правдой был продуктовый аванс и то, что деньги бычара действительно приносил. Он командовал бригадой шаромыжников в подпольном цехе, где изготавливали палёную водку. Бизнес был модным и криминальным, и «Сашенька», как мог, старался соответствовать внезапному уровню авторитета. Он имел малиновый пиджак «на выход» и несколько пар безразмерных спортивных костюмов, которые носил поочередно с остроносыми турецкими ботинками. Взрослые поговаривали, что хоть он и сидел, но в тюрьме шестерил и уважения к нему ноль. Но понтов было, словно в «законе».
Так мы и жили. За долгой уральской весной пришло лето. И уже не верилось, что когда-нибудь исчезнет эхо зычных «Сашенькиных» матюгов, что испарится его зловонное дыхание, его опаскудившее присутствие. Но даже горы знали, что время нельзя остановить. Скоро наступал мамин день рождения.

Накануне «Сашенька» не пришел – приполз. Матери дома не было, пошла к соседу отнести помои – тот держал свиней, и в благодарность за ведра «свинячей радости» продавал нам мясо подешевле.
Из малосвязного мычания стало понятно, что водочный цех прикрыли, остатки пойла конфисковали, и «Сашеньке» позарез нужно снять стресс. Перевернув вверх дном сервант и кухонный буфет, бычара не набрал нужной суммы и повернулся ко мне:
– Эй, сявка! Ну-ка, тащи свою нычку! – приказал он.
В шкатулку последние месяцы складывалась мечта: подарить маме на день рождения уральский гранат и розу – красную, шикарную. И вот в эту мою, еще не исполненную мечту «Сашенька» уже вцепился ручищами.
Как взрослеют люди? С возрастом? С опытом? Наверное, так и есть. Но я – от крайней степени отчаяния. Взросление за минуту: сердце, переместившееся в горло, кулаки, превратившиеся в камень, страх, ставший злостью. Моя цель – табурет: схватить, поднять, обрушить. Такой явный неискушенный маневр.
Перелома скорее всего не было, но кровавая юшка из носа «Сашеньки» побежала будь здоров. Мечта, хоть и на время, была отвоевана. Но только на мгновение. А потом комната стала маленькой-маленькой и безвыходной. Осклабившийся зверь потребовал расправы.

– Вот, сука! Выкидыш тухлодырый! Я ж тебя урою, – «Сашенька» схватил меня за шиворот, тряхнул и сунул кулачищем под ребро.
На июньском вечернем небе электрической болью выключились разом все, даже самые яркие звезды, а с моей рубашки врассыпную разбежались пуговицы.
– Щас я тебя по-взрослому раком отпердолю! Как на зоне, сука, закукарекаешь, – привычно равнодушно скрипнула старенькая тахта.

Ох, уж этот частный сектор: ори, не ори – никто не услышит. Никто не узнает, какой звук у рвущейся на твоих джинсах молнии, как хрустят твои суставы, придавленные коленями врага, как в ужасе расползаются мурашки под мужицкой ладонью, как упирается в тебя чужое, взрослое, наполненное дурной кровью, как ты, в самый последний момент, изворачиваешься и впиваешься зубами в ненавистную руку, и как сдаешься под тяжелым неравным соперником, проваливаясь в темноту, в пустоту, в каменное безвременье…
Из забытья меня вывел крик матери.
– Да ты что, с ума сошел! Это же ребенок! Не смей, ублюдок! Тварь! Меня, меня давай, куда хочешь. Я всё стерплю!

И вот я уже снова там, что раньше было домом. И между мной и «Сашенькой» – единственная не придуманная святая. Между мной и им- тепло маминого тела, ее чистый запах, который выталкивает меня на кухню, в сравнительно безопасный угол под столом. Потрескавшийся иероглифами старой краски подоконник за плотной шторой, бахрома старых обоев у пыльного плинтуса. И в этом пространстве двух перпендикулярных прямых, о которых еще совсем недавно рассказывали в школе, остаётся лишь судорожно, беззвучно рыдать и кожей чувствовать, как мать закрывает ладонью рот, чтобы не показать ему всю остроту своей боли от пинка в живот. Как она до рвотных позывов давится «бычьей гордостью». Как на коленях просит прощения за меня. А он скалится и отдает очередной приказ ногами, кулаками, всей своей животной массой. А после…После, «Сашенька» добивает мать с какой-то нечеловеческой звериной жестокостью, так что она лежит без движения и только кровь цвета граната течет из её разбитого темя. Минуты или века падают на мою голову свинцовыми каплями под тяжелые, рваные стоны матери. А потом, разлетаясь на десятки кусочков фальшивой хохломы, разбивается моя мечта. Но взамен приходит новое, совсем другое ощущение.
Зверёк, разорвавший на себе остатки детской оболочки, готовый притаиться, готовый перетерпеть, глодая этот вечер по корочкам, по крошечкам вырастает с каждой минутой, и очень скоро становится тесно в углу под столом. Я чувствую, как превращаюсь в древний гранитный утёс с пещерой сокрытой внутри своего чрева.

Я плохо помню, что было дальше. Наверное, человеческий мозг имеет какой-то предохранитель, когда оказывается над пропастью безразмерного бессознательного ужаса. Наверное, то же самое чувствуют некоторые люди в кромешной темноте под землей.
Каким-то образом приехала скорая. Она и увезла маму. «Сашеньки» нигде не было, а меня в полной прострации шатало по нашему маленькому участку.

Вероятно, «Сашенька» перепутал нужник с сараем, потому что весь был в собственной блевотине. Так и вырубился, облокотившись на старый, еще дедов, столярный станок, сжав в руке разбитую бутылку. Отвратительное зрелище. Штаны приспущены, рыжие войлочные ягодицы наплыли на ремень. И вонь, непередаваемая вонь.
И тут мой разум включился, словно в школьном спортивном зале поздним вечером зажглись все ртутные лампы.
Первое, что хотелось – воткнуть эту бутылку ему в задницу, провернуть несколько раз – до алых брызг, но неожиданно план сложился сам собой. Меня будто озарило. Мне стало понятно почему мать «так» смотрела на Сашеньку, когда гладила его по голове. От этого сначала стало очень страшно, а потом очень легко. И...

*******
Всё оказалось проще простого. Куда сложнее было сложить череп из раздробленных костей человеческого предка. Мне ведь даже и не пришлось особо стараться: туловище бычары удобно покоилось в нужном положении, а столярный станок давно скучал без настоящего дела.
Носоглотка «Сашеньки» работала на полною мощность. Из приоткрытой пасти капала слюна. На затылке две мощные складки, переходящие в шею. Мне так давно хотелось разделить этих двух подкожных червей, которые, словно сиамские близнецы, мерно тёрлись боками, когда «Сашенька» ел. Возможно, ими же он и думал.

Штепсель чуть заискрил в розетке, но станок завёлся сразу. Чтобы не разбудить «Сашеньку», пришлось действовать быстро. Ржавый диск с хрустом впился в шею, чуть подсел в оборотах и снова звонко запел. Такой упоительный звук. «Сашенька» было дернулся, но поздно. Зубья вмиг утонули в плоти, хлынула тёплая кровь. Голова «Сашеньки» упала на пол. Чуть покачнулась. Глаза были открыты и часто моргали, в них стоял тот ужас, который раньше был известен только мне. Губы с надувшимися кровавыми пузырями уже не были свернуты в нарочито брезгливую усмешку, а наоборот, приняли какое-то по-детски обиженное выражение. «Сашенька» открыл рот, пытаясь что-то сказать, но выходило только шипение, как у дурного индюка. Мне стало совсем весело, и в лицо «Сашеньки» полетел смачный плевок.

При свете ртутной лампы, качавшейся под потолком, в вишневой крови плавали маленькие капельки жира. Как в мамином борще. Язык невольно облизнул губы. Палец сам тронул темную лужицу. На вкус кровь была чуть солёная, как и описывалось в книжках, с железным привкусом. Ее было немного, может три с небольшого литра. Казалось, что будет больше, что она брызнет фонтаном, как в ужастиках, – ничего подобного. Никаких фонтанов по стенам и потолку. Очень жаль. Уж очень хотелось праздника.
Мама многому меня научила. Наверное, действительно из меня получится хороший учёный. И вот я уже чищу «Сашенькину» голову - срезаю кожу, крупные мышцы, вырезаю глаза и язык. Затем начинается самая аппетитная часть - удаление мозга. Для этого через затылочное отверстие я ввожу проволочный крючок и перемешиваю мозг до состояния сливочно-клубничного коктейля, после чего промываю черепную коробку под сильной струей воды из садового шланга.

Перед варкой черепа нужно подсолить воду, но не очень сильно, примерно, как солят мясной бульон, это способствует хорошему обескровливанию. Череп ни в коем случае нельзя помещать в горячую воду, только в холодную, чтобы он нагревался постепенно. После закипания нужно постоянно снимать жирную пленку и доливать испарившуюся воду, если кость выступает из воды, она коричневеет и потом ее невозможно будет отбелить. Этим я занимаюсь в сарае на туристическом примусе в течении ночи и части следующего дня. Все-таки в частном секторе есть свои преимущества, ведь при варке черепа возникает сильный удушливый запах разложения, и такую операцию не провернешь в квартире.

Пока варится «Сашенькин» череп я думаю куда мне деть обрубок тела. Тащить до обрыва, чтобы бросить его в Катав - палевно, и к тому же, как мне до сих пор кажется, горы не заслужили такого оскорбления. Решение было простым. Буквально в нескольких сотнях метров от нашей домушки был выгребной бункер, куда свозился куриный помёт с местной птицефабрики. В прошлом году его очищали и нашли несколько железных коронок. А еще годом ранее никак не могли найти одного алкаша. Только по этим коронкам и опознали. В общем, дерьмо к дерьму. В яму. И горстку руды сверху. Кто заподозрит испуганного, оставшегося без матери подростка?

*******
В городе-заводе душно, как всегда бывает перед грозой. В насыщенной, павлиньей синеве неба тяжело грохочет пока далёкий гром. Я иду в больницу к маме. Она, наконец, пришла в себя. Еще несколько минут назад светило солнце, а сейчас небо тёмными комьями свалено над головой. Сами тучи как-то яснее выявили свои косматые объемы и разделились извилистыми руслами молний.

У мамы перевязанное лицо. На шее белый воротник. Под глазами круги, цвета неба за окном. Она смотрит на меня, и я чувствую всеми своими нервами, каждой клеточкой, что она беззвучно плачет, хотя и не вижу этого. В горле стоит комок. Дыхание перехватило.
– С прошедшим днём рождения, мамочка, -неестественно хрипло говорю я. У меня для тебя подарок.
– Что за подарок? – безучастно спрашивает шёпотом мать. Отворачивается к окну и вглядывается в наливающееся чернотой небо.
– Пазл. У меня получилось, мам. Я нашла кости.
И чуть помолчав, добавила:
– Он больше не придёт, мамочка.
– Я знаю, Сашенька. Прости меня, за всё, моя хорошая...