Денис Дыбин : Единственно важный вопрос

«Интересно, - подумал неожиданно Иван, снимая штаны, - а зачем это все?»

Несколько минут он сидел на толчке и так напряженно размышлял, что даже забыл, для чего здесь сидит. Все его простое и ладно сшитое матерью-природой нутро потряс новый удивительный вопрос – «и как же я мог не думать об этом раньше?!» И в самом деле. Совершенно очевидно, что вопрос о том, зачем это все и что за всем этим стоит, должен быть наиважнейшим вопросом каждой человеческой жизни. Без ответа на него все остальные вопросы и ответы – просто говно собачье…

- Что же теперь делать? – пробормотал Иван. – Как теперь жить?

И тут он вспомнил про Заратустру - тихоню-затворника с высшим образованием, который обитал этажом выше. Скорее всего, этот башковитый педрила тоже однажды спросил себя, зачем это все, потому и заперся у себя в конуре…

Иван спустил воду, надел штаны и незамедлительно отправился к соседу.

«А не захочет говорить – дам в табло», подумал он, нажимая на кнопку звонка.

- Кто там? – флегматично спросил тихий голос за дверью.

- Хуй к вам. Открывай. Дело есть.

- Минутку.

Дверь скрипнула, и Заратустра вышел из темноты с таким бледным затраханным видом, словно просидел взаперти с рождения. Пучеглазое худое лицо и высокий лоб обрамляли жидкие светлые волосы. Над губой топорщился, как куриный пух, скудный гендерный орнамент. Широкий рот раздвигался в бессмысленной беззубой улыбке. Одет Заратустра был тоже странно – в полосатые штаны и майку с надписью «Победивший себя победит весь мир».

- Здорово, - сказал Иван, пожимая липкую и сырую, как дохлая рыба, ладонь соседа. – Как дела?

- В равновесии.

Иван вошел в коридорчик и потопал дальше, не снимая сапог. В тесной комнатушке остановился под лампочкой, угрюмо огляделся.

Обстановка впечатляла. Окно было закрыто черными шторами. Во всех четырех углах стояли табуреты, на них горели, потрескивая, длинные свечи в граненых стаканах. Ореховый зеркальный шкаф ничего не отражал – зеркало было таким мутным, будто за ним клубился туман. Красный диван напротив телевизора с разбитым экраном был заставлен стопками книг. На журнальном столике сидел в позе лотоса бронзовый Будда. На стенах висели старые советские плакаты с изображениями монументальных мужиков с просветленными лицами и оцепеневших от созерцания земного рая величественных баб.

- А плакаты зачем?

- Для медитаций.

- Помогает?

- Если взглянуть на наше прошлое объективно, Иван, - Заратустра звучно почесал живот и закатил глаза, - и в то же время под определенным субъективным углом, нельзя не признать, что советская империя всеми своими корнями уходила в бессознательный коллективный и в какой-то мере даже трансцендентальный…

- Ладно, заткнись, - перебил Иван. – У меня к тебе вопрос. Ты же тут не просто так сидишь. Ты же тут думаешь?

- Временами.

- Тогда скажи мне, Заратустра, зачем это все? – Иван развел руками. - Кто этим всем управляет? В чем смысл жизни? Пожрать, потрахаться, наплодить себе подобных и сдохнуть? Кто мы такие? Почему живем именно так, а не иначе? Боимся дефолта и глобального потепления, но почему-то не боимся того, что существуем неизвестно зачем, чтобы неизвестно когда отправиться хуй знает куда! – Иван преобразился. Небритое лицо высветилось изнутри, рот исказила странная улыбка. – Один бухает, второй въебывает, третий сосет - лишь бы не замечать, как в душу все пристальней всматривается лютый потусторонний пиздец… - Иван оцепенел, провел по лицу ладонью. – Что со мной? – прошептал он. – Что со мной, Заратустра?

- С тобой все в порядке, - ответил Заратустра. – Ты проснулся. Поздравляю. Честно говоря, я немного удивлен. Ты не похож на человека, способного задать себе единственно важный вопрос.

- Ну да…

- Задать себе единственно важный вопрос могут только Неспящие. В нашем городе Неспящих трое, считая меня. И я искренне рад, что теперь нас четверо.

- Ага… И вы знаете ответ?

- Разумеется, нет. Но это не важно.

- Не важно?

- Единственный способ узнать ответ на единственно важный вопрос – умереть. Смерть и познание – одно и то же.

- Зачем же тогда жить?

- Чтобы искать ответ на единственно важный вопрос, заранее зная, что не найдешь.

- Зачем?

- Чтобы не спать.

- Зачем?

- Не спать разумнее, чем спать.

- Почему?

- После смерти Неспящие продолжают бодрствовать.

- Хм… ты так в этом уверен?

- Если это не так, тогда смысла и в самом деле никакого нет, а этого не может быть, потому что если бы не было смысла, не было бы ничего.

- Ни хуя не понял…

- Осознанное непонимание - наиболее адекватная реакция на те неестественные условия, в которых мы вынуждены существовать. Необходимо как можно чаще задавать себе единственно важный вопрос, повторять его, как мантру, колоть им себя, как иголкой, иначе снова уснешь.

Повисла пауза, и в этой паузе раздался внезапный громкий стук. Иван вздрогнул - стучали не в дверь. Стучали в дверцу зеркального шкафа. Изнутри.

Заратустра повернул в дверце ключ, она распахнулась, и в комнату вошел высокий коренастый мужчина с исконной славянской внешностью – яркие голубые глаза на бородатом лице, просторная мощь в каждом движении, расписная рубаха.

- Здорово, други! - прохрипел он. – Выпить есть?

- Знакомься, - сказал Заратустра, указывая на Ивана. – Новопробужденный.

- Афанасий, - представился мужчина, пожимая руку Ивану горячей жесткой ладонью. - С добрым утром!

Он подошел к Заратустре.

– Водка есть?

- Ты же обещал…

Афанасий сдвинул косматые брови.

- Водка есть, Федя?

Заратустра вздохнул.

- На кухне…

- Что он делал в шкафу? – прошептал Иван, когда Афанасий вышел.

- Ничего. Всякий, кто умеет задавать себе единственно важный вопрос, умеет и многое другое. Пространство – иллюзия, Иван… Милый друг, иль ты не видишь, что все видимое нами - только отблеск, только тени от незримого очами…

Снова раздался стук, но на этот раз тише.

- Открыто, - сказал Заратустра. Из шкафа вышла высокая девушка лет двадцати. Одета она была в черные обтягивающие брюки и ядовито-зеленую майку с изображением мантры Аум на санскрите. Спортивная фигура, уверенные, но слегка нескладные движения, гладкие темные волосы, узкое худое лицо без следов косметики, сосредоточенный и в то же время рассеянный взгляд, на тонких губах – иронический отблеск внутренней улыбки.

Девушка подошла к Заратустре и поцеловала его в лоб.

- Спасибо, Федя, - сказала она. – Ты мне очень помог.

- Мы же свои люди, Викуль.

- Если бы ты не приснился мне вчера и не показал, что к чему… ох… - девушка вздрогнула. – Ты же знаешь, как у меня бывает, Федя. Бегаю, бегаю, – бодрая такая девочка, а потом – бабах, накрывает… ложусь и задыхаюсь. Жду, когда помрет кто-нибудь… а это что за хуй с горы?

- Иван. Мой сосед. Сегодня проснулся.

Девушка фыркнула, разглядывая Ивана

- А он не пиздит?

- Ты же знаешь, Вика… ничего случайного нет.

В комнату вошел Афанасий. Лицо его раскраснелось, шальные глаза сияли.

- Гой ты Русь моя родная! – закричал он что есть мочи.

Вика поморщилась.

- Надрался уже… и когда успевает?

- Успевает всюду тот, кто никуда не торопится, – бодро ответил Афанасий. – И на тот свет тоже! – он расхохотался, подошел к Вике и поцеловал ее в лоб. Она отшатнулась, подошла к Будде и положила на медную бритую голову маленькую ладонь. Иван смотрел на нее, не отрываясь и не моргая, ощущая неприязнь и в то же время что-то глубокое, странное, нежное…

- Что будем делать? – спросила девушка. – Медитировать? Открывать друг другу веки? – она улыбнулась, и в ее глазах заплясали блики свечей. - Вий вию – вий…

- Надо помочь Ивану, - ответил Заратустра. - Он уже не спит, но его ум по прежнему блуждает в иллюзиях, как сомнамбула в лабиринте. Пока видимый мир имеет для него единственно возможную структуру, он не сможет в полной мере осознать весь абсурд…

- Ааа, - девушка зевнула. – Понятно. Вечер обещает быть жарким. Что будем читать?

- Желательно что-нибудь советское… - Заратустра подошел к дивану, зашелестел страницами. - У советской литературы – мощные архетипы… я уж не говорю про тот колоссальный идеологический пласт, который еще долго будет распадаться в астрале… ага… вот… то, что надо.

- Взвейтесь кострами, синие ночи… - запел торжественным тихим голосом Афанасий, - мы пионеееры, дети рабочих…

- Вот именно, - Заратустра фыркнул. – Умеешь ты, Афанасий, понять главное, этого у тебя не отнять.

- Что вы собираетесь делать? – спросил Иван. Афанасий хлопнул его по спине тяжелой ладонью.

– Мы все через это прошли, Ваня. Не ссы. Нужно углубиться до самого дна, чтобы провалиться насквозь.

- Начинать? – спросил Заратустра, открывая книгу.

- Начинай… - ответила за всех Вика, взяла с табурета свечу и села, высветив бледное лицо пламенем. Заратустра пристроился в углу напротив. Афанасий усадил Ивана в угол возле окна. Иван едва не уронил стакан со свечой, поглядел на Заратустру. Лицо затворника окаменело, глаза почти закрылись, он открыл книгу наугад и начал медленно внятно читать:

- Рослый и тяжелый, словно налитый чугуном, председатель районной контрольной комиссии Кружилин по молодому прошелся от окна к столу, на какое-то время оцепенел, шевеля губами, а потом уперся в стол ладонями, глядя поочередно на Дубанько, Метелина и Вострякову. Все трое ответили на его вопросительный взгляд напряженным тяжелым молчанием. Местами по району еще не начинали сеять, несмотря на то, что почва была уже готова.

- Что же это, товарищи? – проникновенно сказал Кружилин. – Почва уже готова, а по району еще не начинали сеять?

После очередной напряженной паузы заведующий районным земельным отделом Метелин робко приподнял над кучерявым затылком медвежью ладонь.

- Можно я скажу, товарищ Кружилин?

- Говорите, Метелин.

Заврайзо встал, уперся взглядом в стол и тихо заговорил:

- Безусловно, товарищи, наше отставание в севе, я бы сказал, даже не отставание, а нахождение на одном месте, на той же самой точке замерзания, происходит оттого, что в ряде сельсоветов колхозы возникли под нажимом местных работников, которые погнались за дутыми цифрами коллективизации и кое-где даже из-под нагана заставляют сельчан вступать в колхоз, самым злостным образом игнорируя постановление партии от четырнадцатого апреля…

- Можно я добавлю? – перебила Вострякова, чье худое лицо внезапно оживилось.

- Добавляйте, Вострякова.

- Считаю необходимым немедленно мобилизовать весь районный актив и бросить его по колхозам! - заговорила Вострякова, злорадно косясь дымчатым глазом на Дубанько. - По моему мнению, всеми средствами надо удерживать колхозников от выхода и обязать правление колхозов и секретарей ячеек повседневно вести среди колхозников разъяснительную работу и главный упор сделать на широкое осведомление колхозников о том, какие льготы дает государство колхозам, - она помолчала, раскачивая свое тонкое тело над блестящей поверхностью накрытой стеклом столешницы. - Кроме этого, вношу предложение - срочно рассмотреть дела о виновниках тех перегибов, через которые мы не можем приступить к севу и которые на основании постановления ЦК от четырнадцатого апреля должны немедленно сниматься с работы. Предлагаю срочно рассмотреть и привлечь их всех к суровой партийной ответственности! – Вострякова язвительно улыбнулась. – Кстати, один из этих виновников перед вами, товарищ Кружилин… я говорю о секретаре гремяченской партячейки товарище Дубанько!

Секретарь гремяченской партячейки Иван Иванович Дубанько, плотный, постоянно потеющий крепыш с военной выправкой и многочисленными шрамами на лоснящейся бритой голове, тщательно вытер платком испарину.

- Конкретнее, Вострякова… - Кружилин прикрыл глаза пухлыми веками.

- Вопреки указаниям райкома Дубанько вел левацкую линию во время коллективизации и сбора семенного фонда, - сообщила Вострякова. - Избивал наганом старух, запирал в холодную школьниц, стриг налысо пьяных женщин. Я лично ездила в Гремячий и открыла вопиющие нарушения революционной законности!

- Позор… – прошептал Метелин. Дубанько вытер ладонью горло. Вострякова стиснула пальцы и наклонилась вперед.

- Помимо прочего Дубанько ведет беспорядочную половую жизнь, а это тоже немаловажно для характеристики члена партии. Дубанько выгнал из дома жену, выгнал, как выгоняют собак, и только на том основании, товарищи, что она якобы визжит во время соития! Какую жизнь в половом отношении ведет он теперь, я не знаю, но все данные за то, товарищи, что Дубанько ежедневно ходит в Травильню, а вы не можете не знать, что могут делать в Травильне такие люди, как Дубанько. Сегодня – Травильня, завтра – Давильня… сценарий известный. Достаточно сказать, что на прошлой неделе Дубанько избил кнутом доярку Пискухину, после чего самым циничным образом надругался над ее любимой коровой. А его ночные танцы с хлеборобами на крыше сельсовета? – Вострякова вздрогнула. - Тут надо прямо сказать, товарищи, что это - не головокружение от успехов, как гениально выразился наш вождь товарищ Сталин, это - прямой левацкий заскок, это прямое наступление на генеральную линию партии, это саботаж, товарищи, это контрреволюция!

- Так… и что ты предлагаешь, Вострякова? – устало спросил Кружилин.

- Я предлагаю исключить Дубанько из партии, отрубить ему хуй и посадить на кол.

- Гм… - Кружилин задумчиво покачнулся на каблуках. – Гм…

- Я имею право сказать пару слов в свое оправдание, товарищи? – спросил Дубанько, поднимаясь. - Я, товарищи, со времен революции - в партии. Был в Красной Армии… на всех фронтах бился с белыми. Товарищ Буденный лично вешал мне орден, а потом разрыдался, когда я сказал, что у меня вместо сердца – мотор революции…

- Ты не виляй, Дубанько. Не виляй. Поздно уже тут вые…

- Дайте же товарищу сказать, - перебила Вострякова. - Что вы ему на язык становитесь?

- Спасибо, Виктория… - Дубанько подошел к Востряковой. - Однажды под морфием я вскрыл труп санитарки, и тут в окно влетел снаряд. Я закрыл труп своим телом, но снаряд не взорвался, - Дубанько осторожно снял с Востряковой кофту. - На следующий день я шел по улице, а навстречу мне вышла из бомбоубежища старуха. Это была Надежда Константиновна Крупская, - Дубанько снял с Востряковой лифчик, обхватил большими ладонями маленькие груди и начал их мять, глядя на Кружилина. - Ее бедра были обернуты красным знаменем. В руках она держала череп козла, - Кружилин снял со стены репродуктор и несколько раз ударил им себя по голове. - Ночью я пришел в лес, чтобы тайно надругаться над портретом вождя. В тени ракитовых кустов сидел маленький Владимир Ильич и показывал мне гениталии, - Вострякова оскалила зубы и тихонько зарычала на Дубанько. Метелин взял ее на руки и перенес на стол. - На рассвете с кладбища потянуло холодом, и из тумана вышли красноармейцы. Они держали в руках красные мешки, в мешках копошились нерожденные младенцы. Красноармейцы вытряхивали их на траву, мне под ноги, и тихонько пели прозрачными голосами: «наш паравоз вперед летит – к пылающей зарнице, мы будем убивать в пути - нам это только снится…». Их лица были охвачены черным огнем, в развороченных снарядами животах копошились полчища могильных червей, - Кружилин открыл дверцу шкафа, достал из него противогаз, надел на голову, снял со стены кавалерийскую саблю, подошел к Востряковой, приподнял подол кончиком сабли, шумно задышал в респиратор. - Вставай, проклятьем заклейменный, живой и вечный труп вождя, кипит наш разум возмущенный, чудовищ в нищете плодя, - Дубанько взял карандаш, опустил ладонь на стол и воткнул в нее карандаш. - Весь мир насилья мы разрушим своим насильем, а затем мы мир насилия построим своим насилием над всем, - Метелин снял штаны и закружился на месте, размахивая руками. - Никто не даст нам избавленья, мы не проснемся никогда, скользим мы, словно привиденья, из ниоткуда в никуда, - Кружилин одним мастерским движением вырезал на бедре Востряковой шестиконечную звезду. - Звенят во мраке наковальни, огнем горнила дышат в ночь, нам не нужны исповедальни, никто не в силах нам помочь, - Метелин опустился на четвереньки, стремительно подполз к стене и ударился об нее головой. - Трепещет флаг кроваво-красный в метелях яростных атак, мы мчимся к пропасти ужасной, как стая бешеных собак, - Дубанько вытащил карандаш, подошел к бюсту Ленина и вытер о каменное лицо окровавленную ладонь. - Воспрянет вечный вождь всемирной священной армии рабов, и вновь на русские равнины обильно хлынет наша кровь!!!

За окном сверкнул красным ослепительный зигзаг молнии, раздался чудовищный грохот, обрушилась темнота. Замерцали свечи. Проступили из темноты лица.

- Хотите, анекдот расскажу? - после долгой паузы спросила Вика. - «Значит, вы утверждаете, - спрашивает доктор у пациента, - что земля стоит на слонах?» «На слонах» «А слоны на ком?» «На черепахах» «А под черепахами что?!» «Ну как что, доктор? Там другие черепахи… и так до бесконечности - черепахи, черепахи, черепахи…»

Никто не засмеялся. Иван вытер со лба испарину.

- Пойду я…

- Завтра будем Кафку читать, - сообщил ему Заратустра. Иван открыл дверцу шкафа, вышел у себя в комнате и упал на кровать.

Во сне он увидел Вику. Она стояла на черепахе и показывала ему пизду.