мара : Cними обувь твою(с) (конкурс)

Оказалось, что Мальковская – никакая не Маня.
Очевидно, в списки, на каком-то этапе, вкралась ошибка.
И напротив её фамилии стало значиться чужое имя.
Это, однако, не помешало Мальковской на протяжении всего срока послушно отзываться на него. С той же готовностью соглашалась Маня на внеочередные дежурства и чистку картошки на кухне.
Без звука подменяла дежурных на воротах во время вечерней дискотеки.
В оставшееся время, молча, бродила тенью по периметру территории и собирала в дерюжные мешки сухие палые шишки.

Собирание шишек было изобретением Берты, лагерной начальницы.
По слухам, Берта когда-то трудилась надзирательницей в системе исполнения наказаний.
Любила выскобленные метлами дорожки и стерильные прикроватные тумбочки. Строгую геометрию одеял и подушек в палатах.
И чтобы лишней обуви не было видно.

“Виолетта !” – кинулась на пристани к Мане густо накрашенная дама, одетая, несмотря на теплый июльский вечер, в синтетический парик. "Мама…” – бесцветным голосом откликнулась та, впервые за весь сезон разлепив губы.
Я остолбенела.
А дама в парике уже метнулась к трапу и припала в порыве родительской нежности к Эдику Эдерле: “Эдуард!”
Я изумленно взирала на воссоединение семьи.
Трудно было себе представить более непохожих детей, чем Эдик и Маня: он – страстный футболист и матерщинник, и - вялая, бледная, как моль, она. Братец и сестрица. Которые за все двадцать один день ни разу - ни словом ни взглядом - не выдали наличие родства.
Сюрпризы на этом не закончились.
За Ямщиковым, который к концу сезона сплошь покрылся струпьями от расчёсов комариных укусов, вообще никто не явился.
И мне пришлось ехать в дребезжащем трамвае на окраину города, чтобы сдать Ямщикова его безалаберным родителям. Дверь квартиры на первом этаже деревянного барачного дома была заперта.
Ничего не оставалось, как тащить упирающегося подопечного к себе домой. Кормить, насильно заталкивать под душ, мазать раны, укладывать на диван. А утром, наведя справки, выяснить вот что: мать - в психушке, отец – в запое.
И припомнится тогда необъятное облако разноцветных шаров, с которыми родители встречали на пристани свою красавицу Наташу Певневу.

Но это будет позже.
А пока я лежала на горбатой раскладушке меж рядов гнилых шкафов, доверху набитых отсырелыми за зиму книжками, и с тоской обозревала вверенное мне, до приезда старушки-библиотекарши, пыльное хозяйство.
Хрипели побудками репродукторы, строились, шурша гравием, линейки, горланились под аккордеон строевые песни, туго колотились о струны ракеток мячи и воланы…
А мне, между тем, вменялось: разборка каталога, заполнение читательских карточек, починка переплетов и устройство читального уголка.
Ещё, сочинение сценариев для спектаклей и викторин.
Здесь же, в библиотеке, мастерились костюмы и изготавливались декорации.
Читатели были, но мало.
Из книг для взрослых имелся неизвестный доселе мне роман “ Сними Обувь Твою”, который обнаружился между “Приключениями Карика и Вали” и “Баранкин, будь Человеком! ”

Я числилась помощницей вожатого третьего отряда.
Вожатого звали Мишей.
Он был бывшим афганцем и многолетним фанатом вожатского дела.
Как, впрочем, и остальные вожатые.
Среди них были : аспирант – ядерщик, биатлонист на пенсии, непризнанный поэт и специалист по отопительным котлам.
Все – закадычные приятели.
И горькие пьяницы.
Из практикантов в то лето была я одна.
Вечером, после отбоя я брала под мышку пухлый том романа и шла в третий отряд .
Меня там уже ждали. Предстояло чтение романа на ночь.
Палат было две. Очередность чтения в палатах соблюдалась строжайшим образом. Спорили, на чьей кровати сидеть чтице.
Но чаще я присаживалась на кровать Ямщикова, чтобы удерживать его блудливые руки от расковыривания болячек.

Ума не приложу, чем мог привлечь их, двенадцатилетних, этот роман?
С его унылым сюжетом, чуждой атрибутикой, старомодными отношениями и выспренными диалогами? Правда, читала я хорошо, в лицах и с чувством, как на театральных подмостках.
Итогом чтений стала инсценировка одного из ключевых эпизодов романа – встречи Генри и Биатрисс в лесу с последующим объяснением в любви.
Героиней единогласно была назначена красавица Певнева Наташа. Кренолиновую юбку для неё сварганили из простыни, многократно помеченной словом Минздрав. Зато кушак был из настоящего тюля.
Героя играл Эдик Эдерле. Он сам смастерил свой котелок и, грязно матерясь, измазал его черной гуашью.

За лагерной оградой, сквозь заросли черемухи и орешника и несколько в глубине запущенной территории, виднелись колонны грязно-желтого сооружения дореволюционной постройки.
Там располагался дом престарелых и инвалидов.
Обитатели этого учреждения в хорошую погоду неприкаянно слонялись между деревьев. Иногда замирали, силясь рассмотреть, что происходит по нашу сторону. Почувствовав внимание к себе, спешно ретировались.
У лагеря давно образовались культурные связи с этим домом печали. В виде шефских концертов.

В программе на этот раз значилось: сценка из романа “ Сними обувь твою” и, ввиду престарелого контингента, песня времен гражданской войны “ Там вдали за рекой”.
Будучи новенькой, я и понятия не имела, чего ждать от предстоящего культурного мероприятия.
Когда меня с кучкой детей завели внутрь дома с колоннами, я почувствовала легкое замешательство.
Заробели и мои юные артисты.
Перед нами на крашеных табуретах сидели люди в однотипных байковых одеждах. Несомненно, были среди них и пожилые, и ветераны.
Особенно выделялся один – желтолицый старик с пронзительным цветом голубых глаз.
Большую же часть публики составляли психованные.
Дело в том, что дом престарелых давно перестал быть узко специализированным учреждением и дал пристанище обыкновенным умалишенным .
Но никаких предупреждений на этот счет мне дано не было.
Перед глазами у меня поплыло.
Желтолицый ободрительно кивнул. Вероятно, он был тут главный.
И начался концерт.
Дети, в отличие от меня, держались хорошо. Только у Биатрисс дрожал голос, но этого требовала мизансцена. Любовная сцена прошла на ура. Публика неистово гримасничала и, вывалив языки, гоготала.
Когда настал черед песни времен гражданской войны - принялась проникновенно мычать, подпевая.
Кто-то, войдя в образ всадника, оседлал табурет и стал самозабвенно раскачиваться. Другие, увидя, осклабились и последовали примеру.
Один, при словах “…и боец молодооооой, вдруг поник головоооой…” - пал оземь и, неряшливо оголившись, забился в припадке. Его унесли санитары.
Когда все закончилось, нас проводили дружным рёвом, благодарным топаньем ног и аплодисментами.
Концерт удался.

По совпадению, в этот же день явилась, наконец, старушка-библиотекарша. Я передала ей книжное хозяйство и переселилась в отряд.
Афганец Миша уступил мне вожатскую, а сам устроился в палате у мальчиков.
Вечером, в честь этого события был устроен сход вожатых.
Вечерние посиделки у костра, под гитару и выпивку и раньше были регулярными, но меня на них не приглашали.
Приглядывались.
Испытывали.
“ Ну, - сказали мне – с боевым крещением !”
И налили полный стакан водки.
Из еды был хлеб. Ещё, шпроты и кабачковая икра.
“Не хочешь – не пей,” – предупредили меня и, не сговариваясь, запрокинули головы. Я запрокинула тоже. Ух, и обожгло! Сунули закусить.
Стало хорошо. Я обвела глазами сидящих.
Меня окружали доброжелательные, милые лица. Взрослые, заслуженные люди. Некоторые с усами даже. Звучала гитара. Потрескивал костер.
Над головой куполом торчало звездное небо.
За первым стаканом последовал второй…
Ха, подумала я, храбро протягивая пустой стакан в третий раз, а ещё говорят, от водки пьянеют…Слабаки!

Спустя какое-то время, захотелось в кустики.
Помню, я хорошо держалась, уходя прочь, подальше, в темноту от костра: чувствовала взгляды спиной. И даже успела сделать свое маленькое дело. Дальше было вот что.
Меня мягко подхватило, опрокинуло, и мир перестал быть материальным.
Ничего не стало.
Я видела только обратную, бархатную, с горячими всполохами сторону век, ибо поднять их я была не в силах.
Остались, правда, сознание и слух. Мысль и звуки.
О, как явственно я все понимала! С какой отчетливостью все слышала!
Меня очень долго искали, ласково звали по имени, уговаривали откликнуться. Милые, милые друзья, думала я, безжизненно валяясь под кустиком, как вы добры, как вы беспокоитесь обо мне! Вот же я! Совсем рядом! Но нет у меня ни языка, ни голоса, чтобы подать знак о себе!

Когда аспирант Миша выдернул меня из пустоты и взвалил на плечи, из- под земли выросла Берта.
“ Пьяна?- брезгливо поинтересовалась она, светя фонариком в лицо.
“ Никак нет, - по-военному ответил Миша – устала просто.”
“ Завтра же выгоню!” - отрезала Берта и ушла в ночь, простоволосая, белея ночной сорочкой.

Утром следующего дня, с трудом переставляя ватные ноги, я притащилась в кабинет начальницы. Берта сидела за столом и, поджав губы, энергично заполняла рапорт в деканат о недостойном поведении практикантки. Сквозь задраенные окна донеслись слабые звуки побудки.
Неудержимо хотелось блевать.
Чудовищно пульсировал мозг.
Вдруг, за окном почудилось какое-то движение, и Берта повернула голову. Я скосила глаза и обомлела.
Под окнами, прямо на траве деловито рассаживались вожатые.
В полном составе.
За их спинами топтался мой третий отряд. Нетерпеливо поигрывающий футбольным мячом Эдик, Мальковская с мешком шишек, изъязвленный по самые плечи Ямщиков, Пивнева в юбке с клеймом Минздрава.
С ними творилось что-то странное. Все они немо открывали и закрывали рты.
А со стороны Дома инвалидов, под предводительством желтолицего, торопливо подтягивались, спотыкаясь и размахивая руками на ходу, люди в байковых одеждах .
Приковылял и больной падучей.
Пришедшие встали плечом к плечу, присоединились к демонстрации и тоже стали открывать и закрывать рты.
“Да что они там, совсем что ли…” – Берта вскочила, распахнула окно…

…И зажмурилась, словно от порыва ветра, и кинулась ловить из взметнувшихся дыбом волос шпильки, а со стола - ворох бумаг.
И хлыныло из-за окна, ширясь и заполняя все вокруг, решительное, стройное, мощное: “ …и без страааха отряяд пааскакаал на врага..."