дважды Гумберт : Цветы

Тщеславное сознание Леонидова измучилось от бессонницы. И хотя спать ему хотелось всё время, он ощущал себя так, точно слишком вырос для сна. Вот так же в детстве он верил в Бога, а потом перестал.
Если спал, то спал мелко и пусто. Сон доходил смятой, выпотрошенной посылкой.
От зевоты помогал кокаин.
В тот день, прогуливаясь вдоль западной грани молла на Х-й улице, Леонидов споткнулся, сплюнул и почувствовал, что у него нет души.
Он отметил точное время. Было два часа пополудни 27 сентября 2017 года.
Какой-то мудак-чародей надул плоскую мечту такого же мудака архитектора. И получился молл. Зловещее место для товарно-денежных сношений. Над серым кубом, во многих местах покрытым нежной плесенью рекламы, низко текла такая же серая облачность. Редкие капли дождя падали в пыль под углом и превращались в уникальные катышки грязи. Леонидов вернулся к машине и сделал звонок жене. Она не брала. Тогда он позвонил дочери.
- Папа, мы ща уже! – сказала дочь.
Леонидов включил музыку и прождал еще полчаса. Большие магазины повергали его в трепет. И если бы случился зомби-апокалипсис, он никогда не укрылся бы в таком подлом месте. Но теперь даже это уже не имело значения. Время не имело значения. И три измерения реального мира не имели значения. Потому что их больше не было. А была одна сплошная линия, вереница сигналов, зачем-то передаваемых из произвольно взятых пункта А в пункт Б.
Наконец, жена и дочь вернулись из ада, толкая большую тележку. Подавив рвотный рефлекс, Леонидов молча перегрузил покупки в багажник машины. Жена и дочь, как один двойной человек, что-то вещали ему сквозь пропитанную ядом вату пространства. Леонидов мычал. Его новенькая машина была похожа на русскую печь, к которой в шутку присобачили колёса. Леонидов сел за руль и протер глаза. Молл, с его гнусной аурой зомбипингпонга, прянул назад. Машина ехала. Леонидов вез жену и дочь домой.
Дома он сразу прошел в свой кабинет и закрыл дверь на ключ. Кабинет был расположен в тыльной стороне дома, вдали от источников шума. Леонидов открыл окно и присел на каменный подоконник. Сразу за окном росла безымянная береза. За ней виднелись лужайка в пятнах палой листвы, дорожка, высокий забор. За забором стоял дружелюбный лесок, а уж за ним, как за ширмой, протекала злободневная жизнь. Гости Леонидова имели возможность войти в дом незаметно и так же незаметно покинуть его. Сам Леонидов тоже нередко входил в свой дом и выходил из него, минуя ту половину, где жили жена и дочь.
Кабинет был размером пять на три метра. Здесь были стол, кресла, кушетка, книжные стеллажи. Над столом висели дипломы и сертификаты в рамочках. Их было много, разного цвета. Сбоку от стола стоял пластмассовый негр, которого Леонидов шутя называл «соавтор». Грудная клетка и черепная коробка его были раскрыты и заполнены подарочными изданиями написанных Леонидовым книг. На супротивной стене имел место автопортрет первой жены Леонидова. Угловатая девушка с большими глазами держала в руке мясистый цветок. Она пропала давным-давно. Леонидов часто смотрел на картину и отдыхал душой. Он взглянул на нее и сейчас и подумал, что эта ученическая мазня может его скомпрометировать, и тут же устыдился этой мыслишки, и ему вспомнилось почему-то: «Вы любите розы? А я на них…»
Вот шкапчик с профайлами. Верхний ящик: поэт Голословский, депутат Индюков, судья Джетроталова, откупщик Френч, ресторатор Буроногий, некто Иванов… Кто все эти люди? Они существуют? У них есть душа? Конечно, есть. Это у тебя нет души. А ведь моя профессия – чистая цыганщина. Ну и хули? Дурак, я много работаю, я работаю на износ. А зачем? Ради чего ты так усираешься? А ты что имеешь против цыган? Да ничего я не имею, что ты пристал? Нудный мудак! Сам такой! Смирно!
Подумав так, он слег на кушетку и попытался заснуть.
Не получилось. Он был слишком велик, чтоб протиснуться в эту щель. Леонидов стал вспоминать.
Он вспомнил, как с первой женой ехал после романтической ночи в автобусе. Она сидела напротив и не моргая смотрела ему в лицо, как будто решая: «ну, кто ты? поклониться тебе? раздавить? ты он или не он?»
Он вспомнил тему своей дипломной работы: «Психически здоровый образ жизни у коренных жителей Крайнего Севера». После диплома он пошел на скромный оклад в социальную службу. Срочная психологическая помощь. Каждый день – шесть-восемь человек. В основном, нормальные люди, за которых всерьез взялся дьявол. Чем он мог им помочь? Дать в руки удочку, автомат, крест, красное знамя? Обучить их базовым принципам эскимосского ПЗОЖа? Он сам учился у них, а не они у него. Он учился правильно слушать, дышать, делать лицо, понимать. Там Леонидов впервые, пожалуй, почувствовал Метод. А потом была та истеричная баба, что бросилась на него с молотком. С тех пор у него на лбу мета. Знак того, что он выполнил свой долг перед обществом. Больше он в народ не ходил. Вполне излечился от подвижнических амбиций и самоуглубился настолько, что перестал замечать необратимый сдвиг общества в мёртвое, за-человеческое.
Тут в памяти Леонидова всплыл тусклый образ Сары Петровны Бреннер. Возможно, он был любимый ее ученик. Сара Петровна умела отделять зёрна от плевел. Она знала Метод и понимала его, и Метод рос сквозь нее, чтоб воплотиться в новых адептах. Это она научила Леонидова, как, образно выражаясь, добыть Моржа. Это благодаря ее чуткому и суровому руководству ныне есть у него этот дом, имя есть и стабильная клиентура. И это она, Сара Петровна, перед уходом своим предсказала роковой сегодняшний день.
Леонидов живо вспомнил прощальную встречу с Наставником. Сара Петровна пригласила Леонидова и еще несколько родственных душ на свою подмосковную дачу. Они собрались в беседке, между двух полукруглых куртин, на которых росли двухметровые черные гладиолусы. После чаепития Сара Петровна максимально повысила передающую мощь своего речевого аппарата, желтая кожа натянулась на ее изможденном лице. И сказан был, своего рода, завет. Оглашено темное, бредовое и тревожное слово. Брошены семена.
«Когда-нибудь вы почувствуете это так же ясно, предметно, как паяльник в жопе. Рано или поздно каждый из вас, мои дорогие аналитики, почувствует, что у него нет души. В первый момент пустота и отчаяние наполнят вас, и горькое безразличие вывернет вас наизнанку. И вам захочется свести счёты с жизнью. Не спешите вспарывать вены. Ощущение внутреннего банкротства придаст вам новые силы. Ибо с этого момента вы – носители психической нормы. Вы овладели Методом настолько, что стали с ним единым целым. Метод стал вашей судьбой и борьбой. Когда призрак души рассеется, вы увидите и обрящите то, что действительно имеет значение. То, что не купишь и не подделаешь. Я имею в виду ваше подсознание. Этот тонкий, природный прибор. Но не божественный дар – нет! Это дар вам от себя. Подсознание – ваш единственный в жизни друг. Друг жестокий, но верный. Друг, который не оставит вам выбора и проведет единственно возможным путем через минное поле жизни. Подсознание можно использовать по-разному. Хотя большинство людей никак его не используют и подобны шотландцам, у которых, как сказал Фрейд, его нет. Подсознание материально и познаваемо. Но – особым образом. Как увидеть то, что невообразимо? Как познать то, что лежит за пределами разума? Этого я вам сказать не могу. Потому что даже если б я знала это, я б не смогла это вам передать при помощи слов. Но вот, что я вам скажу. В каждом подсознании есть разъём для подключения к Космосу. И разъём для подключения к загробному миру. В нем – тайная связь между жизнью и смертью, между личной свободой и вселенской необходимостью. Но и это не самое главное. Подсознание – не столько коммутатор. В первую очередь, оно - аккумулятор. Это сгусток энергии, это бомба, заряженная чистой возможностью. Всё умрет, обратится в пыль. И лишь подсознание никогда не умрет. Свет нетленный пронзит мертвую бездну. Свет зиждущий подчинит воле хаос. Свет убивающий опьянит нищий ум и даст Методу новую плоть».
Через несколько дней Сару Петровну обнаружили мёртвой на даче. У нее был рак. Она приняла яд. Вместе с ней покончил с собой ее молодой любовник, безмозглый хоккеист. Он ревновал ее к Леонидову. И не без оснований.
Леонидов отчетливо вспомнил запах Сары Петровны. Пахла она… Чем-то таким, да, чем-то таким эдаким. Может, цветами – небывалыми, ядовитыми? Вулканическим пеплом? Отвергнутыми дарами? Другим временем? Бездной? Древней какой-то токсичной равниной под надкушенным солнцем? Чем-то таким - неописуемо странным, сразу отталкивающим и манящим, пахла она. Сара Петровна умерла в 65. А ведь будь она помоложе… Леонидов вспомнил, что хранит ее снимок. Там ей не больше двадцати. Она в белом купальнике, по колено в воде, за смуглыми плечами искрится черно-белое море. Ноги расставлены, у нее широкий таз, крупные кисти рук сцеплены на животе. На голове – офицерская фуражка довоенного образца. Не красавица, но определенно не дура. Солнце любит таких. Улыбается ртом, не глазами. Взгляд тяжелый и неживой. Каменный взгляд . Он спиздил этот снимок, незаметно вытащил из альбома. Зачем?! Почему она так смотрит? Кто снимал ее? С кем она была тогда?
Комсомолка в Крыму…
Вы любите розы? А я на них срал…
Как вакуумная упаковка, сон облепил Леонидова. И Леонидов уставился в плоскую пустоту.
В шесть вечера фыркнул одиозный смартфон. Леонидов вскочил, посмотрел, кто это. Спросонку нажал на кнопку и открыл выходившие в закоулок ворота. На задний двор с тихим шуршанием вкатился ширококостный «хаммер». Из машины вышла высокая, красивая женщина и медленно подняла правую руку, то ли приветствуя незримых зевак, то ли «зигуя» заходящему солнцу. Леонидов истошно зевнул и быстро забросил в ноздрю большую щепоть порошка. Образ женщины и ее помпезной машины был пропитан сонной одурью и отдавал не то абсурдом, не то символизмом. Чёрт! Леонидов совершенно забыл, что у него назначена встреча с клиентом.

- А я хочу вам пожаловаться. Да, у меня неудача, - тихо сказала актриса Амурова. – Я вся киплю. Меня не взяли на роль.
Работать с Машей Амуровой было не сахар. Почти не возможно. Потому что она была абсолютно здорова. Совершенно уверена в себе и довольна собой.
- Как же так? Вы же краса и гордость нашего экрана, - не скрывая иронии, произнес Леонидов и предложил гостье сесть.
- А вот так! Потому что тупые они все. Хамы! Гопота! Мужичьё проклятое!
- Мужичьё, - с удовольствием повторил Леонидов. – Так что за роль-то?
- Роль Шамиля Басаева.
- Маша?! Вы невозможны. Ах, Маша-Маша, – Леонидов взялся рукой за подбородок, чтобы скрыть улыбку, и укоризненно покачал головой.
- Вы что, улыбаетесь там? – актриса расправила плечи и прожгла Леонидова негодующим взглядом. – Вы что-то хотели сказать?
Ее физическая красота была вопиющей и давящей. Большие черные глаза смотрели прямо и дико. Рок бурлил и клокотал в ней. Такие красивые женщины бывают только в глухих деревнях да в кино. Но на Леонидова ее чары не действовали.
- Я только хотел сказать, что вы опасная женщина, - нейтральным тоном сказал аналитик. – Но мне не совсем понятно, зачем вам была нужна эта роль? Что, других мало, что ли?
- И вы мне не верите. Что я могу быть похожа на Шамиля Басаева. Я вам сейчас покажу, - она покопалась в холщовой сумке с ацтекским орнаментом и извлекла из нее густую, черную, как смоль, накладную бороду. – Вот. Будьте добры, отвернитесь.
Леонидов встал, подошел к окну, присел на подоконник и с неясной тревогой стал смотреть на серебристую крышу стоявшего под окном «хаммера». Вообще-то это было не очень разумно – поворачиваться спиной к Марье Амуровой. Он немного опасался ее необузданного темперамента и непредсказуемого нрава. Во что она на этот раз решила сыграть? Порой он с трудом подавлял желание дать ей кулаком в зубы. С ней бы ничего не стало. А вот руку бы он точно отбил.
Когда Леонидов оглянулся, то в груди его похолодело, и волосы зашевелились на голове. Перед ним стоял вылитый Шамиль Басаев. Только одежда на нем была неподходящая: женские туфли, чулки, короткая юбка.
- Я могу двигаться, как он. Могу писать, как он. Могу говорить его голосом. Я долго готовилась, - с победным видом, звучно сказала Маша и показала Леонидову «фак».
Леонидов восхищенно развел руками.
- Не могу не склониться перед вашим талантом, - церемонно заявил он.
Актриса сняла бороду, как-то покомкала свое лицо и снова стала собой.
- По сценарию было так, что Шамилю Басаеву снится один и тот же сон, где он – белорусская проститутка, которую продали мексиканскому наркокартелю. Однако сценарий был изменен. Можно сказать, оскоплен, исковеркан. В итоге, из него ушла вся душа, - ровным голосом сообщила актриса и заулыбалась. – Ну вот. Рассказала вам – и сразу легче на душе стало. Пусть их! Я больше не злюсь. Вадим Георгиевич, вы так чудесно умеете слушать.
- Я вам помогаю? Правда? – недоверчиво спросил Леонидов.
- Прошу вас, благословите меня! Я решила сама быть продюсером и режиссером, - глаза Амуровой то светлели, искрились, то становились темными, плотоядными; от густых волос ее исходило алмазное сияние; сочные губы вообще жили какой-то особой жизнью, магнетизируя взгляд. - У меня уже есть в кармане молодой, очень талантливый сценарист, будущий Юрий Арабов. Он пишет мне сценарий «Николай Второй в раю».
- И? Ах, Маша-Маша! – Леонидов снова покачал головой.
- Да-да! Признаюсь вам, когда я готовилась к роли Шамиля Басаева, у меня была некоторая моральная ломка. Всё-таки он был… довольно спорная личность. Террорист, преступник и наркоман. А Николай Второй был душка. Чудесный человек. Сложный, образованный, благородный и тонкий. Я его очень хорошо в себе чувствую.
- Маша, но он же всё-таки… Царь!
Амурову покоробило, словно он употребил другое короткое и непристойное слово.
- По сценарию, - после паузы продолжала она, - мой персонаж вступает в тесную… м-м… духовную связь с Григорием Распутиным. Но не пугайтесь вы так. Распутин оказывается переодетой женщиной. Да, одержимой бесами актрисой провинциального театра. И вот они лежат на душистом сене и ведут задушевную беседу о будущем России. И Распутин говорит: «Николай! Ты счастливый человек, тебя возьмут в рай. Помолись там о моей пропавшей душе», - и плачет.
- Ну и ну! Да что вы говорите!
- И Николай, что самое интересное, действительно попадает в рай!
- Ну и как там оно - в раю?
- Пока точно не знаю. Ну, там будут пери, конечно. Какой рай без пери? И там будут цветы. Много, много разных дивных цветов.
- Цветы? Хорошо.
- Будет больше похоже на мюзикл, чем на драму, - Маша достала платочек и вытерла проступившие слезы умиления. – Да. Сугубо такое авторское кино. Хочу попасть в Канны или на Сандэнс.
- Гм. Ну, а как дела, так сказать, на личном фронте?
- О! Что за глупый вопрос! Но хорошо, что вы это спросили. Возможно, я наконец-то встретила свою любовь. Уж пора бы, кажется, - столько шишек набила. В том числе – и себе.
- И кто же этот счастливчик?
- Он инженер, - скучно ответила Маша. – У него свой перспективный бизнес. Он строит бункеры, подвалы, блиндажи, погреба. Говорит, что сейчас на них очень большой спрос.
- Подвалы? – с живым интересом переспросил Леонидов, и вдруг ему ясно представился темный, сырой, кирпичный подвал, заваленный ворохами роз, хризантем, охапками лилий, тюльпанов. Голова его закружилась, и он постоял, упершись рукой в стол, пока не прошло.
Амурова сидела в кресле, стоящем рядом с дверью, ведущей внутрь дома. Ее длинные ноги породистой скаковой лошади, таким образом, были хорошо экспонированы. Их вид не смущал, не отвлекал, но всё равно как-то странно воздействовал на Леонидова. По какой-то причине красавица упорно отказывалась прилечь на кушетку, как это обычно делали прочие его клиенты. Когда он предлагал ей прилечь на кушетку, она начинала бешено хохотать.
- Вадим Георгиевич, - голос Амуровой сделался густым, плавным, чувственным, - я вам хотела сказать, пока это возможно, что вы очень-очень интересный мужчина.
- Да что вы! Бог с вами! – махнул рукой Леонидов. – Я пыль у ваших ног!
- Да-да. Вас я, пожалуй, ни за что бы играть не взялась.
- Это еще почему?
- А потому что вы… Вы особенный. Вы не такой, как все.
- Не мужичьё?
- Я вас не вижу, - она энергично соединила ладони и тут же развела их в стороны. – Хоп!
- Что-что?!
- Вы – как завеса, за которой что-то скрывается. Ну? Еще пояснить?
- Ну конечно! – встрепенулся Леонидов. – А что вы хотели? Я лучший в стране психотерапевт. Да, я зебест. Аз есмь русский Фрейд.
Марья Амурова нетерпеливо дернула скулами.
- Я ведь не это имею в виду. Я хочу сказать, что это не я опасная. Это вы очень опасный. В вас я чувствую какую-то нечеловеческую, хмурую смуту. Сказать вам откровенно? Если бы вы… ну, чего-нибудь от меня захотели… Попросили бы так хорошо, своим красивым, поставленным голосом, да? Я б не смогла вам отказать. А я, как вы, должно быть, заметили, женщина избалованная и своевольная. И физической силой бог меня не обидел. Но я вас, наверно, боюсь. Нутром боюсь, понимаете?
Леонидов сделал вид, что смущен. Маша нравилась ему как человек. Да и как женщина, собственно, тоже. Но всё это ерунда, всё это не имеет значения. Плоть, эмоции, обаяние женщины – блеф, фейерверк, пропаганда.
Между тем, головокружение усилилось, перед глазами стали плясать маскировочные пятна. Он почувствовал боль в затылке и подумал: «Надо завязывать с кокаином».
- Ах, Машенька! – произнес он хрипловатым, придушенным голосом. - Вы наша русская красавица, настоящая казачка. Знаете, я всегда был уверен, что самое главное в женщине – это ее колени. А у вас они просто божественны. Когда вы идете, просто идете по улице, они вяжут чудный новый мир. Даже не смейте их закрывать от людей! Их красота конструктивна. А если вы… слегка сдавите мне коленями лицо… то я, вероятно, умру от счастья и буду спасен, навсегда.
Марья состроила изумленное лицо.
- Однако профессиональная этика, - с тихим кряхтом продолжал Леонидов, - не позволяет мне предавать огласке мои тайные мысли. Хотя, - он замер, махнул рукой, - плевать мне на этику, этика не имеет значения. Понимаете, Маша… Конечно, вы всё понимаете. Если не умом, так инстинктом. Вам всё бы шутки шутить. А у меня, между прочим, был сегодня трудный день. Я даже забыл вам позвонить, чтоб отменить нашу встречу.
- Ох! Ну тогда я, пожалуй, пойду, - Маша резко стала серьезной. – Так бы сразу и сказали. Не смею вас мучить. Дорогой Вадим Георгиевич, я вас очень ценю.
- Позвольте, прежде я расскажу вам небольшую такую историю, - зевнул Леонидов и помассировал затылок. – История эта, она так прямо к делу не относится. Но почему-то именно сейчас она пришла мне на ум, – красиво насупившись, Маша внимательно его слушала. - Однажды, давным-давно, еще в советские времена, группа студентов отправилась в многодневный лыжный поход. Это было на Среднем Урале.
- Ну, так все знают эту историю. Вы же про группу Дятлова?
- Да. Но никто не знает, что с ними произошло. А я знаю.
- И что же? Вадим Георгиевич, может, приляжете? Что-то на вас лица нет, - Маша бросилась к нему и крепко взяла его за руку. – Ложитесь, ложитесь! – он подчинился. Головная боль слепила, стала невыносимой. Она довела его до кушетки. Он лег. Она села на корточки рядом, так что ее задрапированные, мощные колени приблизились к его лицу, как две сияющие кометы. – Ну, что там, что с этим Дятловым?
- Вам известно, что такое коллективное бессознательное? – старческим голосом, с трудом вымолвил он.
- У вас кровь из носу! Вадим, что-то вы мне совсем не нравитесь. Может, я скорую вызову? Лежите-лежите!
Леонидову показалось, что над ним склоняется не Маша, а молодая Сара Петровна Бреннер. Он зажмурился и куда-то поплыл, хотел продолжить рассказ, но изо рта его стали рваться мыкающие, бессвязные звуки.

В этот день Леонидов не умер, но и здоровья у него не прибавилось. Уже через месяц после приступа он, невзирая на запреты врачей, вернулся к своей практике и даже съездил на всемирный съезд психоаналитиков в Яффу. Незадолго до Нового года он обратился в фирму, принадлежащую жениху Марии Амуровой, и договорился о строительстве небольшого, удобного подземного убежища. Заказов у фирмы, действительно, было много, но по знакомству его пропустили вне очереди. Делали они быстро, качественно, в полном соответствии с волей заказчика. Брали дорого. Но деньги не имели значения. У Леонидова было довольно расплывчатое представление о том, зачем ему нужен этот подвал. «На всякий случай, мало ли», - сказал он жене. Однако когда началось строительство, случилось непредвиденное и страшное. На заднем дворике, рядом с домом Леонидова, рабочие откопали девять мумифицированных трупов, завернутых в сгнивший целлофан. Трупы лежали там с 90-х годов и, вероятно, бонусом были оставлены Леонидову прежним владельцем дома.
Весной следующего года Леонидов продал дом богатому цыгану и уехал на юг. Там его жена и дочь завели тепличное хозяйство и стали выращивать цветы на продажу. Бессонница продолжала мучить его. Он больше никогда не работал, но до конца своих дней не оставлял размышлений о Методе.