Аня Ёлкина : Февраль.

Сухонькая старушка медленно ковыляла по заснеженной улице. Февраль холодил ветром согбенную спину в ветхом синем пальто, наметал сугробы вокруг старых валеночек, переставляемых слишком медленно. Мимо пробегали люди, торопясь домой, в тепло и уют, в объятия кресел и диванов. Римма Никитична же никуда не торопилась. Времени у нее оставалось совсем немного, но это было не то время, думала она упрямо, которым следовало бы дорожить.
Слева, наконец, показалось старое облупившееся здание с темными квадратами окон. Старушка, вздыхая, прошла в висящую на одной петле дверь и медленно начала трудный подъем по лестнице, на шестой этаж. Болела левая ступня, некогда искалеченная стужей, болела рука, ушибленная утром, воздух густел и отказывался быть источником кислорода, но она уперто двигалась вперед. Поднявшись, Римма Никитична распахнула первую справа дверь, совсем простенькую, деревянную, обитую дерматином. Внутри было неожиданно тихо. Сюда не взлетали автомобильные голоса от близкого шоссе, шаркающие шаги прохожих и прочие звуки большого города, чудом уцелевшие стекла не пропускали их. Несмотря на то, что пятиэтажка была давно расселена и заброшена, в этой квартире даже мебель стояла на месте. Старенькая болгарская стенка, кухня - «березка», кровать с железными шарами на столбиках по углам, трельяж цвета ольхи,- всё было заметно поношено, основательно покрыто пылью, но явно любимо.
Устало покряхтывая, старушка прошла в комнату и, сняв обувь, забралась с ногами на широкую тахту, укрыв ноги клетчатым пледом. При расселении ей дали неплохую квартиру, помогли с покупкой мебели, даже дали в подарок холодильник и новую серебристую плиту. Но каждый день, каждый, Римма Никитична приходила сюда, в родное ей место, полное воспоминаний и мелочей, так дорогих её сердцу. В этом доме давно не было ни воды, ни света, но она даже не замечала холода, погружаясь в свою память.
На стене, прямо перед ней, висит выцветшее фото. На нем — пара, запечатленная в процессе свадьбы,- слегка карикатурно распахнутые глаза, жакетка рытого бархата на невесте, спрятанная в усах жениха улыбка. И если закрыть глаза, то...

… - Римушка! Дочь, ты где?
Веселая веснушчатая женщина в желтой юбке бежала по длинному коридору общежития, взывая к совести где-то запропастившейся дочки. Влетев в комнату, она обнаружила ту сидящей перед зеркалом. Римма повернулась к матери и прищурилась:
Мам, ну как?
Елена Максимовна всплеснула руками и прижала их к груди:
Прекрасно! Так и знала, что тебе пойдёт!
Жакет этот твой... Тебе точно не жалко?- Римма нежно провела рукой по белому бархатному плечу.
Вместо слов, мать подошла и обняла ее, уткнувшись подбородком в ямочку у ключицы. Девушка молча стиснула ее в ответ. Жакетка была на матери в тот день, когда вместо отца из далекой северной экспедиции вернулось только письмо, последнее его письмо, написанное рукой жалостливой санитарки под диктовку. Отец умер от цинги, несмотря на всю его силу и крепость духа, и мать погибла в тот день, когда пришло окаянное письмо, принесшее черные вести. Нет, она конечно осталась жить, и старшие сыновья Елены никогда не чувствовали нехватки чего бы то ни было, мать сохранила дом и подняла семью. Но Римма, единственная дочка, всегда знала, что мать выжила только ради детей. Ее любовь к отцу была такой огромной, что она потеряла себя, когда тот не вернулся.
Сильно стиснув глаза, Римма тряхнула головой и натужно улыбнулась, отодвинув мать.
Ну, что, пора и замуж!
Елена Максимовна суетливо метнулась в дверь...

Голубь гулко постучал в окно клювом, и Римма Никитична открыла глаза. Птица стояла за окном и поворачивала голову то влево, то вправо, рассматривая старушку каждым глазом по очереди. Совсем, как тогда...

… Зеленые глаза напротив. Котенок серого цвета, с полосками на боках. Тетушка называла таких кошек «шпротными». Сидит около помойного бака, под дрожащими лапками — ароматный селедочный скелет с головой. Котенок готов драться за него до конца, потому что иначе — голодная смерть. На улице слякотный октябрь, по ночам уже ощутимо подмораживает, поэтому калории, которые даст ему эта пища — буквально живительны. Пожилая Римма вздыхает, натягивает рукава коричневого пальто на руки, и хватает котенка поперек туловища.
Пока она несла его домой, тот шипел и пытался царапаться, но попав в тепло квартиры — удивленно замер. Пока женщина раздевалась, он жалко прятался в углу, пытаясь забраться под половик. Зато когда Римма понесла его в ванную, отмывать от бродяжничества и ароматов помойки, кот обнаружил в себе стальную волю к жизни и абсолютное нежелание банных процедур. Так что после мытья пришлось почти полностью заливать руки зеленкой...
Когда умер муж, и Римме Никитичне казалось, что больше никого не осталось рядом, кот проводил с ней двадцать четыре часа в сутки. Он садился на колени, пока она качалась в стареньком полосатом кресле, когда приходило время идти спать — укладывался на соседнюю подушку, если женщина шла на кухню — запрыгивал на табуретку, принимал позу Сфинкса, и пристально наблюдал за ее действиями. И всё время мурлыкал, не прекращая, даже просыпаясь беспокойными одинокими ночами, она слышала ровное рокотание внутреннего кошачьего моторчика, успокаивающее, не дающее скатиться в бездну жалости к себе. Она варила для Каштана треску или окуня, тщательно отбирала косточки, добавляла рыбий жир, кальций и геркулес, зелень, соседка смеялась — куда ты, старая, столько труда, как за ребенком ходишь. Римма Никитична поднимала бровки виновато и угощала кота сметаной и творогом, купленными специально для него.
Когда он умирал, она сидела рядом, гладила его по голове и боялась всхлипывать, улыбалась сквозь слезы, не отводя глаз. Каштан умер от старости, не мучаясь, тихо, просто перестав дышать. Римма Никитична закопала его в парке, в глухом закоулке, куда не заходят гуляющие. А через неделю ей принесли розовый бланк, ордер на новую квартиру...

… В окнах посвистывало. Старушка зябко повела плечами и плотнее укутала ноги. Вся жизнь прошла в этой маленькой уютной однушке, пролетела, как не было ее. Они с мужем получили квартирку, когда поженились. Оба работали на заводе, Матвей сталелитейщиком, Римма — машинисткой. И полетели годы счастья, пока не оказалось, что детей они иметь не смогут... Тогда и так молчаливый и серьезный супруг стал угрюмым, невыносимо было, когда он молчал неделями, месяцами. Позже оттаял, разговорился, остаток жизни был ласков, но не было уже той любви, того взаимопонимания. Жили, как жилось. Мирно, дружно, но как-будто поодиночке, существуя в одной квартире, но в разных измерениях.
А потом она встретила Юру. Он был в их городе проездом, командировка, они виделись всего ничего, но оба потом вспоминали друг друга, зная, чувствуя, что проворонили свое счастье. Казалось, они были половинами друг друга, оба статные, русоволосые, сероглазые, со светлой гладкой кожей. Не то что искра проскочила при встрече, нет, это была целая молния, ударившая обоих. До сих пор носила она в сердце его образ. Ничего не случилось между ними, только краткий поцелуй, сорванный им, когда Римма поехала на вокзал и долго стояла около поезда, ведя разговоры ни о чем, улыбаясь, и страшно боясь того момента, когда проводница скажет неласково — Заходите, поезд отправляется...
Где это всё, прошедшее? Далеко, далеко... Словно поезд едет, да-ле-ко, да-ле-ко... Колыбельная выпевается, дааа-леее-кооо...

Разгулявшийся ветер уныло выл в пустых квартирах, плакал в вентиляционной шахте. На улице уже совсем стемнело, и с неба мелкой крупой посыпался первый снег. Римма Никитична вдруг почувствовала, как защипало веки и защемило в груди от тоски. Вот так, живешь целую жизнь, а в конце — боишься идти домой, где никого нет. И вроде нельзя сказать, что жизнь была пуста или прожита зря, да и дети, если бы были, уже разлетелись бы по своим семьям, и было бы все так же одиноко и муторно. Всех радостей в жизни — чинный поход в церковь по воскресеньям, да время, проводимое здесь, среди бетона, оклеенного выцветшими обоями, тридцать шесть квадратных метров воспоминаний.
Старые половицы тихонечко скрипнули, как будто под легкими шагами, и Римма повернула голову к двери. Там, опираясь о притолоку, слегка улыбаясь, стоял Юрочка, совсем такой, как на вокзале, какого она запомнила его — с виноватыми глазами и пятнами неровного, лихорадочного даже, румянца на скулах. Около его левой ноги громко, как трактор замурчал Каштан. Римма Никитична моргнула раз, другой, третий, щипнула себя за запястье. Юра не исчез. Каштан наклонил голову и уставился зелеными недоумевающими глазищами. Потянувшись, чтобы скинуть с ног плед, Римма увидела в зеркале себя — и не сразу узнала, как не бывало позади долгих пяти с лишним десятков лет, из зеркала на нее смотрела, подняв привычно левую бровь, двадцатишестилетняя Римушка. Она снова перевела взгляд на Матвея. Тот улыбнулся еще шире и раскрыл руки, приглашая ее в желанные объятия. Тогда, зажмурившись, боясь спугнуть негаданное счастье, она бросилась к нему, прорываясь сквозь воздух, и замерла, прижавшись к широкой груди, вдыхая помнящийся запах любимого мужчины, ощущая его касания всей кожей...

...В старой, давно облупившейся девятиэтажке, на шестом этаже, на тахте, потерявшей былую свежесть, под клетчатым красным пледом, спала, свернувшись клубком, маленькая старушка. Она улыбалась во сне и тихонечко всхлипывала от счастья. Быстро синеющие губы шептали, шептали имена, слова любви, торопились, старались не упустить ничего, не забыть недосказанного когда-то. Шепот стихал, теряясь в глубине рта,- и совсем пропал. Ветер тоскливо коснулся седой прядки в последний раз и утих. За окном, медленно кружась, падали огромные хлопья снега, заглушая всё, всё...