karapuz : полковник в коробочке

Бабку Зинаиду в округе звали не иначе как Полковничихой.
Дружбы с соседками она не водила, кивнет, да и мимо плывёт - некогда, мол, мне с вами тут…
Что ни день - обновка на ней: то кофта с люриксом, то юбка – гофре, то сумочка с золотым замочком, то шаль с кистями, то каракулевый берет с брошью, а то и – шубка под леопарда.
На голове – вечная хала.
Брови подкрашены домиком, и губы - сердечком.
Знала в красоте толк, хоть и было ей без малого восемьдесят пять.

Жила она в сумрачной трехкомнатной квартире, уставленной пузатыми кадками. В кадках буйно разрослись монстера и щучий хвост. Между кадками теснилась лакированная мебель эпохи социализма - другую полковничиха не признавала, из сервантов тускло поблескивал хрусталь.
Окнах и дверные проемы занавешивали плюшевые портьеры. Полы – устилали ковры.
Ей бы не полковничихой быть, а купчихой, да не вовремя родилась.

Утро ее начиналось поздно: любила понежиться.
Спала она крепко и просыпалась, как девка, румяною со сна.
Долго потягивалась, прежде чем встать. Сладко, в голос, позевывала. Отвлекали, правда, слабые постукивания в стенку, но не так чтобы сильно. Встав, полковничиха, шлепала, как была в сорочке, из спальни на кухню. Съедала миску квашеной капусты с горбушкой белого хлеба, плошку овсянки, выпивала три чашки сладкого кофе с лимоном.
Заедала мятным пряником.
Слегка морщилась – стучали в стенку.
Насытившись, усаживалась перед телевизором и включала религиозный канал “ Спас”. Делала звук погромче – чтобы не слышно было назойливых постукиваний.
Ровно в одиннадцать в телевизоре возникал круглолицый батюшка с крестом на пузе, который говорил неизменное: “ Ну, дорогие, надеюсь, что ваш день начался, вы встали, поприветствовали своих родных, привели в порядок себя и свой дом, и теперь настало время утренних молитв…” Полковничиха слушала. Вздыхала.
Скреблась в неприбранных волосах и подмышками.
Иногда мелко крестилась.
После проповеди шла одеваться.
Проходя мимо запертой двери в третью комнату, говорила громко: “ Иду-у-у! Иду! Сейчас вот одеваюсь…”
Одевшись, подхватывала большую алюминиевую лейку и шла мимо двери. Поливать цветы.
Любовно прыскивала их, протирала тряпочкой, приговаривая рассеянно в сторону двери: “ Сейчас, сейчас… Потерпи… Зинаида занята…”
Управившись с поливкой, шла на балкон.
Долго, умиляясь и воркуя, кормила голубей – сухарями, а дворовых кошек – колбасными обрезками.
Возвращалась в дом, и у ней снова находились дела.
Надевши очки, перебирала квитанции.
Или, беззвучно шевеля губами, щелкала костяшками на счетах.
Изредка косилась в сторону запертой двери и говорила, уже сердясь: “ Да иду я, иду, ну чего ты…“
Наконец, вздохнув, откладывала очки и открывала запертую дверь.

Там, на кровати, обнесенной поставленными на ребро досками, как в коробочке, лежал полковник.
Он лежал под одеялом совершенно голый. Если не считать подгузника.
В руке он держал липовую палку. Ею он стучал в доски своей узницы. Призывал жену.
Так как говорить и вставать самостоятельно давно уже не мог. Полковничиха останавливалась в дверях и говорила: “ Что, обоссался? Терпи. Гали еще нет. А одна я не могу.”
И уходила перепроверять расчеты умножением в столбик.

В двенадцать приходила соцработник Галя.
Женщины удалялись на кухню и пили наливочку.
Хозяйка ругала власти. “ Ворюги кругом! – горячилась она.
Галя жаловалась на сына – картежника.
“ А что ты хочешь? – авторитетно говорила ей полковничиха – мужики – они такие. Или картежники, или пьяницы, или бабники…”
“ А твой? – интимно налегала на стол грудью соцработник Галя.
“ Гулял, сука, - поджимала губы та – Никогда ему этого не прощу! “ И стучала для убедительности пальцем по столу: “ Ни – ког- да!”
Ей вторил стук из соседней комнаты, и женщины шли туда.
“ Сэр! – с преувеличенным добродушием говорила, отворяя форточки, полковничиха – ты чего это разлегся без штанов, а? У тебя дамы… а ты…” Извлекалась стиснутая матрацем доска, откидывалось одеяло, и взору женщин представал полковник.
Тощие его ноги были покрыты синяками и ссадинами от постоянных долбаний о доску. В руке была крепко зажата палка.
Женщины нагибались и две руки принимались ворочать тщедушное тело полковника.
Выпрастывали из под него мокрое.
Обмывали из тазика мыльной губкой.
Крепко растирали и заворачивали в подгузник.
Полковник постанывал, но палку не выпускал.
Потом придавали чистому полковнику сидячее положение, подпирали подушками, и Галя принималась за бритье и кормежку.
Покончив с делами, она укладывала полковника в его домик и уходила за покупками.
Полковничиха тоже, принарядившись, шла восвояси.
В планах у неё было: поменять тюль на окнах и мойку на кухне.
А плитку ей уже давно выложили новую.
Вечером приятельницы сходились. И все повторялось.
Только без бритья.
Уходила Галя с зелененькой в кармане.
Этого ей не полагалось, но пенсия полковника позволяла.

Ближе к полночи полковничиха, невнимательно посмотрев передачу с ведущим Соловьёвым, пробиралась мимо кадок к окну, в угол гостиной.
Там у неё стояла лампадка.
Полковничиха зажигала огонек и одергивала портьеру. Комната озарялась светом: за шторой висел полковничий китель, увешанный, как новогодняя елка, медалями.
Блик лампадки играл и прыгал с медали на медаль, когда полковничиха проводила по ним рукой, пересчитывая.
Кряхтя, полковничиха вставала перед кителем на колени и говорила, осторожно постукивая лбом в пол: “ Господи, дай, чтобы он еще пожил….Мне так много надо сделать…Вот и шифер на дачке прохудился…”
Ей вторил стук за стенкой.