Юраан : Paradoxus. Эссе из жизни животных.

Телевизор вещал со стены дремотно, успокаивающе. Его не хотелось смотреть. Под него хотелось сладко посапывать, наслаждаясь теплом и уютом. Перерывом в ежедневной эстафете «Быстрее! Выше! Дороже!», которая незаметно пьёт силы из каждого. Пьёт себе, сука, и старит до срока тело.
Анатолий Иванович приоткрыл левый глаз. На экране, нелепо перебирая короткими лапками в зарослях травы, бежала носатая крыса. Телевизор тихо сообщил, что зритель видит редкость – новый вид щелезуба. Ученые не удержались, чтобы не присвоить ему название «парадоксальный». А связано это было с тем, что, в отличие от предыдущих представителей этого семейства…
…Сон окончательно сморил Анатолия Ивановича, сплетая звуки чужого голоса с тиканьем часов и шуршанием кондиционера в один волшебный клубок.

- Вставай, поднимайся, рабочий народ! – с деланной бодростью сказал дед. У него была смешная седая бородка торчком, постоянно смешившая Толика в детстве. Деду словно не хватало мешка с игрушками, красного кафтана и Снегурочки, чтобы стать Морозом окончательно.
- Еще немножко, - сонно протянул Толик, потягиваясь и протирая глаза кулаками. – Десять минут.
- Нет уж, – не отставал дед. – Конь или кобыла – команда была!
Таких прибауток он знал сотни и легко сыпал ими в разговоре.
Ну, команда - так команда: Толик изогнулся и спрыгнул на пол с нервно скрипнувшей кровати, как виденный в передаче про цирк гимнаст, обеими ногами сразу.
Дед привычно отдернул шторы и пошаркал из комнаты.
Странное это время для Толика. Мать умерла, когда ему было семь. Грипп, который сперва не вызвал особых опасений, потом резкое обострение, и, – уже в больнице, – отёк легких. На всё про всё - пять по-зимнему коротких дней, половину которых Толик даже не видел мать, отправленный к двоюродной бабке. Зачем? Наверное, чтобы не путался под ногами. Он и не мешался, спокойно играя и время от времени спрашивая: как там мама?
«Всё хорошо, Толя. Она лечится», - спокойно отвечала бабка. Непробиваемый человек. Кремень, уже знающий, что лечиться маме поздно. Впрочем, она не любила его маму. Кажется, она, вообще, никого не любила. Нянькалась за отсутствием своих детей с детьми, а потом и с внуками брата, да и всё.
Отец приехал за Толиком прямо перед похоронами. Они долго ехали на трамвае, было адски холодно, и отец непрерывно говорил, говорил, говорил… Он рассказывал издалека, со сказки о спящей царевне плавно переходя к тому, что люди смертны. Толик знал это и раньше, но мама, лежавшая в установленном на столе гробу, лежащая так тихо, словно и не была никогда его смеющейся, родной… Просто холодная кукла с маминым лицом, в её лучшем костюме, сложившая руки на груди.
На кладбище Толика решили не брать. Это и для взрослых людей процедура тягостная, а ребенку в феврале там еще и простудиться легче легкого.
В доме, где они жили семьей, отец оставаться не смог. Переночевали после поминок два раза, и отец решил переехать оттуда. Всё равно, дом не их, так какая разница, где жить. Переехали к маминой бабушке. Продержались год, пока бабушку не разбил инсульт. Хоть здесь врачи спохватились вовремя и смогли ее вылечить, но жить с ней первое время после удара было нереально. Потом отцовы родители. Дед со своей смешной бородой и бабуля, фельдшер в вытрезвителе, люди простые и незатейливые. Толику отчаянно не хватало чего-то в общении с ними. Не хватало всё детство, хотя они старались, как могли и ни разу не попрекнули его ни в чем. Сын с внуком – куда их, не выгнать же?
Толик подошел к окну и посмотрел на парк через дорогу. Ровные ряды сосен, коричневая искра белки, скользнувшая от корней вверх по одному из деревьев. На мамином кладбище растут такие же сосны. Одна - за двумя могилами, мамы и прабабушки, которую он не застал, а вторая - сбоку, возле лавочки-ящика с вениками и разным хламом.
Ну, пусть себе растут…
Толик глянул на часы и побежал в ванную, скоро собираться в школу, а еще ранец собрать, позавтракать. Пора, пора, конечно.
Сон неожиданно перескочил из четвертого класса в выпускной. Залитые лаком чёлки одноклассниц, делавшие их похожими на кукол. Мучительные поиски костюма, в котором надо было получать аттестат. Какой-то стробоскоп из школьных дискотек, экзамена по английскому и драки в чужом подъезде.
Отец готовился к третьей свадьбе и ему было искренне насрать, в костюме Толик пойдет на выпускной, или в маске с ластами. Пришлось идти в рубашке, брюках и дико жавших ноги отцовских югославских туфлях. Сорок первый на сорок третий – почти по-военному звучит, прости Господи за невольный каламбур. От второго брака родился брат, которому совсем не досталось в этой жизни отца, так что Толик еще мог гордиться осколками воспитания.
Гордиться, правда, получалось с трудом. Толик был предоставлен сам себе и примерно представлял своё будущее. Не пробуйте расти без матери, если у вас есть выбор, не надо.
К тому же, одежда. Не как сейчас, «зашел в магазин – оделся, обулся», а сложносочиненный фетиш времен упадка Союза. На излете великой страны в магазинах этой самой страны не продавалось ничего достойного внимания, а одеваться «на толпе», то есть рынке с перепродажей всяких всякостей, было нереально. Отец денег всё равно не давал, просто не понимая, почему надо отдавать треть зарплаты за дешевые кроссовки московского пошива, хоть и с тремя заветными полосками. А если бы и дал, толку было немного. Толик однажды заработал за лето на новые кроссовки, лишь потом убедившись, что они подчеркивают безнадежную нищету остального его вида.
- Денек поносим, отдадим. Не ссы, пацан! – деловито говорили ему школьные пацаны, дружно ушедшие в бандиты через пару-тройку лет. Взамен они давали на день свои потасканные кеды или разбитые туфли. Размер тут был уже не важен, главное, не босиком. К концу занятий менялись обратно, всё честно. У Толика осталось впечатление, что кеды шли к его дешевой курточке и школьной форме даже больше.
Подраться и не отдавать? Вариант был проверен на людях. Славе из параллельного класса год назад захотелось сделать именно так, в результате чего его даже бить особенно не стали – повалили втроем, а четвертый содрал кроссовки с ног и нассал в них. Весело и бодро, даже наказывать всю компанию было не за что. Подумаешь, пошутили мальчики, с кем не бывает. Нет уж, лучше чужие кеды… Слава свои кроссовки, по слухам, высушил дома и продал всё на той же толпе очередному одежному фетишисту.
Сосны на могиле мамы за эти десять лет заметно выросли. У одной высох сук, грозно нависая колючей голой палкой над лавочкой, поскрипывая на ветру и стараясь оцарапать незваного гостя. Отец переехал к третьей жене, а Толику пришлось вернуться в том самый дом, где они жили до смерти мамы. Без особых скандалов, просто жить с бабушкой и дедом стало слишком напряженно.
Школа сменилась институтом. Флаг страны потерял две трети красного, став полосатым перевертышем французского, а вокруг всем окончательно стало насрать друг на друга. Задачей нумеро уно стало выживание, а не покорение космоса или победа идей невеликого, как оказалось, Октября.
Институт приободрил Толика. Конечно, в нем были свои мажоры, подъезжавшие на папиных машинах к входу, но стал очевиден примат личных достоинств над купленными футлярами. По крайней мере, Толику так казалось до самого окончания института. Опять стробоскоп кадров, но теперь уже из первых женщин, неумелых пьянок первого курса и нелепых концертов почти-рок-групп из числа сверстников. Ориентиром пока еще была не Nirvana, которую никто не слышал, а Metallica времени черного альбома. Было весело, это можно сказать точно.
- Заходи почаще, - говорил дед. – Просто заходи почаще. Мы с бабкой за тебя переживаем.
Толик сопел, кивал, благодарно принимал несколько нелепых этикеточного вида бумажек, как тогда выглядели деньги, от бабули. Просто так. С пенсии и - в подарок. И снова нырял в темноту улиц, глядя, не идет ли троллейбус до общаги. Только там ему более или менее были рады, как – опять же – казалось.
Окончание института приоткрыло неприятную истину: у всех однокурсников были какие-то планы на жизнь. Ему оставалось спрятать диплом и… А непонятно, что «и…». В армии он не пригодился по состоянию подслеповатых глаз, общага зашумела новыми жильцами, понятия не имевшими, ху из Анатолий Смирнов, а страна тщательно воевала с горцами и любилась в десна с Америкой. Было тоскливо и довольно голодно, поэтому Толик неожиданно для самого себя пошел в аспирантуру. Не было в этом ничего из желания двигать науку или еще чего-либо архиважного, простое стремление продлить своё студенчество на пару-тройку лет.
Эта задача оказалась вполне по силам. Аспирантам платили не великую, но стипендию. Плюс подкармливали и трудоустраивали на скудные, но имевшие место ставки лаборантов. Всё вместе давало возможность хоть как-то… Хоть что-то.
Толик обзавелся редкой бородкой и отрастил волосы. Ему казалось, что так он выглядит взрослее, что, конечно, было полной чепухой. Худое нескладное тело выдавало возраст на раз, а бородка была смешной и некрасивой. Денег не было постоянно, на что он уже перестал обращать внимание. Хотелось удачно жениться или ограбить банк, но ни один из этих вариантов не хватало смелости. Девушки менялись хороводом, становясь, в массе своей, всё более страшненькими. Начали попадаться разведенные дамы лет на десять старше, с детьми и суровым прошлым, и прочие безнадежные варианты спутниц жизни.
Толик иногда приезжал на кладбище и смотрел на керамический овал с маминым портретом. Разговаривал сам с собой, надеясь, что его услышат. Потом ехал к очередной пассии, не забыв купить бутылку чего-нибудь подешевле. Жизнь превращалась из тягучей мелодрамы с сиротой в главной роли в алкогольную пустоту. Спасали книжки и музыка, иначе можно было отказаться однажды просыпаться утром.
Несмотря на всплывавшую в памяти команду про коня и кобылу.
Так всё продолжалось до самого конца девяностых, в которых не было для Толика ничего лихого. Аспирантуру он, разумеется, бросил, сдав какие-то экзамены и написав со скуки первую главу невнятной диссертации. Написанное очень хотелось сжечь, но до таких пошлостей он не дошел, просто выкинув пачку бумаги с последними пометками научного руководителя в урну по дороге.
Ему всё время казалось, что мир не просто идет на него войной, а давно победил. Оккупировал взятое с боем бытие, обмотал его худое тело колючей проволокой и ждёт, когда побежденный сдохнет сам или прыгнет под поезд. Толик держался. В силу глухой нищеты у него не получалось даже толком спиться. Он пытался писать какие-то бесконечные и бессмысленные романы, в которых смело сплетались эльфы, гномы и звездолеты с именами пиратов прошлого, но не было ни капли настоящего таланта. Не было ни героев, ни злодеев – одни только картонные «действующие лица», отличавшиеся вычурными именами и неопределенной наружностью. Все эти наброски подозрительно напоминали ту самую диссертацию. Не содержанием, разумеется, а отсутствие вектора.
Работы менялись с той же скоростью, что и женщины. Толик успешно занимал очередную должность, куда искали ленивого идиота потрудиться даром, и столь же легко покидал место применения сил. Смысла в происходящем не было ни капли. Завидовать успешно строившим карьеру однокурсникам он перестал и просто плыл по течению кверху брюхом. Его всё время подтачивал изнутри яд какой-то безнадежности. Он ругался с немногими более или менее близкими людьми, на годы переставая общаться из-за любой мелочи.
Потом, как иногда бывает в сказках, жизнь начала меняться. Он всё же остановился на одной девушке, перестав тупо перебирать одинаковое. Не назвать это удачной женитьбой, конечно, но всё-таки - определенность. Путем сложных махинаций его гражданская жена уговорила родителей найти Толику работу. Вроде, не дурак, и приличное образование, ведь можно же хоть как-то… Хоть что-то.
К концу нулевых он стал издалека напоминать человека. Должность, пусть и винтика в сложном механизме, но с нормальной зарплатой. Квартира в ипотеку. Машина в кредит. Ребенок, пока еще бессмысленно глазевший на мир, но почти его по цвету глазами. Обычная середина жизни не самого безнадежного человека, тем более, что Толик действительно старался. И на работе, пытаясь залезть повыше. И дома, что-то организовывая, ремонтируя, чтобы красиво и не хуже других. Составилась компания примерно равных по статусу приятелей, с которыми не было особо весело, но и напряга в отношениях тоже не случалось. Всё на уровне «привет-как сам – как жена – колеса на зиму – видел новое кино». Большинству и не нужно ничего другого, а самому Толику некоторые еще и завидовали. Тех самых верных друзей у Толика не было никогда – ни в детстве, ни гораздо позже.
Что-то подсказывало ему, что и не будет.
Обычная жизнь, тем не менее, никуда не дела тот яд и ту безнадежность, которые жили в нем всегда, с той сказки о спящей царевне. Толик приезжал на кладбище теперь уже на машине, других отличий не было. И так же стоял, со стороны казалось – молча, глядя на мамин портрет на сером граните памятника. Одна из сосен совершенно высохла, и стояла гигантской скульптурой, дополнительным кладбищенским art deco.
Черт с ней, если задуматься, кому она-то мешает?
Перед операцией Толик тоже купил цветы, поделив их на четыре неравных букета. Мамин побольше, а прабабке, деду и бабушке досталось поровну. Положил, поклонился, молча попросил прощения и… помощи, что ли? На том и расстались. После операции приезжать удавалось нечасто, а потом и машину пришлось продать. Работа накрылась, на нее больше не хватало здоровья, так и ездить некуда. Не ржаветь же безвинной железке на стоянке, если за ее цену можно прожить еще немного, не работая.
Стробоскоп медленно останавливался. Прошло несколько лет, в которых было совсем мало кадров. Точнее, они просто походили друг на друга, как близнецы. День за днем и месяц за месяцем. Врачи. Не забыть принять лекарства. Другие врачи. Инвалидность. Третьи врачи. Пока всё в пределах нормы. Что вы хотели? Вам еще радоваться надо, что так. Снова врачи. Не забыть принять лекарства…

Анатолий Иванович проснулся, словно кто-то толкнул его в плечо. Но нет – кроме телевизора, в комнате никто даже не разговаривал. Будить его было некому.
- …отметим, что Solenodon Paradoxus имеет ядовитые железы. Его парадоксальность и состоит в том, что у щелезубов есть яд, но противостоять ему они сами же - не могут. Зверьку достаточно укусить себя за хвост или лапу, чтобы в скором времени скончаться в муках. Такова его особенность. Щелезубы плохо видят, но обладают хорошим нюхом и прекрасно слышат. Они всегда передвигаются зигзагами, косо. То ли не рискуют ходить по прямой, то ли просто не умеют это делать от природы.