Ромка Кактус : перечень моих достижений

В ту контору я больше не спешил. Не до того было. Я занят был всецело отчаяньем и пантагрюэлизмом. А дела шли так скверно, что случись мне в ту пору встретить живого человека, непременно наблевал бы ему в душу. Ибо сосуд мой переполнен был до края, а чаша мерная, которой отчерпывал избытки, оказалась мала.

Всё это было похоже на скверный анекдот про мужика, которому приспичило посрать в переполненной маршрутке. В общем, я чувствовал себя беременным. У меня даже пузо впервые с младенчества начало расти от пантагрюэлизма и переполнявших меня содержаний. Женщины, как известно, обожают метафоры, где священному институту деторождения уподобляется священный институт дефекации. Женщин у меня, понятно, давно уже не было. А говна – ложкой ешь.

О, если б за каждую удачную шутку били мне по зубам… Какими беззубыми стали бы мои шутки! Нет, я сделался бы серьёзным, словно смерть. Шамкал про Шопенгауэра и его загробный витализм. Или вовсе б молчал. Но я уверенно предлагал всё необходимое к обеду тем, кто был голоден. И ложку, и всё остальное. Я был тогда поваром, исполненным мечты.

Мечта, словно тысячелистный лотос и зреющая в центре его суть, требует от человека всецелого участия. Грех ли отвлекаться от существа преисполняющей тебя фантазии на разную тупую и рутинную работу? Грёзы вели меня прямиком в великолепные залы Пандемониума, было ли мне дело до презренных пустых желудков посетителей нашего подвального общепита, когда я желал насытить разом умы и сердца всего человечества?

С работы в баре меня попёрли за медлительность. Но я не в обиде. Я там почти ничего не делал и столько же получал. Читал, сидя на кухне, французский период Беккета и «Полёт кота» кубинского писателя Абеля Прието Хименеса. Или бухал с посетителями и барменами, так что возвращался домой под утро на крыльях, подобно кубинскому коту, ибо ноги предательски расползались на льду. Написал прямо на работе несколько рассказов в подобной стилистике: как я достиг всего, и как я ничего не достиг – как раз про контору, в которую шёл. Это будет завершающей частью триптиха.

Я хочу посвятить его всем девушкам с именем Лилия. Нет на свете девушек более великолепных. И более разочаровательных. Ибо, отравленные сознанием своих исчерпывающих достоинств, они быстро становятся высокомерными, недоступными суками. Я посвящаю этот рассказ Лилиям и их предвечной икоте – отныне и до конца дней.

Но вернёмся к моему отчаянию и моей безутешности, к разнузданному бунту и весьма сдержанному состраданию, к крокодиловым слезам, пирровым победам и дамокловым мечам, занесённым над гордиевыми узлами. Ко всей той ахинее, что вопиет к небесам из самых сокровенных потёмков человеческой души. Мне, не занятому более работой на кухне, стоило всерьёз заняться Литературным Мастерством, отточить многочисленные грани таланта и отлить наконец в неувядающем граните слова памятник всему тому, о чём лучше бы навеки позабыть. И пусть никогда не прочтут… Насколько мощной могла бы быть порождённая таким образом книга! Даже более нелепая, чем сама наша жизнь. Более святотатственная! Оголтелая! Я, поражённый неизлечимым недугом падший демиург, призвал бы всех своих тлетворных демонов и суккубов и заставил их плясать под флейту Пана. Я рассказал бы трогательную историю слабоумного чернокнижника, который из говна и палок строит портал в ад и отправляется в туристическую одиссею на гироскутере… Эта книга открывала бы портал в ад, царящий в голове у читателя. И вела бы его к свету и проклятию вечной икоты.

И тогда люди из конторы встретили бы меня как триумфатора. И вопросили бы меня:

– Расскажи, Ромка, чего добился ты, каких высот достиг, в какие пропасти был низвергнут?

А я молчал бы и светился, светился и молчал.