мувер : Вологодский конвой.Отпуск

1.

— Петров!

— Виктор Леонидович! Статья 144 часть вторая. Три года строго режима! Конец срока 20-го марта 1986 года!

— Пошёл!! Иванов!!

— Максим Александрович! Статья 206 часть третья! Пять лет шесть месяцев усиленного режима! Конец — 15-го июля 1985-го!

— Пошёл, баклан!!

— Кошкин!!

— Я!

— Головка от хуя!! Имя, отчество, статью, срок, конец срока называй!!

— Владимир Андреевич! Статья 211 часть вторая! Три года колонии-поселения! Конец — 5-го марта 1986 года!

— Пошёл!!

Осуждённые выпрыгивают из автозака на перрон железнодорожного вокзала.
Поёживаясь на морозе, они рассаживаются на корточки по четыре человека в ряд.

Вольные пассажиры издалека с опаской наблюдают этапирование заключённых.

Те сидят с серыми лицами и исподлобья озираются по сторонам.

Когда все покинули арестантскую машину раздалось:

— Граждане осуждённые! Вас приветствует ВОЛОГОДСКИЙ КОНВОЙ!

При этих словах послышался шёпот среди зэков:

— Вот попали…

— Шаг влево, шаг вправо — попытка к побегу!! Стреляем без предупреждения!! Прыжок вверх — провокация!! Пилящее, колющее, режущее — добровольно сдать при посадке в столыпин!! Начинаем! Первый бокс!

Начальник конвоя прапорщик Мироненко стал выкрикивать фамилии.

Зэки кто с объёмным баулом, кто с тощей котомкой спешили взобраться в железнодорожный вагон специального назначения, а попросту в столыпин.

Я стою на морозе с потёртым АК-47.
Мне не холодно.
Овчинный полушубок и валенки — надёжно защищают от сибирского мороза.

Но не сказать, что мне хорошо.
Противно посасывает под ложечкой, как всегда, в начале этапирования.
Я не могу улыбаться, как ефрейтор Мухаметдинов, который у нас кинолог.

Он и сейчас лыбится, держа на поводке кавказскую овчарку по кличке Абрек, лохматое тупое чудовище под 70 кг весом.

И зачем нам в конвое такая здоровая и глупая собака?
Восточноевропейцы намного лучше, умнее.
Впрочем, она не глупее Мухаметдинова.

Загрузка проходит спокойно.
Попадая в сам столыпин, зэки заходят в бокс для шмона.
Быстро раздеваются догола.

— Присел три раза! — командует Звягин, смышлёный и внимательный солдат. Земеля мой.

Зэк тяжело приседает.

— Глубже садись!

Это для того, чтобы запрятанные в жопу запрещённые предметы вывалились наружу.
А вываливается всякая всячина: от денег, запаянных в целлофан, до чая, тоже в целлофане.

Если в этапе есть обиженные, то сто процентов, что им забили всю прямую кишку под завязку, как кошелку, и не факт что всё это выпадет.

Обысканные зэки охапкой берут свою одежду и спешат голышом уже в свой бокс.
Любое промедление — это удар по почкам ключами от дверей.

В общем, дело двигается.
Осталось на перонне с полтора десятка урок.
И у меня, кажется, отлегло. Как вдруг пацан, лет двадцати, вскакивает и подрывается в сторону вокзала.

Ёбтвоюмать!

Падаю на колено и прицеливаюсь.

— Дубадалов! — орёт Мироненко. — Оставить! Рядом состав с ГСМ!!!

Точно.
Несколько минут назад напротив нашего состава остановился эшелон с цистернами бензина. Отрикошетит и хана всем.

— Мухаметдинов, блядь! Спускай Абрека!!!

Татарин всё с той же глупой улыбкой, которая словно приклеилась к лицу от испуга, отпустил собаку.

— Фас, Абрек!

Абрек всхрипнул, освобождаясь от поводка и рванул вперёд.

Сначала он скакал за побегушником. Потом изменил направление и нырнул под вагон. На некоторое время пропал из вида.

Душераздирающий крик оповестил, что он задержал кого-то.
Но не зэка.

Им оказался осмотрщик состава.

— А-а-а! — вопил работяга, валяясь на снегу.

Челюсти овчарки сжали ему руку.
Перелом минимум. И телогрейка не поможет.

— И-и-и! — заскулил как псина ефрейтор Мухаметдинов, понимая что его ожидает впереди.

2.

А зэк тем временем уходит.
Машет руками, чуть не падает в снег, но уходит.

— Стреляй! — Выпучил на меня глаза начальник конвоя. — Стреляй, Дубадалов, мать твою, одиночными!

Не знаю, что произошло, но на меня напало спокойствие.
Чего я подспудно боялся — случилось. Всё. Бояться больше нечего.

Выдох. Задерживаю дыхание, как учили. Выцеливаю…



— По ногам не стреляйте, — учил инструктор на стрельбище. — По бегущему арестанту попасть в ноги — это случайность. Целиться надо в тело. Понятно?

— Понятно. — Киваю я. — А Устав?

— Говори, — отвечал старый прапор, — что стрелял по ногам. Вот и весь устав! Подстрелишь зэка — в отпуск пойдёшь! А там уже без разницы — живой урка или мёртвый.

Прапор был седой дядька. С добрыми глазами. К солдатам относился хорошо. Всё посмеивался.
На парадке места нет свободного, сам видел — всё наградами увешено.

Говорят, десяток человек положил, зэков-то. В Ивдельлаге службу начинал.



… Плавно нажимаю на спусковой крючок.

Мимо. Снег фонтанчиком взлетел перед уркой.

Ещё.
Ещё.

В морозном воздухе выстрелы звучал, как сухие щелчки.

После третьего выстрела кусок телогрейки на спине беглеца вырвался, зэка швырнуло вперёд и он рухнул на живот.

Я отчётливо видел подошвы его кирзовых сапог, которыми он сучил по снегу, как бы пытаясь ползти вперёд.
Потом дёрнулся и замер.

Осуждённые, что остались ещё на перроне, замерли и боялись пошевелиться.

Прапорщик Мироненко подошёл ко мне тяжело дыша.

— Молодец, Дубадалов! Ты это… автомат на предохранитель поставь.

Кинолог Мухаметдинов стоял истуканом выпучив глаза и смотрел на лежащего. Внутренности вывалились на снег, а кровь впитывалась в грязно-белое покрывало перрона.

Солдаты нашего конвоя подбежали к зэку.

— Жмурык! — крикнул грузин Рамаз Арония.

Начальник конвоя выматерился.

Зэки на этапе отказывались выходить на оправку из своих «тройников» и купе.

Били их в сортире нещадно. Для профилактики. До самого Соликамска.

***

— Пошли, — разбудил меня ночью в части землячок Звягин. — Максим зовёт.

Я потянулся и нехотя вылез из-под одеяла.

Второй день я отсыпаюсь после того чумового этапа.
Нервы отпустили, и я впал в спячку.
Меня не трогали.

— В отпуск, зёма, собрался? — улыбнулся Максим, когда мы вошли к нему.

Он каптёр и дембель. Непререкаемый авторитет. Здоровый кабан. Под два метра ростом.

— Ага, — говорю я и трясу головой, в которой всё-ещё сонный туман. — В отпуск.

— Поздравляю. Держи. Размер твой.

Максим подаёт мне огромный целлофановый пакет.

— Чё это? — спрашиваю его.

— Куртка, спортивный костюм и кроссовки.

— Зачем?

Максим посмотрел на меня, как на дурака. Звягин тоже. Потом они переглянулись между собой.

— Ты, зёма, ёбнутый или как? — говорит Максим. — Ты понимаешь куда ты едешь?

— Как куда? — отвечаю. — Домой.

— Домой… — повторил Максим. — Ты едешь в город, в котором, только в его черте, две зоны строгого режима. А ты ВэВэшник, который в отпуске за то, что зэка завалил. Усёк, Дубадалов? А узнают что в Вологодском конвое — зарежут сразу, только за это.

— Да, — впрёгся в разговор Звягин. — Двух дембелей этой осенью с поезда на ходу скинули за погоны ВВ.

Я проснулся. Точнее, я и так не спал, но тут я понял всё. Пиздец.

— А как они узнают? — удивлённо спрашиваю я.

— Зэки-то?! — хохотнул Максим. — Ладно, Ваня, иди спать. Потом поймёшь, что зэков бывших не бывает. Как и ментов.

Я забрал пакет и пошёл в казарму.

Сон пропал. До утра ворочался с боку на бок.

3.

Поезд стучит колёсами. Уносит меня в родные края.

Мне нравится, что не надо выходить на станциях и лазить под грязным вагоном, осматривая днище на наличие пролома.

Я валяюсь на втором ярусе в плацкартном вагоне. Смотрю на проплывающие мимо сосны с берёзами. Сплю. Изредка выхожу покурить в тамбур.

— Служивый, — говорит мне сосед снизу. — Присоединяйся к нам.

Это пожилой усатый дядька. Толстый и основательный. С ним едет жена. Чем-то похожая на него.

Они приготовились поужинать. Развернули запечённую курицу, нарезали хлеб и заварили чай.

Мне хочется жрать, аж живот сводит, но я отказываюсь.

— Сынок, — говорит дядька, — Уважь нас. Солдата накормить — великое дело. Слезай давай!

Я решил приберечь гражданку до дома, и потому еду в форме.

— Спасибо, — отвечаю, — не хочу.

— Слазь, слазь. — Присоединяется жена. — Ишь ты — не хочу. Чуть ли не сутки едет и ни маковой росинки!

Делать нечего — спрыгиваю.
Курица оказалась такой вкусной — никогда такую не ел.

— Тяжело служить-то в ВВ? — спрашивает мужик, по-доброму наблюдая, как я рву зубами тушку курицы.

— Да так…

— У меня брат служил во внутренних войсках, — говорит вздыхая попутчик. — Вернулся как бы не в себе. Ничего не рассказывает. Тяжело наверно там всё-таки.

Его жена с жалостью смотрит на меня.

У меня пропал аппетит. Я уже пожалел, что не напялил на себя подгон от Максима.

— Земляк, — услышал я хрипловатый голос, — у тебя закурить не найдётся?

Я замер. Мне даже поворачивать голову не надо — знаю, что увижу бывшего зэка.
Точнее, зэка, который уже освободился.

Достаю «Приму», протягиваю.

Парень, лет двадцати пяти. Русые короткие волосы. Запавшие глаза на круглом лице. Своеобразный зэковский серый оттенок кожи из-за чифира и отсутствия свежего воздуха.

Такие рожи у отрицал, которые предпочитают штрафной изолятор и помещение камерного типа, чем работать на лесоповале.

Парень нехорошо посмотрел на мои погоны и взял сигарету худой рукой, на которой красовалась яркая чёрно-синяя наколка — воровской кот в котелке.

«Жжёнкой колол, — подумал я, — на малолетке»

— Благодарю, — сказал парень и шмыгнул в тамбур.

От этой встречи опять засосало под ложечкой.
Как перед этапом.
Это мой организм, всем нутром чувствуя опасность, даёт о ней знать.

— Спасибо, — говорю соседям, — за угощение. — И лезу опять на полку.

Хотя спать расхотелось.

***

Серокожий оказался не один. Их ехало четыре человека.

Они часто ходили курить, косо поглядывая на меня.

Поздно вечером, когда уже горел ночной свет, в их плацкарте началось движение.
Потянуло спиртным. Громко заговорили.

— Можно потише? — пыталась урезонить эту компанию проводница, молоденькая, но строгая девушка.

Те на некоторое время начинали говорить приглушённо, а потом всё повторялось.
Я прислушался.

— Братва, он точняк в Вологде сел на паровоз!

— Отвечаешь?

— Век свободы не видать!

— Вологодский конвой значит… пидор краснопёрый… ясно.

Захотелось курить.
Я тихо спустился, стараясь не разбудить семейную пару внизу.
Вышел в тамбур. Закурил.

Гремя посудой на подносе прошла проводница.

— Не спится? — спросила она.

— Ага.

— Может чаю?

— Давай.

— Подойди к титану через пять минут.

— Хорошо, — говорю. — А тебя как зовут?

— Света. — Улыбнулась она.

«Красивая, — подумал я. — Вот бы…»

Дверь в тамбур резко раскрылась. Ввалилась пьяная компания.

— Чё, попкарь ёбаный, на биксу потянуло?

Проводница испуганно взглянула на них и завизжала.

У одного из них в руках блестел нож.

Хорошо, что я сапоги натянул, не поленился.

Что есть мОчи саданул в колено урке с ножом.

— Сука-а-а!!! — гадёныш схватился за ногу упал на пол.
Рядом звякнул нож.

От удара в переносицу потемнело в глазах. Кровь ручьём полилась из носа.

Удары посыпались на меня со всех сторон.

— Что тут происходит! — Ворвался в тамбур мой сосед, мощный дядька.

— Милиция! — надрывается проводница. — Убивают!

— БосОта, — крикнул серокожый поднимаясь с пола, — валим нахуй отсюда! Сейчас мусора прибегут!

И они ломанулись в соседний вагон.

Поезд стал замедлять ход и остановился.

Нижний Тагил.

4.

Вымыл я разбитое лицо. Переоделся в спортивный костюм. Форму залитую кровью спрятал в пакет.

Начал прощаться.

— До свидания, — говорю своим попутчикам, — вот я и приехал домой.

— Ты, сынок, будь аккуратнее, — говорит мне на прощание дядька, — люди сейчас как звери. Половина отсидевших. Сам на работе страдаю: как кто не освободится — к нам в бригаду. И все с гонором, слово им не скажи!

Жена его только вздыхает, жалостливо на меня смотрит и пытается пирожки домашние сунуть мне в пакет.

На площадке проводница подала мне руку.

— До свидания.

— Счастливого пути, — говорю. — Света. Может ещё увидимся.

— Может, — сказала она и с нежностью посмотрела на меня.

От этого настроение моё улучшилось и я потопал весело домой.

Дверь открыла мама.

— Батюшки! — всплеснула она руками. — Что с тобой? Ты из армии сбежал?!

А я стою такой с синяками под обоими глазами и распухшим носом. И в спортивном костюме.

— Нет, — говорю, — мама. Я в отпуск на десять дней. Поощрили, говорю, за отличную службу.

Мать обняла меня и заплакала.

Потом подаю ей пакет с формой.

— Мам, постирай это.

Она заглянула в пакет и расплакалась ещё сильнее.

Батя понял всё с полуслова.
Он у меня воевал.
1924-го года рождения. С 42-го года на фронте был.

— Успокойся, Нина, — говорит. — ВэВэ не любят, вот и подрался в поезде. Хорошо, что ещё живой.

— Что же это такое! — причитала мать. — Ведь он не сам себе это выбрал-то! Куда послали — там и служит!

— Так-то оно конечно так, — соглашается отец.

Накрыли стол. Позвали соседей.

Прибежала сестра со своим женихом.

— Давайте выпьем за Ваню! — предлагает тост отец. — Чтобы служба была ему лёгкой и вернулся живой и здоровый!

Налили. Выпили. Закусили дефицитным сервелатом.

Рядом со мной сидит друг детства Серёга. Он в армии ещё не был — после школы в институт поступил.

— Вань, а Вань, — спрашивает он. — А чё ты не в форме?

— Да по пути порвал, — говорю, — зацепился.

— А чё у тебя фингалы на лице?

— За то отпуск и дали, — говорю, — на учениях приближенных к реальным условиям в рукопашном бою прикладом получил, но задание выполнил.

— Вот нихуясебе! — с уважением говорит Серёга. — А в каких ты войсках?

— В отдельной, — говорю, — мотострелковой бригаде. Гвардейской.

Хотел было сначала про десант ляпнуть, но постыдился.

— Классно! — говорит Серёга. — А Витьку Сазонова помнишь?

— Ага.

— Так он, говорят, во внутренних войсках служит! Ребята освободились, рассказывают — на зоне их охранял, сука какая! Правда, ведь? Это каким надо козлом быть, да?

У меня сервелат поперёк глотки встал.

Я закашлялся.

Серёга похлопал меня по спине.

А сестра моя веселится больше всех. Она младше на два года. Очень любит меня.

По такому случаю родители разрешили выпить ей вместе со всеми. Не водки, конечно, вина сладкого.

Она раскраснелась. Что-то оживлённо рассказывает своему жениху. Смеётся. Потом убежала зачем-то в другую комнату.

Присмотрелся я к её избраннику и чуть не выматерился.

На левой руке, в которой он держал рюмку водки, красовалась наколка «Ходка по малолетке».
Родственничек, ёбанаврот.

Он тоже, падла, смотрит на меня как-то с прищуром. Нутром, тварюга, чует врага.

А тут сестра прибежала. Принесла огромный семейный альбом.

Раскрыла, показывает этому ублюдку фотки моих предков.

Тот лениво поглядывает в альбом. Всё больше на «Столичную» налегает.

Вдруг он уставился на меня охуевшими глазами.

— Ты чё, — спрашивает через весь стол, — вэвэшником в Вологодском конвое служишь?

Ах, ты мать твою перемать!
Я же сеструхе фотографию, дурак, выслал где в форме и с автоматом стою. А внизу подпись: «Вологда. 1983 год. Конвой»

Понты дешёвые! Вот теперь расхлёбывай.

Мой друг детства в испуге отшатнулся от меня. Как от чумного. Чтобы не заразиться.

Над столом повисло тяжёлое молчание.

***

Кто не знает, что такое Нижний Тагил — поясню.

Это: один изолятор временного содержания, две колонии строгого режима, одна колония женская, одна колония для бывших сотрудников правоохранительных органов, областная колония для больных туберкулёзом, а сколько спецкомендатур «химиков» — даже не знаю.

И всё это в черте города. И сидят, в основном, местные.

«Абрам, ты где раньше жил?»

«Напротив тюрьмы».

«А теперь?»

«Напротив дома».

Это про Нижний Тагил.

***

— Ну и что? — нарушил тишину отец. — Что с того, что он во внутренних войсках служит?

— Да ничё, — ухмыляется так мерзко женишок. — Не по понятиям это.

— Я фронтовик, — говорит отец, — а ты кто? Чтобы в моём доме про свои воровские понятия рассказывать?! Пошёл вон! — И указывает ему на дверь.

Жених неторопливо встал и, продолжая ухмыляться, направился к двери.

Вслед за ним вышел друг детства Серёга. А потом и все остальные.

Как оказалось, жених моей сестрёнки был невзъебенным авторитетом среди уголовников Нижнего Тагила.

Сестра рыдала в голос.

Я зашёл в комнату и погладил её по волосам.

— Ну, ладно, успокойся.

— Я лю-юблю-ю его-о-о!

Почему-то мне захотелось, чтобы на месте подстреленного мной зэка оказался её любимый.

5.

— Ну, как отпуск? — спрашивает Максим. — Всё нормально?

Мы сидим у него в каптёрке после отбоя.

Звягин, я и Максим. Все тагильские.

По кружкам разлита водка. В сковороде жареная картошка. Раскрытая тушёнка.

На моём лице ещё проглядываются желтизной синяки. Нос свёрнут чуток.

— В поезде попал, — говорю и залпом выпиваю водку. — Урки, блядь, ехали в вагоне.

— Дебил ты, — говорит Максим, — нахуя я тебе гражданку подогнал?

— Пожалел чёта, хотел дома надеть.

— М-да.

— А дома всё нормально? — спрашивает Звягин.

— А дома ещё хуже.

— Чё так? — Звягин беспокоится. Ему тоже придётся возвращаться в Тагил.

— Да сестра за урку замуж собралась. А он нашу фотку увидел. Помните, у столыпина фоткались? А он с братвой рулит там в городе, на Вагонке.

— А нахуй ты ей послал? Для дембельских же альбомов делали!

— Да хуй его знает. — Пожимаю плечами и ещё наливаю водки. — Я после дембеля домой не поеду. Ну его нахуй. Пока я там был, ДПНК с 12-й зоны убили. Дочку из детского садика вёл. Заточку сзади воткнули, бляди.

— Ну и куда ты?

— Рапорт напишу. На сверхсрочку останусь.

Все задумались.
Чувствую, злость во мне растёт. И какой-то героический похуизм. Картинки перед глазами: этап расстреливаю. Стреляю, пока патроны не закончились. Эти твари корчатся на снегу. Развороченные нахуй. А пёс Абрек кишки жрёт.
Урчит от удовольствия. А Мухаметдинов подтаскивает ему: «Кушай, Абрек, кушай»

— Ванька. — Хлопает меня по плечу Звягин. — Что с тобой?

— А? Чё?

— Да какой-то странный ты стал…

— Всё, бойцы, — командует Максим, — отбой.

***

Лето прошло. Осень. Опять снег. Полушубок, валенки.

Из дома получил письмо.

«Валька наша, — пишет мать, — из дома ушла. Живёт теперь у этого уголовника. Когда жениться будут — не знаю. Его самого-то посадили недавно опять. Натворил что-то. Дружки у него старые освободились, вот с ними и натворил. Даже в Москве убили, говорят, кого-то»

Охуительно!

Я смял со злостью письмо.



А через полгода мы гнали этап из Вятлага в Забайкалье.

Вместо чеченцев, которых стали вырезать в зонах Читинской области.

Колоний строгого режима не было в Чечено-Ингушской АССР, и потому их всех компактно содержали в Нерчинске, Оловяной и других командировках Забайкалья.

Чеченцы стали подминать под себя местных урок.
Но то, что прокатывало на свободе — не прокатило за колючей проволокой.
Зэки взялись за ножи. Вспыхнули массовые погромы в зонах. Сожгли несколько бараков с нохчами.
Руководство решило спасти детей гор в более благоприятных лагерях Кировской области.

И потому устроили пертурбацию: вятлаговских зэков в Читу, а чеченцев в Киров.

Нас прицепили к почтово-багажному и мы гоним через Нижний Тагил.

В Тагиле должна быть дозагрузка.
Землячков ёбаных.

И вот он родной вокзал.
Сердце учащённо забилось. Не ожидал даже.

Автозак встал у первого пути. Столыпин на третьем.

Предстоит гнать зэков через два перрона.

Выстроились в шеренгу.
Четыре собаки. Абрек среди них. Ну, куда-же, блядь, без него!

Осуждённые выпрыгивают на перрон и садятся на корточки. Руки за голову. Лицо вниз. Как положено.

— Вас приветствует ВОЛОГОДСКИЙ КОНВОЙ! Я — начальник конвоя! — кричит прапорщик Мироненко. — Раненые, больные — сообщить при посадке!

Далее следовало традиционное — шаг влево, шаг вправо…

Началась посадка.

— Петров!

— Андрей Иванович!! Статья… срок… конец срока…

— Пошёл!! Быстрее! Бегом! По сторонам не смотреть!

Урки бегут. Их подгоняет собачий лай и приклады.

— Быстрей, блядь, быстрей!

Я вглядываюсь в зэков. Что-то знакомое. Подошёл ближе.

Мироненко удивлённо посмотрел на меня.

А мне похуй. Я узнал.
Я узнал того из поезда, с наколкой воровского кота в котелке.

Рука автоматически потянулась к переключателю режима огня.

Но тут ещё один зэк приподнял голову.

Это же, блядь, праздник какой-то! Жених сестры! Женишок…

Все собрались. Подельнички наверно.

Длинная очередь просто разорвала жениха на части. Потом того, с воровским котиком. В котелке.

А потом просто всех по головам.

Кончились патроны. Перезарядил.

Пятнадцать зэков лежат на перроне. Некоторые стонут. Живучие падлы.

Вынимаю из ножен штык-нож и добиваю тех, кто ещё шевелиться. Полушубок в крови. От трупов парит. Тёплые ещё.

Абрек рванул так, что Мухаметдинов упал. Пёс потащил его за собой.

Стал жадно чавкать, засунув морду в развороченное брюхо убитого зэка.

Весь конвой молча смотрел на меня. Как заворожённые.

Мироненко сиротливо держит личные дела осуждённых, которые уже не заключённые.

Я освободил их.