мувер : Шёл столыпин по центральной ветке

1

«Шёл столыпин по центральной ветке, — надрывно поёт зэк из крайнего боксика. —
В тройнике за серой грязной сеткой
Ехала девчонка из Кургана
Пятерик везла до Магадана!»

Откровенно говоря — он мне надоел.
И может быть в другой раз я бы ему врезал на оправке по почкам, чтобы не блажил свои арестантские слезливые песни, но сейчас я хочу спать.
Время два часа ночи. А мне ходить туда-сюда до четырёх.

Столыпин убаюкивает меня перестуком колёс. И только неутомимый урка не даёт мне уснуть на ходу.

Вот и сейчас я аж вздрогнул от финального завывания:

« Прапорщик погиб в геройской битве
В тройнике у смертника на бритве!»

Нет, блядь!
Это уже слишком.
Петь о том, как урка завалил конвойного — перебор.
Тем более, что единственный слушатель этого бесплатного концерта — тоже конвойный.
То есть я.
Все арестанты спять. Храпят, твари. Мест навалом. На всех хватает. Очереди на спальное место нет.

— Слышь, — говорю останавливаясь у крайнего купе. — ты, хуеплёт! Или пой нормальные песни, или заткнись нахуй. А не то я тебя кровью ссать заставлю, когда в сортир пойдёшь!

— А чё спеть, командир, а? — скалит зубы певец. — Про Таганку пойдёт? А чайку подгонишь за это?

— Хуйку! — говорю. — Ты вообще припух - у Вологодского конвоя чай просить? Про кровушку в лагерях спой лучше. Оставленную.

— Ладно, командир, — говорит зэк, — я пошутил. Сейчас сбацаю про кровушку.

Я развернулся и пошёл в другой конец вагона.
Иду себе. Заглядываю в купе арестантские. Смотрю: не ебёт ли кто кого, или не пытается пол вскрыть для побега.

Всё нормально. Тишина.

В последнем тройнике едет зэчка. Одна на весь этап.
Королевой расположилась. Баул со шмотками на второй полке. Сама на первой.
Телогрейку расстелила на шконке. Платком пуховым укрылась. Спит, зараза.

В этот момент певец заколотился в залихватской песне:

«Кровушка вся выпита
В лагерях оставлена!
И колючкой стелется белая тайга
Синими-зелёными вышками обставлена
Горюшко солёное, ты моя судьба!»

Зэчка зашевелилась. Высунула рожу из-под платка.
Ничего так рожа. Мне нравится. Сразу видно, что случайная пассажирка в этом вагоне.
А сроку у неё до ебени-фени. Девять лет. Не старая ещё. Тридцать лет.

По статье — убийца.
103-я — без отягчающих обстоятельств.
Мужа, наверно, прибила насмерть, или любовника. Бабы по 103-ей статье в основном за это.

— Время сколько, командир? — спрашивает она.

— Спи давай. Два часа только.

— Слушай, командир. — Она села около решётки. — Подойди поближе.

Подхожу.

— Чё надо? Воду через час будем давать — даже не проси.

— Да не воду мне надо, — шепчет она. — Не ори.

Хм.

Понял я, что сейчас начнётся обычное зэковское выкруживание.
Походу, я думал о ней лучше, чем было на самом деле. Овцой прикидывалась.

— Говори, чё нужно?

— Мне бы мужика сюда, командир, а? Можешь устроить?

— Нет, — отвечаю, — не могу. Приказ был прикрыть лавочку с еблей.

— Денег дам!

— Нет, — говорю. — Недавно одна сучка за сутки этапа сифилисом весь столыпин наградила. Подследственных. Они вместо отправки на зону — на тюремной больничке кайфовали потом полгода.

Я уж не стал ей говорить, что и ефрейтор Мухаметдинов тоже сифон подцепил от той коблухи.

А так-то мы знатно тогда заработали. По четвертаку с рыла брали за свидание со шмарой. Полные карманы набили «сиреневыми» со Звягиным, землячком моим.

Начальник конвоя узнал, конечно. Донесли.

— Вы, чё бляди! — орал он, выпучив глаза, — охуели?! Я вас в дисбате сгною! Правил не знаете?!

— Товарищ прапорщик…

— Молчать, блядь! Половину денег мне, понятно? — Мироненко начал остывать.

— Так точно.

— Бегом, блядь за деньгами!

Зэчка смотрит на меня так жалостливо.

— Да здоровая! Не веришь? Врачом я работала на свободе!

— Мужа убила?

— Да, — отвечает. — Выпил он в Новый год. А ему пить нельзя. Контузия у него. В Афганистане воевал. Помочился в унитаз и стал меня топить, голову в него засунул. Я вырвалась. Схватила на кухне столовый нож и ударила мужа. Он стоит. Я ещё и ёще раз. Он упал. Ползёт ко мне. Я так испугалась, что насчитали сорок ножевых ранений на муже. Я его уже мёртвого резала. В состоянии аффекта. Вот и всё. Девять лет.

Понятно. Но меня такими историями не проймёшь.
Похлеще слыхали.
И не разберёшься — правда это или ложь.

— Солдатик, миленький, — говорит баба. — Помоги дорогой! Девять лет — это много!

— Чем тебе помочь?

— Беременных по одной девятой отпускают. А я сейчас точно забеременею. Я себя знаю. Период такой.

Точно. Есть такое дело. Умудрится зэчка залететь за решёткой — и освобождается после отсидки одной девятой части срока.
Эта через год выйдет. Если ей удастся уговорить меня.

Я пошёл по продолу. Базары базарами, а службу забывать не надо.

2.

Прошёлся по коридору для приличия несколько раз и возвратился к зэчке.
А что делать? Скучно.
Она опять за своё:

— Солдатик, ну что тебе стОит?

Остановился я напротив её тройника.
Рассматриваю внимательно. Есть подвох в этой истории или нет?
С зэками надо ухо держать востро. Те ещё мрази. Вертухая подставить для них — первое дело.

Но ни выражение лица, ни движения ничего подозрительного не выдавали. Да и развлекусь немного.

— Ладно, говорю, цену знаешь.

— Четвертак?

— Да.

— Хорошо, — говорит она. — Попроси того, что песни всю ночь поёт.

— Ты, говорю, гражданка не охуела, чтобы я договаривался с урками насчёт тебя отъебать?

— А как, — спрашивает зэчка, — надо сделать?

Ну, точно, наивная дура. Не врёт.

— Пиши, говорю, маляву этому Кобзону. Я передам. Пятёрку сверху. Я, блядь, не почтальон Печкин вам. Мне, говорю, зарплату не платят за ваши переписки.

— Хорошо, — говорит она.

Вытащила откуда-то огрызок карандаша и принялась малявку шкрябать.

Написала. Тщательно свернула в трубочку и просунула сквозь решётку.

— Вот.

Я молча взял писульку и не торопясь отправился к певцу.

Тот в это время старательно выводил:

«Вот опять стою на перекрёстке
Пред собой я вижу три пути
Пред собой я вижу три дороги
Но не знаю по какой идти»

Вдарил ключами по его решке.

— Эй, говорю, Муслим Магомаев, держи ксиву от принцессы.

Тот встрепенулся. Суетливо схватил бумажку. Развернул. Прочитал.

Радостно заёрзал.

— Бля!!! Ништяк! — говорит. — Когда пойду её ебать?

— Щщас, говорю, напарника разбужу. — И пошёл будить Звягина.

— Слышь, Звяга, говорю, помоги. Надо зэкам случку организовать.

Земеля мой, Звягинцев, трёт глаза, башкой трясёт. Ничего понять не может.

— Какую, бля, случку?!

— Да, пошли, — говорю. — Зэка надо для ебли в тройник к шмаре закрыть. Деньги уже у меня.

Звягин хороший малый, но жадный. Сразу проснулся.

— Ага, говорит, сейчас.

Вывел я певца на коридор. Мордой повернул к стене. Звягин за ним приглядывает, пока я двери закрываю.

Повели к женскому боксику.

Увидел он бывшую врачиху и чуть не расплакался от радости.

— Ничо так, — говорит дрожащим голосом, — классная бикса!

— Еби, — говорю, — полчаса. Успеешь — не успеешь, нам до пизды. Понял?

— Понял, говорит, успею! — И шагнул к своей даме.

Сел рядом с ней.

— Солдатик, — говорит она смущённо. — а можно нам шторку сделать? В смысле, платок я на решётку повешаю, чтобы не видно было.

— Кому, — спрашиваю, — чтобы не видно было? Нам что ли? Я твоего дела не читал. Ты может, говорю, голову откусываешь, как самка тарантула после ебли своему любимому. А за него я до конца этапа отвечаю собственной шкурой. Поняла?

Биология была моим единственным любимым предметом в школе.

— Поняла. — Вздохнула она.

— И давай делом занимайся. От того что ты рядом с этим фраером сидишь — не залетишь. А уже пять минут прошло!

— Я не фраер! — Вспыхнул зэк.

— Вот за это, говорю, ты пиздюлей получишь после свидания, нефраер!

Отошли мы со Звягиным в сторону, чтобы сильно не смущать новобрачных. Наблюдаем.

Не теряя времени, зэк стянул спортивное трико с врачихи и поставил её раком.
Та стоит покорная. Ожидает.
На нас со Звягиным поглядывает.

Зэк повозился ещё немного и с силой засадил ей.

— А-а-а! — заорала врачиха. — Мамочки!

В столыпине заворочились просыпающиеся арестанты.

— Чё это, блядь, за вопли? — послышалось ворчание.

— Нихуясебе она темпераментная, — говорит Звягин. — Была у меня до армии одна…

— А-а-а, — застонала опять зэчка. — Солдатик, помоги! Он меня в жопу ебёт!

Вот, сучёныш, думаю я. Тварь поганая! Ему тёлку нормальную на халяву подогнали — а он в жопу её ебёт, зараза! Как пидораса какого-то.

— Помогите! — завёт она меня со Звягиным. — Я же так не забеременею!

Точно. Правильно она говорит.
Открываю боксик. Ключами бью по почкам жениху.

— За что, команир? — шепчет он и валится на пол со шконки.

Я ему ещё с носка в живот. От души.

Зэк громко пёрднул и задохнулся, жадно глотая воздух.

Смотрю, а у него елда по всем понятиям: шары, шпалы и прочая хуйня, типа вазелина, под кожу закаченная. Не хуй, а кукурузный початок.

У зэков существует поверье — что бабы за ними табунами будут бегать на свободе благодаря шарам, выточенным из зубных щёток.

Врачиха трико натянула. Испугано смотрит, как я её кавалера хуячу.

— Не, надо, говорит, не бейте его. У него воспитание такое.

А тут и зэчара очухался. Задышал нормально.

— Слушай, — говорю я ему. — Еби бабу в пизду. Понимаешь? В пизду! Ей по одной девятой освободиться надо. Ты думаешь, говорю, красавец что ли такой, что привели тебя поебаться? Да нахуй ты кому нужен! Вот она. — Показываю на зэчку пальцем. — Хочет ребёнка. Вкурил, падла?

Он башкой мотает. Знак подаёт, что понял.

— Ну, всё, — говорю. — Сейчас я выхожу и ты её ебёшь по-человечески.

Вышел.

Зэчка на этот раз сама трико сняла и встала раком.

Ухажёр её мылился, мылился. Пыхтел, пыхтел и говорит:

— Командир, не стоит у меня чота.

Может, думаю, я сильно ему переебал?

— А на жопу её стоит?

Тот помолчал. Прицеливался, наверно.

— На жопу, — говорит, — стоит. На пизду — нет. — Потом добавил. — Я, командир, пятнашку добиваю, привык пидорасов на зоне жарить, век свободы не видать!

Что делать — не знаю. Мне уже и бабу-то жалко. Нормальная женщина. Измучилась вся.

И тут Звягину, землячку моему, пришла идея в голову.

— А ты еби её в жопу, но спускай в пизду!

— Точно! — говорю. — У тебя, Звяга, не голова, а Дом Советов!

Потом спрашиваю врачиху:

— Потерпеть можешь?

Та смотрит жалостливо и говорит:

— А может другого поищем?

— Вот уж хуй там! — говорю. — Скоро пересменка, решай.

Слёзы выступили на её глазах.

— Ладно, — говорит, — потерплю.

И тихо так заплакала.

— Короче, — говорю я хахалю. — Еби как можешь, но кончаешь в пизду. Кончишь в жопу — пеняй на себя. Яйца сапогами отобьём.

— Командир, — отвечает он испугано. — Всё будет ништяк.

А по рылу вижу — что он уже жалеет, что ввязался в эту историю.

И началось!

С перепугу уркаган поднажал.

Интеллигентка вцепилась в решётку и шептала:

— Ой, мамочка! Ой, мамочка!

Потом слова закончились, и она стала просто скулить.

Зэк тяжело дышал.

Мы со Звягиным уже стали поглядывать на часы. Когда же этот урод кончит?

Вдруг решётка затряслась и раздался стон, но уже радостный.

— Всё, — сказал Звягин.

— Угу, — говорю и открываю боксик. — Ну как?

Запах стоял, конечно, специфический.

— Всё хорошо, — отвечает зэчка. — В пизду. В сортир можно сходить?

— Можно, — говорю.

По коридору она шла широко раскорячив ноги и как-то странно переваливаясь из стороны в сторону.

3.

Прошло пять лет.
Выходной день. Просыпаюсь, жрать хочу.
Холодильник забит мясом под завязку, ибо работаю на мясокомбинате в забойном цехе. А вот хлеба нет. И пива тоже нет.

Покурил я, собираясь силами, встал с дивана, надел спортивный костюм и спустился вниз. Благо, продуктовый магазин находится в нашем доме на первом этаже.

А пиво тогда ещё нормальное было, не пастеризованное, «Жигулёвское». Всё в стеклянной таре.

Кручу я бутылку, смотрю на свет — есть осадок или нет.

— Мама, — вдруг слышу я. — Купи шоколадку!

— Нет, — отвечает женщина. — Ты уже съел сегодня две штуки.

— Ну, мама, — канючит ребёнок. — Ну купи!

Мне вообще-то похуй на всех детей с шоколадками. Мне, собственно, пива надо. И хлеба. Но голос этой мамы показался до боли знакомым.

Поворачиваю голову.

Вот бля!
Я даже от неожиданности бутылку уронил. Стекло, брызги в разные стороны…

Стоит передо мной та зэчка и держит за руку пацана. Сына, значит.

Ухоженная. Прилично одетая. Сапоги югославские наверно.

— Привет, — говорю, — узнаёшь?

Та смотрит, дескать, не охуел ли ты, дорогой товарищ — в первый раз вижу.

Но я то обознаться не мог! У меня память на лица — феноменальная.

Тем более от неё зэчарой прёт за версту. Я лагерников даже по голосу определить могу.

— Чё, — говорю, — не можешь вспомнить? С памятью плохо стало?! Забыла кому ты обязана своей свободой? Я твоему киндеру почти отец крёстный!

— Мам, а кто этот дядя? — спрашивает пацан. — Ты его знаешь?

— Нет. Не знаю! Пойдём быстрее к папе! — говорит она, и как рванёт к выходу.

Чуть руку ребёнку не оторвала.

Вот, думаю, чёрная неблагодарность!

— Эй, — кричу бывшей зэчке вслед, — жопа больше не болит?

— Молодой человек! — Подходит ко мне пожилая женщина. — Ведите себя прилично в общественном месте. А не то я милицию вызову.

Горько стало у меня на душе.
Вот и делай после этого людям добро.