Ромка Кактус : Пепелон Великолепный (3)

Рано утром Куньтя отправился к майору Тофту, чтобы за игрой в грязевые шашки узнать последние новости и продолжить спор о Чен-Пукхе, который они вели с тех самых пор, как познакомились. Этот спор начался как соревнование умов, настолько мощных и изобретательных, что сравнить его можно с дуэлью на бомбардах – нынче запрещённом оружии массового поражения, – и постепенно сделался главным их увлечением. Победа в нём больше не имела значения, и оба они догадывались, что здесь возможно только обоюдное поражение. Они, по сути, решали основной вопрос всей гоблинской философии – вопрос смены пола, который считался одновременно и единственным значимым, и неразрешимым. Легендарный мудрец Чен-Пукх первым задумался о том, стоящее ли это дело. Он говорил о том, что все другие вопросы – что первично: предательство или подлость? и сколько существует категорий лжи? и зачем переходить дорогу Аддишу Безмозглому? – всё это можно решить позже. Он оставил после себя трактат «Миф о сизифах», где описал причудливых существ-сизифов, чей интеллектуальный прогресс сопровождался усложнением половой структуры общества с дальнейшим разделением на целых четыреста пятьдесят восемь анатомически и психически различных пола. Это привело к тому, что сизифы совершенно перестали понимать, как им жить и размножаться. Они катили в гору здоровые валуны, падали, обессиленные, и погибали.

Пепелону было скучно снова слушать то, чего он пока не понимал. Поэтому, уходя, Куньтя перепоручил заботу о нём Пахру. Пахра засунул сына в большой карман кожаного фартука и отправился на окраину селения.

Там он нашёл оставленный без присмотра сад, залез в него и всласть наелся различных фруктов и плодов. А больше всего ему понравилась спелая, сладкая тамика, которую из-за сходства с жабьим глазом называли жабьей ягодой. Он съел её так много, что от сока у него совершенно слиплись губы. И тут его одолела жажда. Тогда Пахра побежал к колодцу, чтобы смыть сок и напиться. Он снова и снова лил воду себе на лицо, но рот его оставался плотно запечатан. От великой досады и утомления он привалился спиной к колодцу и сдался на милость сну. Ручищи свои он сцепил в замок на пузе так, что Пепелон оказался заперт в кармане фартука.

Но ловкий зелёный гоблин пролезет везде, где пройдут его длинные уши. Так что когда дыхание Пахры стало глубоким и ровным, Пепелон без особого труда выскользнул наружу. Какое-то время он любовался спящим родичем. Всё в его нескладной фигуре было подчинено тому закону, который капле воды, висящей на кончике волоска, придаёт её форму. Шишковидная черепная коробка и рыжие пучки волос вокруг ушей производили впечатление гнезда птицы мас с единственным яйцом. Массивная челюсть; толстая короткая шея плавно переходила в узкую грудную клетку. Тело достигало максимальной широты в области пояса, где было сосредоточено самое ценное, и дальше шло на спад: толстые короткие ноги завершались совсем крохотными стопами, на которых было бы невозможно держать равновесие, если бы ни специальные ботинки. И руки, такие тонкие в плечах, напоминали стволы деревьев с мощными пальцами-корнями.

Пахра спал с видом несчастным и даже страдательным, и нос его, похожий на крючок, покачивался над подбородком. Из темноты ноздрей просвечивали те же огненно-рыжие пучки волос. Зачарованный их видом, Пепелон протянул руку, чтобы проверить, насколько надёжно они крепятся, но вовремя остановился. В голову ему пришло кое-что получше.

Недалеко отсюда он нашёл цветущий филемон, похожий на зонтик небольшой цветок, известный своим вздорным характером. Стараясь не дышать, Пепелон приблизился к отцу и поднёс фиолетовый бутон к самому его носу. Пахра сделал вдох, веки его чуточку приоткрылись, обнажив покрытые красными прожилками глаза. Пахра вдохнул пыльцу так глубоко, как только мог. В воздухе прозвенела смертельная тишина, и Пепелон прянул в сторону. Раздался звук, подобный выстрелу из сопели, и из носа Пахры во все стороны полетели зелёные брызги. Слизь эта заляпала лицо Пепелона, и он, ошарашенный, почти ничего не мог понять.

Пахра же, продолжая, по всей видимости, спать с открытыми глазами, стал двигаться по дороге, идущей к селению, танцуя и выдавая носом сомнительные трели. Через какое-то время его увидел гоблин, занятый копанием ямы. Не понравился гоблину сомнамбулический танец Пахры, ещё меньше – его синие от сока тамики, как бы презрительно сжатые губы, а хуже всего эта нелепая, издевательская мелодия. Глаза гоблина загорелись праведной злобой, на какую имеет полное право всякий, задетый по неосторожности, и он громко крикнул Пахре:

– Кеге кимон?

Не дождавшись ответа, гоблин-копатель прорычал «Батимон!» и бросился на Пахру с лопатой.

Сосед этого гоблина не сразу увидел приближающегося к нему танцора, однако услышал брань и посчитал, что она обращена к нему. Между соседями уже было напряжение по поводу бесследно пропавших кочанов капусты, по поводу мусора, возникшего на месте кочанов и по многим другим, не менее значительным. Поэтому гоблин-сосед схватил свои грабли и устремился в атаку на гоблина-копателя.

Ещё два гоблина пили чай из мха на террасе. Они увидели Пахру и бегущих за ним сердитых гоблинов с лопатой и граблями, которые выкрикивали страшные проклятия. Эти двое бездельников обменялись молчаливыми взглядами и отчего-то синхронно решили, что их идут грабить и убивать. Они сняли со стены палицы и выбежали навстречу мнимому неприятелю. Пахра протанцевал мимо, а четыре гоблина сцепились и начали угощать друг друга ударами и плевками.

Пепелон в это время пучками травы пытался почистить себя и неожиданно обнаружил, что вместе с соплями к нему прилипла странная штуковина. Когда ему удалось очистить штуковину и как следует разглядеть, то оказалось, что он не встречал ничего похожего и даже приблизительно не мог бы сказать, для чего она нужна. Это был какой-то штырь, сделанный очень искусно и затейливо из неведомого померклого металла и украшенный непроницаемо чёрными камнями. Штуковина захватила всё воображение Пепелона, и он больше не следил за развитием событий в селении.

Пахра танцевал по дороге, а потасовка всё разрасталась, стихийно вбирая всё новых участников. Слышались уже мольбы о пощаде и хруст сапогами растоптанных зубов. Майор Тофт, оторванный от игры в шашки, прибыл на место в наспех надетом доспехе и обнаружил не только дерущихся односельчан, но и хорошо организованный отряд ратников с флагами лелорда Жнура Мурмыжника, владельца сопредельных земель.

– Куньтя, – сказал майор Тофт сопровождавшему его другу. – Быстрей вяжи к любой жерди зелёную тряпку и беги навстречу этим батимонам. А я пока разберусь, что здесь происходит.

Через пятнадцать минут майор Тофт остановил побоище и собрал около пятидесяти противоречащих и друг другу, и здравому смыслу версий произошедшего. Никакого толка от злых и изрядно помятых гоблинов он так и не добился, а про Пахру они все напрочь забыли.

Куньтя же поговорил с адъюнктом лелорда Мурмыжника и выяснил, что доносчик увидел в этой области признаки бунта, на подавление которого был брошен передовой отряд дрыноносцев. К счастью для всех, майору Тофту удалось убедить адъюнкта, что ситуация находится под контролем местной власти и вмешательство не требуется. Покрытые пылью, взмокшие от стремительного перехода солдаты Мурмыжника смотрели голодно и люто на огороды и пасущихся в них тучных мышков. Никому из местных такие взгляды не нравились, однако адъюнкт развернул свой отряд и удалился восвояси. Все расходились по домам.

– Что ж это было-то? – спросил Куньтя у майора Тофта.
– А Крам его знает, – ответил тот. – Но могло скверно кончиться. История наша сплошь состоит из таких эпизодов, где все вроде бы ни при чём, а потом тела некому закапывать. Одни глупцы повздорят из-за жмени праха, другие потом пишут многотомные исследования на тему военного конфликта, выявляют его скрытые причины и предпосылки. А третьи ещё присочинят небылиц так, чтобы у подрастающего поколения плыли перед глазами героические образцы для подражания… Как же тошно мне, друг! Я ведь по долгу службы в этом всём должен участвовать в первых рядах. Может быть, выпьем чего-нибудь более укрепляющего?
– Выпьем, – согласился Куньтя.