мувер : Обращение к детям

Когда я был маленький и плохо себя вёл, меня для перевоспитания определили в Верхотурскую воспитательно-трудовую колонию для несовершеннолетних.

Перевоспитываться я не желал, и потому из меня делали достойного гражданина социалистического общества путём водворения в штрафной изолятор.

ШИЗО — это одиночная камера.
Ни унитаза, ни параши там не было. Выводили на оправку три раза в сутки, а если нассышь или насрёшь в угол, то добавляли сутки наказания.

Хотя и срать-то было нечем благодаря исключительной диете: сто грамм хлеба и овсяная каша, порция которая помещалась на хлеб. Я был доволен, что давали это три раза в день, а не через день, о чём мечтал замполит колонии.

И всё бы хорошо, но от частого употребления овса у меня возник аппендицит.
Валяюсь я на полу.
Покрикиваю.
Матом выражаюсь.
Спать мешаю контролёру на коридоре.

Исключительно из-за моего зловредного характера никто не верит в моё заболевание. Дескать, надоело в ШИЗО чалиться, решил на больничку свалить.

Поверили после того, как составили акт и подписали постановление о продлении ещё на десять суток, а я знай себе, нецензурно оскорбляю сотрудников колонии всё громче и громче.
Даже подвывать стал.

Пришла капитан Девятка, так обзывали за глаза жирную начальницу медсанчасти.
Надавила мне на брюхо и резко отпустила. От боли я задохнулся и исхитрился пнуть по ейным ногам.

 — У этого козла, — говорит Девятка, — аппендицит. Везите его нахуй в больницу. Трупа нам ещё тута не хватало.

Нацепили на меня наручники и как есть в скрюченном состоянии закинули в автозак. 
А на вольной больничке встретил меня в приёмном покое местный хирург. Грек по национальности. С огромными волосатыми руками, как у мясника.
Нарисовал он мне шариковой ручкой линию по которой он мне будет живот пороть.

 — Не дохуйя ли рисуешь, ёб твою мать? — говорю. — Я видел у кентов шрамы маленькие.

 — Не пизди, — лаконично отвечает лепила и командует. — Снимайте с него наручники и на стол.

 
Наручники сняли.
Приковыляла старуха и выбрила мне насухую пах. 
Привязали к столу. Вкололи какую-то хрень.

 — Скоро начнём, — обещают. — Сейчас анестезируешься.

 Проходит определённое время. Я как был живой и всё чувствующий, так и остался.

 — Стойте, суки, — кричу, — я всё чувствую!

 — Чо ты врёшь-то?

 — Век свободы не видать, пидарасы ёбаные!

 Вкололи ещё. Тот же хуй.

 — Ты наркоман что ли? — спрашивают.

 — Хуиман! — Не успокаиваюсь я. — Эфирную маску давай!

 — Может ещё ему вколем? — Начали они совещаться.

 — Ога, давай. — Опять вкололи. — Да это мутант какой-то! С такими дозами три нормальных человека бы уснули! Начинаем операцию!

 — Вот уж хуй там! — взревел я. — Не дам живого себя резать! Фашисты ебаные!

 Глотки не жалею, ору что есть мочи. 

«Один хуй, — думаю, — сдохну от ужаса»

 К слову сказать, я сознание теряю даже когда кровь из вены берут. 

В общем, блажу, дёргаюсь, выгибаюсь, обзываю всячески медперсонал.

 — Нет, — говорит грек-хирург, — я так не могу работать. Это черт знает что.

 — Если выживу, — ору, — Как освобожусь, я тебе тоже без наркоза аппендицит вырежу! Гадом буду!

От вида чужой крови я, кстати, сознание не теряю, а даже наоборот, приобадриваюсь.

 — Вот, блядь, мерзость какая малолетняя, — сокрушается грек, — а что из него получится, когда вырастет? Хуй с ним. Тащите маску эфирную.

 — Так она сейчас занята, — говорит медсестра. — Операция идёт.

  Пришлось ждать.
Кричать я перестал. Всё больше разглядывал эту медсестру, которая шоркалась рядом со мной. Даже возбудился слегка. Она заметила, фыркнула довольная, но не ушла.

***

 
 Так у меня появился огромный шрам на правом боку.

 — Ранения были? — спрашивает хирург на призывной комиссии.

 — Нет.

 — А это что? — близоруко тыкается он носом в мой бок.

 — Аппендицит вырезали.

 — Аппендицит?! — отпадает от удивления челюсть у старого еврея.

***

Дети! Ведите себя хорошо.
Слушайте маму, кушайте кашку манную без мультиков.
А не то попадёте в колонию для несовершеннолетних, и вам вырежет аппендицит огромный волосатый грек-хирург. Может даже без наркоза.