И.Шамир : Бум шанкр close up, или АРШИН МАЛ АЛАН (part 2)

У входа в аэропорт -рыхлая, жирная каша из встречающих. Хочется миновать ее побыстрей, хочется пробиться - продраться - никого не задеть, и тебя чтоб никто не задел, а потом - узкая клетка, где выдают багаж, где ты стоишь, плотно прижатый к чьей-то спине, с раздражением вдыхаешь вполгруди запах чужого дорожного пота и высматриваешь свой чемодан среди груд спеленутых картонных коробок.
Меня не покидает чувство тревоги, оно живет во мне и как бы помимо меня заставляет ловить и анализировать тысячи деталей и примет, оно заставляет вглядываться в окружающие лица, держать в фокусе подходящего человека, отмечать в мельчайших подробностях пластику его движения, выражение его глаз, лица, особенности движения его рук и ног. У зрения появилась еще одна
особенность - оно стало объемным.
- Здравствуйте, ваши документы.
Это патруль.
Ночью до города можно добраться только на такси, автобусы не ходят. Комендантский час до пяти утра. Шоссе перегорожено военными рогатками.
- Ваши документы!
При описании этой поездки я все время буду сбиваться на телеграф, на прямую речь; фраза как бы сама укорачивается, уплотняется, трассируется - глаголы заменяются тире, это не зависит от меня, эта судорожная торопливость начинает жить во мне сразу же. как только я вспоминаю те летние бакинские дни, предвестники диких, страшных событий. Тогда жизнь, увиденная мной в
Баку, напомнила чей-то отвлеченный репортаж, скорый, без знаков препинания. Тире. Точки. Минимум слов.
Ехать до города минут тридцать-сорок. Дорога с обеих сторон обсажена оливковыми деревьями, эльдарской сосной, кипарисами и туей - пышные клочки зелени, которыми она выложена с обеих сторон. За зеленью - голая желтая глина с заброшенными нефтяными вышками, с нефтяными озерами пролитой, грязной нефти, с выступающими на поверхность белыми соляными пятнами.
Военный патруль через каждые два-три километра. Очень неуютно себя чувствуешь, когда тебя проверяют через два-три километра.
- А авиабилет у вас есть? Предъявите, пожалуйста...
Авиабилет является пропуском в ночное время. Машина аккуратно притормаживает перед каждым контрольно-пропускным пунктом. Если машина постарается его объехать, по ней будут стрелять. После Сумгаита здесь больше всего боятся курсантов военно-морского училища: они стреляют и не промахиваются. Я учился в этом училище. В 1975 году я вышел из него
офицером. Это хорошее училище. Через десять лет после выпуска мои однокашники вернутся в него и станут преподавателями. Во время сумгаитских событий их сделают командирами рот и взводов,
В 1920 году 11-я армия во главе с Кировым вошла в Баку, Они шли из Астрахани пешком, босые, голодные, оборванные, они шли днем и ночью. Когда они вошли в город, начавшаяся было армяно-тюркская резня прекратилась. В Баку есть площадь Одиннадцатой армии с монументом в середине, и среди революционной голытьбы там угадывается фигура революционного местного феллаха, а бабушка моя - коренная бакинка - говорила, что 11-я армия целиком
состояла из русских и украинцев.
Вот и теперь русский парень-десантник в свете фонаря долго рассматривает мои документы.
- Из Ленинграда? Земляк. Как там в Ленинграде?
В 1920-м 11-я армия шла пешком из Астрахани и успела, а от Баку до Сумгаита всего тридцать километров, и там безнаказанно резали трое суток...
Моя бабушка трижды попадала в резню; в 1905-м, 14-м и 20-м, - и всякий раз резня, побушевав несколько дней, прекращалась: либо отцы армянской и тюркской общин договаривались друг с другом, хоронили своих пылких юношей, обещая друг другу не мстить, либо в город входили войска, либо солдаты частей регулярной турецкой армии, пограбив, понасильничав, потаскав за
волосы армянок при мышином затаивании тюркского Баку, через три дня вешали на фонарных столбах своих же слишком рьяных мародеров.
В 20-м году 11-я революционная армия успела и прекратила резню даже при полном отсутствии революционных феллахов, а через 70 лет резня шлялась пьяной бабой по Сумгаиту и заглядывала с отвратительной ухмылкой в окна роддомов, школ, больниц, и только на третьи сутки туда послали курсантов военно-морского училища, которые там сразу же и совершенно озверели, а задолго до резни рабочие-армяне на сумгаитских заводах по госзаказу
вытачивали ножи и пики. "Что мы делаем?" - спрашивали они, "А вам не все равно? - отвечали им в заводоуправлениях. - Работайте, вам за это деньги платят". И они работали, а потом увидели эти пики и ножи в руках нападающих - их подвозили на самосвалах и сваливали в кучу перед беснующейся толпой.
Так рассказывали мне старые сумгаитские рабочие, чудом уцелевшие, потерявшие семьи, кров, работу и смысл этой жизни, а я смотрел на них и видел только их набрякшие руки и пустые глаза на потерянных лицах.
...
Во время резни была парализована "скорая помощь". Машины "скорой помощи" останавливали, шофера и врача выволакивали и силой вливали обоим в глотку по бутылке водки, а если стоял на ногах, то и по две. Водки было сколько угодно.
- Это звери, это не люди! - говорил мой товарищ, азербайджанец, который в те дни проезжал через Сумгаит на машине. - Останавливают и говорят: "Дай бензин". Они людей заперли в автобусе и хотели их вместе с автобусом сжечь.
- И ты дал?
- Они звери. Скажешь: "Не дам" - и тебя сожгут. Я сказал: "Сами отливайте, у меня бензина очень мало". Они возились-возились, так и не смогли достать - у меня там устройство: никто, кроме меня, бензин не отольет.
...Курсантов военно-морского училища привезли в Сумгаит на автобусах и сгрузили. Мой друг с детской кличкой Мурик, капитан третьего ранга, сидел потом передо мной и рассказывал, что внутренности у ребенка похожи на внутренности кузнечика. Мурик волновался и все повторял: "Как у кузнечика, как у кузнечика..." - "Знаешь, в детстве ловили кузнечиков и резали их, очень похоже... - говорил он все это, глядя в точку. - Очень похоже,
очень..." Потом он показал мне палку - черенок от обычной штыковой лопаты:
- Сначала у нас в руках ничего не было, выгрузили на детские внутренности и усмиряй как хочешь, а у них у всех ножи, потом вот эту штуку выдали. Очень помогает. Ребята сначала как увидят мертвеца, женщину особенно или ребенка, - так все: половина стоит плачет, половина - блюет, ясно, пацаны, потом привыкли. Остановили одного чурека: "Выворачивай карманы", - а
там; золотые сережки с кровью - из ушей рвал. Мы таких сначала милиции сдавали, а потом как увидели, что она их за углом отпускает, так сами судить стали: возьмем в круг - и палками, палками, чтоб больше не встал. Палки не успевали менять, за день змочаливались. Налетаем, всех к стене мордами, ножи долой, ноги на ширине плеч, руки на стену. Не понимает? Палкой взмахнул
- и зубы врассыпную.
И Мурик, мой трепетный друг, меломан, над неловкостью которого мы столько раз подшучивали в нашем курсантском детстве, делает несколько яростных выпадов этой палкой, а я улыбаюсь, мне хочется его обнять, прижать, успокоить, чтоб только прекратить весь этот кошмар.
Я не помню, когда возникло это давнее чувство жалости к Мурику. "Жалость унижает жалеемого" - тривиальная формула; я сказал ее себе, чтоб чем-то заполнить пустоту, возникшую из-за поисков примет, включающих в человеке машинку жалости. Какие они, эти приметы? Веночки па руках? Беззащитный человеческий пушок? Вены-веночки... что-то должно было ее включить; ты как бы готов претворить в себе жалость, ты готов ее исполнить по первому уколовшему тебя признаку, потому для включения этой машинки достаточно даже маленькой пылинки, на тебя упавшей.
Мурик у нас ходил в строю танцующей походкой. Он в ленкомнате один слушал пластинки, и во всей его фигуре угадывалась тогда какая-то напряженность, готовность к принятию насмешки. В курсантстве мы готовы были осмеять кого угодно. Это была такая роевая жизнь - жизнь роем, где все, что высовывалось, тут же безжалостно уничтожалось. Впрочем, вряд ли это можно
было назвать жизнью, иногда казалось, что жизнь у нас начиналась только тогда, кода мы вылетали за забор, в увольнение, когда за несколько часов нужно было прожить как бы неделю: нужно было схватить булочку, мороженое, кино, девушку. "Правда, вкусная булочка?" - говорили мы друг другу и кидались к мороженому. Так бывает, когда в незнакомой темной комнате неожиданно зажигается свет. Взгляд хочет схватить сразу все и все сразу
запомнить и впитать и мечется с предмета на предмет.
Мурик был из военной семьи. Папа у него был офицером. Папа спился - умер - бросил маму.
- Ваши документы?
Я подсчитал: от аэропорта и до дома нас проверяли пять раз, машина крутит по улицам, натыкаясь на военные рогатки, а в свете фар мелькают лица - пухлые, детские лица патрулей; улицы словно умерли - они темные, пустые, как штольни, горят фонари, и деревья нависают над дорогой, и какое-то время кажется, что мы движемся в огромной серо-зеленой породе. Скоро ландшафт
поменяется и вдоль дороги, словно вбитые штыри, встанут кипарисы, и свет фар будет поминутно выхватывать из темноты сотни их мохнатых лап, поднятых вверх. Ветер хозяйничает на улицах Баку; он то взметает пыль, то разгонит бумажки, то подхватит с дороги газету и с размаху набросит ее на кусты, как рубаху.
Дом, где живет мать моей жены, - старая хрущевка: крепенький, всепрощающий; ему еще предстоит увидеть, как через окна будут выбрасывать восьмидесятилетних старух, как будут взламывать им двери и как они будут ползать, вымаливая свое право на жизнь. У старух очень крепкие руки...