Goines : рефугий

Натан окривел на левый глаз аккурат за несколько часов до своего пятого дня рождения — стрелки настенных едва разбежались без четверти девять или того около, когда на пороге номеров Зарецких заклацал каблуками отставной фельдфебель Марков: толстобрюхий великан протиснулся из передней и уставился на примолкнувшее семейство ростовщика; угрюмо поджав губы, служивый неторопливо обогнул гостиную, зачем-то переставил на столе кофейник, а потом вдруг ударил именинника ремнем, вскинул пятерню еще раз и разорвал ему лицо заточенной тяжелой пряжкой. Натан провалился в багровую пелену. Он завизжал и пополз наощупь в сторону, захлебываясь чем-то красным, липким, а рядом, страшно разевая рот, по-бабьи заверещал отец, которого великан с той же угрюмой отрешенностью поволочил куда-то за волосы, и папа жутко заскользил руками по полу, цепляясь ими за что ни попадя и оставляя ногти на стыках старого фигурного паркета. Дом затрясся от гогота. Пустили хоровод болотные оспины на его стенах. Черные заплесневелые углы выдавили в коридоры рехнувшихся нелюдей. Натан услышал блеющие мольбы на шипящем языке, донесшиеся из-за перегородки отцовского кабинета; следом затрещала рама узкого, похожего на крепостную бойницу окна. Тремя этажами ниже, у ворот, среди заржавелых вывесок мерцала под газовым фонарем печать тельца «Рувим Зарецкий: выкуп векселей и закладных билетов». Чуть поодаль мальчишка-газетчик остервенело колошматил по витражу аптеки Мейснера, таращась на то, как густой желтый свет в квартире аптекаря пожирают бешеные тени...

Что-то темное роилось на каждом перекрестке, набухало в грязных подворотнях, возле харчевен и мелких лавчонок, а потом расползалось по улицам, выламывая двери и свирепо заглядывая в окна. Город сжался, втянув голову в плечи. Весь центр, от Торговой палаты до конюшен на Ямской, от вокзала на Казанском тракте до мастерских К-го переулка был заляпан гербовыми листками октябрьского манифеста...

Без малого полвека Натан держал в памяти все прелести той ночи, до сих пор подергиваясь от пряного народного духа и триумфа узколобой черни. Его выпученный правый глаз шарил по миру скорее озабоченным, чем дружелюбным, взглядом, и даже в самые безмятежные минуты одноглазой праздности со дна его мутно-карего ока сквозило какое-то болезненное ожидание подвоха. Вот и сейчас, пробормотав цену за великолепное трехствольное ружье, Натан недоверчиво и заранее встревоженно уставился на человека супротив себя, а тот, не говоря в ответ ни слова, степенно запустил свои холеные усы в пивную пену и отхлебнул из громадной пузатой кружки. Натан замешкался на миг, но тут же продолжил накручивать ценник. Не сказать, чтобы его почитали за эстетствующего коллекционера-оружейника, как верно и то, что он вряд ли зачитывался альманахами Круппа или хранил в каморке подшивки для одержимых охотников, — сдается, он даже не видел особой разницы между кавалерийским штуцером и осадной мортирой, — но, несмотря на это, Натан улещивал усача какими-то странными, короткими как трекот аукциониста фразами: «Помилуйте, это дриллинг от фабрикантов Хейм. Германия. Цена пятнадцать».

Яков опустил кружку на замызганную столешницу, радостным жестом широко раскинул руки, но улыбнулся куда-то набок, скрючившись, и тут уж не разобрать было — восторг это или баранья оторопь. Снова смочив усы, он признался Натану, что ничего не смыслит в ружьях, да и вообще слышал сухие ружейные щелчки только в далеком детстве, когда в дощатом павильоне паркового тира старший брат отстреливал жестяных уток и палил по рогатым кайзеровским шлемам. Рассмеявшись над своими россказнями, Яков вдруг с ловкостью площадного мима изобразил, как шлепались навзничь утки и жужжали, вращаясь на проволоке, немецкие каски. Пена на его смеющихся усах пузырилась и таяла, становясь мертвенно-серой, как и надежды Натана, который упрямо, но уже совершенно растерянно повторил: «Шедевр от братьев Хейм. Накиньте пять...».
— Да мне бы глянуть прежде, – веселился Яков, — А почему вы не пьете?


Исаак придержал на выходе тяжелую дверь. Уместился на горошине тени под козырьком подъезда. Огляделся. Высоченные дома оплывали в тягучем, как патока, мареве. Неделю назад каменный колосс сдался июньской аномалии. Дворы и закоулки стали похожи на сопла плавильных печей.
Минуты. Минуты. Минуты... полдень — позывные радиоточек хлынули из сотен растворенных окон...
Исаак промокнул под кадыком. Потянул узел галстука, оставив влажные полосы на воротнике.
Где-то наверху легкий шум, громче... шестой этаж, пятый... четыре, три, два... первый, — грохот новеньких ботиночек, перепрыгивающих через ступени, — мимо пронесся Вилли и тут же растаял в солнечных столпах, подпиравших небо. Исаак отпустил дверь и шагнул за ним следом.
Арка за третьим подъездом, — несколько секунд в тени под круглым сводом, — дальше... Ленты асфальта задушили клумбу возле пешеходного перехода. За клумбой огромная квасная бочка раскорячилась на двух колесах, неуклюже уткнувшись прицепом в землю. Сухой потрескавшийся лоток под ее краном. Рядом беспомощно топорщится клеенкой складной стул, забытый продавщицей...
Двадцать минут вышагивания по бульвару Жданова.
Исаак мерно постукивал тростью. Вилли семенил рядом. Показался желтый угол роддома. По другую сторону приветливо синело детское кафе «Буратино», как раз между баней и девятой пожарной частью. Переминаясь на светофоре, Вилли вытянул шею, разглядывая картинки на бледно-голубой стене. Там веселилась вся подневольная свора Карабаса и лживое длинноносое полено иже с ними...



продолжение уже летит