: Февральские стансы (про любовь)

Мой отец родился 23 февраля 1941-го года в поселке Мирное, Одесской губернии. Явился на свет в семье галичанских переселенцев: женщины по имени Мария и слепого мужика Деонисия.
Никакого отношения к войне и Дню Советской Армии его появление на свет не имело. Мария зачала ребенка от неизвестного мужчины, по преданиям, польского пана. И едва прознав, что беременна, ушла за обозом в далекие бессарабские степи. Во время пути к новому месту жительства Деонисий сглянулся над опозоренной дивчиной и взял ее в жены.
В то время на юге страны завершалось великое советское переселение народов. Из капитальных домов деревень и сел Бессарабии выселяли этнических немцев и вселяли в их жилища переселенцев из Галичины.
Я смутно помню тот построенный немцами каменный дом, в котором появился на свет мой отец. Помню, что он казался мне сказочным, андерсеновским. Множество комнат, расположенная на чердаке коптильня и дворовая печь.
Коптильня дома угасла сразу же после отъезда немецких хозяев, и мы, дети, прятались в ней, играя в жмурки. Ну, а в уличной печи бесконечно томились утки и гуси. Их воровали на пруду мои некровные дяди и тети.
На старости лет слепой Деонисий женился на смешливой хохлушке Евгении, и родил с ней пятерых детей. Дети эти были немногим старше меня. И было у нас что-то бесконечно общее. Я тоже была причастна к исчезновению гусей на прудах поселка Мирное.
Весь день, кто-то из детей сидел возле старой немецкой печи и подбрасывал в огонь поленья. В печи всегда стоял огромный котел с булькающим мясом. Наверное, сейчас,эти блюда из птицы называют "конфи".


Моя галычанская бабка Мария умерла, когда отцу было восемь. В 46-ом году она унесла с поля десять початков кукурузы, за что и была посажена в тюрьму. Из заключения она вернулась смертельно больной.


Бабка по материнской линии познакомилась с матерью моего отца в больнице. Одна из них умирала, а вторая рожала третьего ребенка. Мамина мама, прихожанка баптистской церкви, рассказывала, что перед смертью переселенка Мария выглядела возмутительно. До самой своей кончины она укладывала волосы в прическу и красила губы.

В семейном альбоме сохранилась всего одна фотография моей бабушки Марии. Папа говорил, что я на нее похожа.


После смерти Марии Деонисий с пасынком ушли из деревни. В голодном 49-ом слепой мужик и мальчик поводырь валандались по поездам, наезжали в города, побирались, воровали. Деонисий пел старые волынянские песни, а мальчик ему втОрил. В голодном 51-ом мой папа почти ослеп, но спустя время, зрение к нему вернулось.


Отец никогда не жаловался на детские мытарства. Приемного отца называл Батьком. Лишь иногда, когда мы с сестрой просили спеть, какую-то думу или балладу «от деда», отец говорил,
- Это- сложная песня, дочки. Я не в голосе.


Пять лет спустя, исколесив страну от Арциза и до Урала, мой дед и отец вернулись в Мирное. Там папа ходил в школу, помогал местным мастерам складывать печи, и кто-то из соседей расплатился за работу гармошкой. Мальчик освоил инструмент и играл на нем на деревенских танцах.
Когда отцу исполнилось пятнадцать и дед Деонисий повторно женился, папа уехал на заработки в Уфу. На прощание Батько подарил ему часы.
В Уфе папа трудился на стройках и, когда сосед по квартире, татарин, обокрал его, и вынес из хибары все, вплоть до подушки, отцовские часы позволили ему выжить. Он выменял на них хлеба.

Папа мой был еще тот мастеровой. Строительные работы в его руках не спорились. Зато каждый попавший в них музыкальный инструмент начинал жить новой жизнью. Не знаю точно где располагался тот клуб со множеством трофейных аккордеонов, баянов и фортепиано. Возможно, он был в Уфе, а может и в Благовещенске. Моя детская память выпустила это из виду. Но, в каком-то из клубов Башкирии, мой отец сотворил такую художественную самодеятельность, что столичные телевизионщики приезжали снимать этот феномен. Семнадцатилетний пацан создал хор, оркестр и танцевальный коллектив. Он был и хормейстером и музыкальным руководителем и аккомпаниатором, и солистом. А…, еще бухгалтером. Его назначили директором этого клуба.
А потом, потом папа потерял какую-то отчетную ведомость. Насмерть перепугался, выбросил ключи от клуба в урну, и вернулся в родной поселок.
Там он пел на танцах «Северный вальс» и познакомился с мамой.


Любила ли моя мать нашего отца? Жалела ли? Иль решилась на брак воспротивившись воле родителей?
Я не знаю. Помню, что когда мои бабушки встречались, то непременно ссорились.
- А вы-то нашего Мишку не любили!
- Конечно, он же в порванных штанах ходил!
- Ага! Ну, если вы его так любили, то могли бы штаны ему зашить!-
Переругивались мои бабули.
Как бы то ни было. Но, жениха, нищеброднее, чем мой папа, в Мирном сложно было найти.
Мама моя проходила там педагогическую практику.

Первая дочь в многодетной баптистской семье. Надежду на нее возлагали одну: глядеть за младшими и помогать по хозяйству. Надежд родителей дочка не оправдала. В четырнадцать она удрала из деревни и поступила в педучилище.
За четыре года обучения моя бабушка справила дочери одно единственное платье. Шерстяное, черное. На Пасху. А когда поняла, что та хотела крепдешиновое и в цветочек, то поняла, что дочь у нее совсем пропащая. За четыре года мои дед с бабкой не помогли матери даже рублем. Напротив, они ждали, что она привезет им из города гостинцев. Четверо детей помимо нее растили.

Мама моя от голода не умерла и училище закончила. Вот тут-то родители и возгордились. Решили, что теперь, она обязательно выйдет замуж за богатого. Ан, нет! Наша мама нашла самого нищего на Бессарабии парня, и уехала с ним в еще более забитую, чем Мирное, деревню. Там папа работал директором клуба, числился в ведомостях «осеменителем крупного рогатого скота» и по этому поводу бабка с мамой не разговаривала лет пять.

В селе Кислицы, Измаильского района моя мама работала в школе, училась заочно в университете, и родила меня.

Молоденькая акушерка сельского медпункта удрала на танцы, и мама родила меня без чьей либо помощи. Она едва успела подхватить выскользнувшего из нее ребенка, и держала его в руках, до возвращения с танцев медсестрички.

Те памятные маме клубные танцы организовал мой отец.

Из первых лет своей жизни я помню приглядывающих за мной женщин. Шамкающую бабку Наташу, светловолосую родственницу Светлану и воровитую рыжую Лидию. Еще помню, висящий на стене, домотканый зеленый ковер с оленями.
Мать моя вернулась на работу спустя два месяца декретного отпуска. Однажды, на большой перемене, папа выхватил маму из школы. Они примчались домой, и заезжий фотограф сделал несколько снимков молодого семейства. Маме никогда не нравились эти фотографи. Говорила, что слишком уж она на них растрепана.
Нашу с сестрой маму зовут Нина. Папа называл ее Нинуся.