Владимир Павлов : Смеющийся колодец (I)

Смеющееся было только название. Сам колодец был молчаливый. Некогда здесь собирались хиппи, чтобы покурить травку. Поэтому все говорили: смеющийся колодец. И еще говорили: нельзя ходить к смеющемуся колодцу. Маленький Витя однажды упал в него, и тела его не нашли. Мать сказала Ире:
– Если ты еще раз пойдешь к смеющемуся колодцу, я тебе платья не куплю.

Старый бетонный колодец манил Иру, как страшная сказка. Вечером в нем сверкали звезды. Ира сама их видела. А Натка, Анка, Семка и мама Карлика Сережи говорили, что там, на дне, живет утопленник. Когда-то Ира верила в утопленника и очень боялась его, хотя учителя математики Ираклия Федоровича она боялась не меньше. Но это было уже давно, больше года назад. Тогда она была еще «не прозревшая».

Там, на дне колодца, звучали голоса. Однажды Ира сказала об этом Анке и Натке и сразу покраснела. Очень трудно было объяснить им про эти голоса. Так случалось со многим, что она слышала и видела. Анка и Натка посмотрели на Иру, и Анка сказала:
– Опять ты врешь!

Тогда Ира, не выдержав, крикнула:
– Но ведь инфратараканы-то возле психушки пищат! Когда ведут психа, в щелях между реальностями пищат инфратараканы!

Они обещали пойти с ней к психушке, и Ира повела этих неверующих к тому месту, где инфратараканы выползали по спирально закрученной materia matrics, торчавшей из аномалии – искривления в пространстве-времени. Она сказала: «Молчите! Это опасно!» – и все трое притихли. Ира шепотом объяснила им, что нужно немного подождать, только ни о чем не думать, приглушить все излучения ауры. И вот, услышав, наконец, писк, который то звенел, то замирал над вековыми соснами, она испытала бесконечный ужас.
– Ну, теперь верите?

И тут у нее внутри что-то оборвалось: девочки не слышали ничего, кроме разговора вышедших покурить санитарок.

Ира пошла от них прочь. Она сказала:
– Не буду с вами играть – от вас еще астральных паразитов наберешься!
Девочки не ответили ей ни слова. Теперь они в ссоре. Это так огорчило Иру, что у нее перехватило горло.
– У вас видны хвосты в аурическом яйце! – выдавила она, обернувшись.

Потом она немного поплакала, слезы были скупые и горькие, они, должно быть, всегда такие у человека, который плачет в полном одиночестве.

Но это тоже было давно, еще в середине лета. Теперь небо стало бледнее, воздух – прозрачнее, прохладнее, и всюду плавал слабый аромат увядшей листвы. Вечера сделались темнее, на небе стало больше звезд.

И был у всех этих дней едва заметный привкус тоски. Пора белых ночей прошла, и сумерки придвинулись совсем близко к тому часу, когда стена многоэтажки еще нежилась в красноватых лучах вечернего солнца, и было так уютно ужинать на лоджии.

В этот вечер все было прекрасно. Все затихло и успокоилось. Мать уехала на дачу за крыжовником и черной смородиной, чтобы сварить там варенье. Ощущение свободы мурашками пробежало по коже. Сейчас Ира одна безраздельно властвовала над собой и могла делать все, что ей заблагорассудится.

Она могла, например, пойти лазать с балкона на балкон с Наткой, Анкой и Семкой. Они лазали не в соседних домах, а далеко-далеко, за виадуком.

Ира прислушалась к тайне, что была спрятана в ней самой.

Это была музыка, но музыка совсем не похожая на ту, которой ее учили в музыкальной школе.

Музыка звучала и замирала в Ире, вызывая почти невыносимое предчувствие счастья.

Колодец. Смеющийся колодец!

Ира вовсе не собиралась идти к этому опасному смеющемуся колодцу. Она вышла из подъезда и держала в руке маленький сгусток астральной материи. Она бросила его в плафон над дверью, и лампочка в нем лопнула со звуком выстрела и погасла.

Смеющийся колодец находился за оградой больницы, но идти туда Ира совсем не собиралась.

Она закрыла глаза, втянула в себя свежий сырой запах листвы, разбросанной по детской площадке. Это был хороший запах.

В кустах возле калитки было все-таки слишком темно. И росло много крапивы, которой Ира тоже не разглядела в темноте. Она обошла вокруг смеющегося колодца, стараясь не попасть в крапиву.

Сверху колодец был закрыт ржавым листом железа. По краям лежали булыжники, чтобы железная крышка не сдвинулась с места. Будто кто-то заткнул колодцу рот, чтобы он не мог смеяться.

Железо противно заскрежетало по камню, когда Ира отодвинула его, зато ей показалось, что она увидела в колодце ласковый блеск, словно колодец взглянул на нее с благодарностью. Вообще-то в колодце было темно. Да и кругом совсем уже смерклось. И было страшно.

Ира никогда раньше не боялась темноты. Темнота приносила прозрение и хорошие мысли, а иногда и прекрасную музыку. Ира ощущала темноту, как что-то прекрасное и таинственное.

Ира села боком на край колодца и посмотрела вниз. Ей показалось, что она смотрит в большой черный глаз. Она прислушалась. Ей стало чуть-чуть холодно. Из колодца донесся смех Жени, молодой девушки, лежавшей в психиатрической больнице тридцать лет назад. К ней пришла на свидание подруга, и санитарки, верно, забыли, что Жене давно пора на укол.

Ира слушала, пока не перестала различать звон маленьких ложечек, которыми подруги помешивали чай, и не услышала жуткий смех, звучавший в колодце только для нее.

И вдруг этот потусторонний смех разорвал крик из окна. Какой-то хроник на третьем этаже крикнул трижды, бессмысленно и настойчиво. Эхо тяжело взлетело над вершинами деревьев.

Растерянно, словно ища пропавших подруг, Ира посмотрела в глубину колодца. Только теперь она почувствовала, что сидит очень неудобно. Она вытянула ноги, уперлась ими в маленький выступ в стенке колодца и слегка вздрогнула, потому, что выступ был скользкий. Из таинственной глубины поднимался холод; смех, исчезнув, оставил в ней пустоту. Ира хотела переменить положение и тут же почувствовала, что камень, за который она ухватилась, сдвинулся с места.

Все произошло очень быстро, и, конечно, она глупо поторопилась от испуга. Ноги ее соскользнули с выступа, а руки судорожно вцепились в край колодца.

Тело медленно сползло вниз, и она повисла на руках. Страх бился перед глазами, как черные птичьи крылья. У нее перехватило дыхание, она прижалась коленями к скользкой стенке колодца. Крик о помощи вылился в сдавленный хрип, точно тело боялось отдать голосу хоть капельку силы.

Как перепуганное насмерть животное, приникла она к холодному камню. Пальцы, словно костяные крючья, намертво вцепились в край колодца, она их уже не ощущала; они были теперь и камнем, и землей, и крапивой над ней. Ее держали только окаменевшие, омертвевшие руки. Ободранные, раскоряченные колени, прижатые к скользкому камню, не могли им помочь.

Потом одна нога начала двигаться. Холодная, липкая, как улитка, ползла она миллиметр за миллиметром, испуганно ища какой-нибудь выступ. Казалось, что к Ире она не имеет никакого отношения. Ей пришлось сильно изогнуться, чтобы поднять ногу достаточно высоко, не отрываясь от стенки ни на мгновение. И прошла тысяча часов в слепом безумии, рожденном страхом и упорством, прежде чем нога, наконец, почувствовала твердую опору.

Теперь нога стояла прочно.

И снова билось сердце. Оно билось в затылке, как маленький молоточек, билось в царапинах и кровоточащей ране, билось в горле и помертвевших пальцах, которые на краю колодца уже превратились в камень.

Страх, слепо метавшийся в ней, успокоился и улегся, словно тяжелая гиря. Только теперь Ира осмелилась откинуть голову и посмотреть вверх. Прямо над головой она увидела светло-зеленую звезду. Чудесное тепло разлилось по телу, и сразу же горячая, унизительная боль обожгла ободранные ноги. Внизу, в колодце, звенели капли.

Ира снова прижалась головой к стенке колодца. Холодный запах плесени вызывал тошноту.

Железная тяжесть, придавившая ей плечи, начала мучить, как зубная боль. Ира не чувствовала никакой другой боли, кроме этого мучительного груза жизни и смерти, лежавшего на ее худеньких плечах. Теперь нужно было подумать, что делать дальше. Нога, которая стояла на каком-то штыре, должна была поднять наверх всю ее тяжесть. Наверх – к свету зеленых звезд. В мир.

Но Ира не двигалась.

Время остановилось. Наверху, в мире, слышался легкий шорох, как будто шуршали шелковые юбки, и дыхание позднего лета тронуло прохладой ее лоб. Там, наверху, вздохнул вечер. И опять все затихло.

Ей нужно было напрячь силы и подняться. Но от одной этой мысли стало больно и душно, и она не шевелилась.

А внизу, из глубины колодца, на нее смотрели глаза. Леденящая дурнота шевельнулась в Ире – до нее донесся беззвучный смех колодца. Нежно и настойчиво манил он ее измученное тело. Там, внизу, что-то притягивало ее и лишало сил.

Назад. Назад, в Небытие.

Воздух на дне колодца показался ей теплым после сырой прохлады вечера. Здесь, в Небытии, воздух был полон затхлых, неживых запахов. Она пила их дрожащими губами. И Небытие приняло ее в ледяные объятия водорослей.

На локтях и коленях она отползла подальше от воды, которая тянулась за ней своими черными щупальцами. От бетонных стен тянуло холодом.

Ира не знала, сколько уже времени, когда услышала приближающиеся шаги. Быть
может, там, впереди, тоннель. Она не дрожала от страха, а просто сидела и тупо
глядела в кромешную тьму, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть. Она никогда
прежде не подозревала, что темнота бывает такой страшной. Стоя возле стены, она стала двигать руками, и они показались ей неподъемными, словно она барахталась в болоте. Ира знала, что никого в колодце нет, тут были только мокрицы и пауки. Потом кто-то тронул ее плечо, и она опрометью бросилась туда, где должна была стоять вторая стена, ударилась о нее головой, села да так и сидела, трясясь от беззвучных рыданий.


Когда Ира, вслед за собственной тенью, с похолодевшим лицом вошла в пахнущий погребом, сумрачный тоннель, у нее сжалось сердце.

Она молча шла по сводчатым коридорам и переходам.

За каждым поворотом – кишка трубы, в каждом переходе – наглухо заваренная дверь.

Она спускалась все ниже и ниже, по все новым и новым лестницам. Коридоры – все более сумрачные и холодные.

Куда этот переход ведет ее? В больницу, что ли? Медицинских кабинетов не бывает в подвалах, это уж она точно знает…

Ира шла по подземному коридору. Слева и справа заваренные двери. И в каждой была замурована чья-то душа. Все были сжаты волевыми спиралями. В каждой комнате только по одной душе.

Психопаты и шизофреники!

В коридоре стоял тяжелый запах человеческих отходов и перепревшего тряпья. Души тянули к ней маленькие щупальца, когда она проходила мимо.

Ира шла, смотря прямо перед собой. Молчали безликие призраки, в обрывках аур – почти все до ужаса бесцветные. Только поскрипывали иногда сжимавшие их спирали.

У нее сжалось сердце.

С легкого толчка отворилась двойная железная дверь, и она вышла на лестничную клетку. Теперь она уже поднималась все вверх и вверх. Голубоватые стены, кроме трещин и сколов, не были оживлены ничем. Только в одном месте кто-то нацарапал с яростным нажимом: «Я посадил маленькую сестренку в холодильник» и далее: «Я очень ее любил». От ушибов у Иры размякли мышцы, в боку закололо.

Вот тогда-то у нее молнией сверкнула мысль. Чего ради она так раболепно слушается маму? Что же – неужели нет другой дороги, кроме как становится генетическим придатком, отбросом эволюции?

Шевели мозгами, Ируся! Мама вела тебя через все эти кружки, секции для того, чтобы подготовить себе клона! Такое воспитание как раз годиться, чтобы выбить из человека остатки индивидуальности!

Будь настороже!

Она взяла себя в руки и постаралась выглядеть равнодушной…успокоиться хотя бы внешне…

Лестница вела все выше под грубо выкрашенными, сырыми сводами. Ира затаила дыхание, шагнула, остановилась опять, прислушалась: где-то за дверью, в страшной близости, она услышала свое имя. Кто-то стоял у двери и звал ее. Ира хотела ответить, с трудом освободилась от напряжения думающего разума, скрутила из хаоса эманаций астральный жгут и попыталась пробиться через полевую защиту к звавшей ее девочке. Ей плохо, ей нужна помощь, сейчас, иначе будет поздно… Надо было еще три раза нажать на кнопку звонка и громко прокричать: «Я – псих! Я – псих! Я – псих!» – тогда была возможность развернуть жизнь не извне внутрь, а изнутри наружу, чтобы внутреннее определяло внешнее, чтобы порвались каузальные связи…

Санитарка распахнула дверь, больно схватила ее за руку, и они вошли в небольшой холл. Несколько пациенток вскочили со своих мест. Санитарка гаркнула на них.

Идущая теперь по коридору с замирающим сердцем, – еще живая, еще не изуродованная лечением, – Ира почувствовала дикий позыв к свободе, и представила – с такой физической отчетливостью – парк за высоким забором, парк, из каждой точки которого были видны высокие здания-близнецы, в одном из которых она сейчас находилась. И настолько мучительна и невыносима была волна свободы, что даже родители показались лучше, чем на самом деле…

У одной из дверей санитарка остановилась, постучала и вошла, пропустив Иру вперед. Напротив, у окна, за черным письменным столом сидел мужчина в очках. Он смотрел прищурившись. Его внимательные, спокойные глаза, казалось, видели насквозь.
– Присаживайся, – сказал он, голос был мягкий и мелодичный.
Ира не сразу сообразила, куда садиться. Она шагнула к диванчику, стоявшему в углу, и в нерешительности остановилась.
– Вот, сюда. – Мужчина указал на стул сбоку от стола. – Рассказывай, когда ты ушла из дома?
Мысли Иры смешались. Сегодня? Может и сегодня, а может, вчера – она не знала, сколько пробыла в колодце.
– И у тебя, конечно же, нет понимания с родителями?
– М-м-мм…да, – кивнула Ира. – Откуда вы знаете?
– У многих в твоем возрасте такие проблемы, – сказал он в пространство, и снова его глаза за стекляшками очков стали непроницаемыми. – Ничего нет зазорного, если ты поделишься с кем-то этим.
– Отец…он предал нас. Ушел к другой женщине. А мать его простила. Я знаю, для нее удовлетворение похоти самки намного выше материнского долга.
– Не слишком ли ты грубо о матери?
– Мне стыдно, что у меня такие родители. Вот если бы вы были моим отцом… Вы бы никогда не посмотрели ни на одну женщину, кроме своей жены.
Доктор посмотрел на нее с теплой улыбкой.
– Ну, откуда ты знаешь?..
– Просто я чувствую это… Я чувствую людей. Как-то в нашу компанию втерлась девочка, которая сразу всех очаровала. Кроме меня. Когда подруги спрашивали: отчего ты ее невзлюбила? – я отвечала: есть в ней что-то предательское. Так и получилось. Через год она на всех настучала, заложила училке, что мы курим.
– Ну, курить-то нехорошо. Может, она вам добра желала…
– Нет, я на самом деле не курю. Я, конечно, все это придумала, просто, чтобы показать наглядно, как действуют мои способности.
– У тебя богатое воображение. Любишь фантазировать, да?
– О-очень! Обожаю! Я вообще не могу жить в серой обыденности. Сразу тянет сделать что-то ужасное, как спускаешься с небес на землю.
– Почему?
– Из-за страха. Страха, возникающего от неспособности преодолеть собственную дискретность, добиться цельности «Я». Это еще Кьеркегорчик говорил.
– Это вы так Кьеркегора изволили фамильярно поименовать?
– Да поймите же, что он – это фактически я, настолько я пропиталась его книгами. «Страх и трепет» практически наизусть знаю. Так что – имею право…
– Юная барышня необычайно начитана.
Ира смущенно фыркнула в кулачок.
– Спасибо…
– Сколько тебе лет?
– Десять…
– Всего-то десять – и уже такая большая?!
– Четырнадцать, четырнадцать. – Она принужденно рассмеялась. – Просто женщина всегда должна скрывать свой возраст. А что, я могу идти?
Доктор словно не услышал ее вопроса. Ира удивленно оглянулась. Дородная санитарка, стоявшая у двери, не спускала с нее глаз.
– … Доктор, я могу идти?
– Сейчас мы позвоним твоей маме. Нужно с ней поговорить.
Что-то дрогнуло в ней при мысли о том, что одну ее не хотят выпускать.
– Я просто встану и уйду! Какого черта… Я свободный человек.
Доктор медленно повернулся к ней. Вместо глаз у него были пустые стекляшки. У Иры даже внутри все похолодело. Но плакать она не могла. Она отпустила волосы, из которых пыталась сделать усы.
– Смотрите, доктор, у меня уже усы выросли, и это все из-за того, что вы не хотите во мне видеть девушку, вполне уже взрослую девушку.
Его лицо смягчилось.
– Ну, ладно, сейчас мы тебя отпустим. Но ты приходи с мамой – обязательно приходи!