kakofoniya : Морская болезнь

Прижавшись щекой к пыльному стеклу переполненной маршрутки, перебираю пальцами страницы потрепанной тетрадки с конспектами. Впитывая в себя ворчание уставших пассажиров, ругань неутомимых теток, пыхтение мотора. Задыхаясь от пыли, порхающей над обшарпанной обивкой сидений. Август неумолимо плавит стекла окон. Нагло просачивается в салон сквозь беспомощно раскрытые форточки, липкой струей стекает в ложбинку между грудями. Стоит открыть рот для вдоха, и обжигающий зной вперемешку с пылью проникает внутрь, растекаясь по всему телу, достигая сердца и мозга.

Я рассматриваю затылок водителя. Полысевший, глянцево поблескивающий на солнце. Над его головой нимбом кружатся пылинки, ярко прорисованные лучами солнца. В заркале заднего вида наши взгляды встречаются. Совсем ненадолго, секунды на две. Печаль, вопящая из глубины его огромных, глубоко запавших глаз, заражает меня одновременно с жарой, временно поглощает мысли... Но затем я стряхиваю ее с себя, как ненужное бремя, и возвращаюсь к вызубренному конспекту. «Софисты – философская школа в Древней Греции, существовавшая в пятом-первой половине четвертого веков до нашей эры».

Здесь так тесно. Не повернуться. Вспотевшие коленки упираются в растерзанную временем, липкую обивку переднего сидения, и мне становится до того противно, что хочется поднять ноги на свое сидение, согнув их в коленях. Но так нельзя, неприлично. Рядом со мной сидит пожилой мужчина, на коленях аккуратно сложен букет из розовых с проседью гвоздик, неумело обернутый в целлофановый пакет. Пытаюсь сосчитать их количество. Но несколько цветов ловко спрятаны в складках брюк и мне неловко всматриваться. К тому же мое ситцевое белое платье слишком короткое. Человек на кладбище едет, а я тут буду сверкать своим оголенным не в меру телом. Зачем я так вырядилась на экзамен?

Автобус резко тормозит на повороте, некоторые пассажиры даже вскрикивают. Затем, словно водитель вспоминает, что нужно ехать, что нет никакого смысла в этой остановке, снова нажимает на газ, со всей силой, мотор ревет, тарахтит и мы снова мчимся по улицам плавящегося, утопающего в зное города.

Как же тесно. Как невыносимо жарко. Еще немного, и я не выдержу. Сорвусь с места, расталкивая стоящих, согбенных пассажиров, проберусь туда, к самой кабинке водителя, дерну его за рукав и спрошу: «неужели ты сам не устал?», а он, разумеется, ответит, что устал, и что ему не терпится оказаться на берегу моря, далеко-далеко отсюда... Что ему хочется поскорее уснуть под утешающий плеск волн, забыться, что он больше не вынесет, не может больше терпеть эти прилипающие к волосатым ногам джинсы.
- Но ведь вы не в джинсах? – удивлюсь я.
Но он не ответит, потому что в следующий момент я и сама пойму, что это не важно. Что водитель не в джинсах. Потому что, обернувшись, увижу парня лет тридцати, с выцветшими волосами и в таком прикиде, словно он что-то для кого-то значит. Он будет в джинсах.

Скорее всего, мне захочется сочувственно ему улыбнуться (парню или водителю?), потому что ничем не могу помочь, ведь через полчаса у меня экзамен по философии, и если он вздумает ехать сейчас к морю, все пропало. Нет, скажу я ему, ты уж держись как-нибудь, мне обязательно нужно успеть на экзамен. Жми на газ.

Надо мной, сгорбившись полумесяцем, склонился вспотевший подросток, слишком высокий для наших катафалкоподобных маршруток. Лицо в рытвинах оспин, на отвороте высокого ворота белой рубашки выглядывает размазанный след губной помады. Тяжело дышит, периодически потирает ладонью лоб, о чем-то думает, уставившись на мои загорелые колени. Наверное, рассматривает шрам – сувенир из моего дворового детства, память о тех светлых временах, когда мы соревновались кувырканиями на турниках.

Кажется, я уже начинаю чувствовать солоноватый привкус пота, стекающего по лицу. Эти сорок пять градусов настолько сковали тело, что нет даже сил и мотивации достать платок. Кажется, это уже не поможет. Похоже, все испытывают схожие ощущения, потому что в какой-то момент пассажиры смолкают и в маршрутке воцаряется липкая тишина. Слышно только гул мотора и жужжание надоедливой мухи о стекло.

Пытаюсь повторять заученный материал. «Для софистов характерно критическое отношение к окружающей действительности». Или это уже Фома Аквинский? Нет, нет, тот доказывал существование Бога, тот ничего не критиковал. Это Сократ, кажется, все стремился проверить на практике, логически доказать правильность или неправильность той или иной мысли. Не понимаю, как этот подросток мог нацепить рубашку с длинными рукавами в такую жару? Итак, софисты, да... они придумали софизмы, логические приемы, уловки, чтобы собеседник запутался в собственных мыслях. В собственных мыслях. Или это гносеологический рационализм? Жара плавит мысли, мешает сосредоточиться на предмете. Говорю же, невыносимо жарко! Зачем софисты пытались запутать всем мысли? Какой в том смысл? Как же хочется воды, темнеет в глазах... Один из софизмов: «то, что ты не потерял, ты имеешь; ты не потерял рога, значит, ты их имеешь». Какой бред, господи...

Проезжаем мимо стройки, воняет чем-то разлагающимся – фыркаем, кривим лица, брезгливо зажимаем носы... Хочется прибить эту злосчастную муху, но нет никаких сил. Парень в обтягивающих джинсах пытается ее прихлопнуть, когда она садится на стекло возле него, но не попадает и в отчаянии ударяет по стеклу. Не достаточно сильно, чтобы разбить, но это были его последние силы. И последние силы всех нас. И вот, мы уже не выносим. И перестаем удерживать мысли в голове. Они срываются летучими мышами, вырываются, шурша, и перестают принадлежать только нам. Жара мешает. Мешает софистов с холодным пивом, о котором, как выясняется, мечтает нависший надо мной подросток, с пятилетним Ванькой (а этот откуда взялся?) и чьим-то не выключенным утюгом, с мыслью о море, дешевых персиках и о шраме на коленке. Не то, что бы так уж невыносимо, но все наши мысли, принадлежавшие доселе только мне, или только водителю, или только вон той полной тетеньке в желтом сарафане, - стали общими.

Так, что за бред... У меня экзамен через двадцать пять минут, мне нужно сосредоточиться. Софисты. Видным представителем старших софистов являлся Протагор, пятый век до нашей эры...
- Имя-то какое! - возмущенно восклицает тетенька в желтом сарафане.
Кому это она? Странно, все молчат, в такую духоту уже и рта не раскроешь, а она вдруг решила поговорить. Вся маршрутка в замешательстве. Даже водитель умудрился обернуться, и чуть не проехал на красный. На неожиданное заявление решил ответить мужчина в красной футболке и удлиненных шортах. Никто больше не решается. Почему-то...
- Какое имя?
- Про-та-гор! И не произнесешь ведь! - отвечает она. Пассажиры переменились в лицах, испуганно переглядываются. До меня начинает доходить, что все происходит на самом деле. Подросток, продолжая висеть надо мной, в очередной раз трет лоб и бормочет:
- Вы тоже знаете, что он представитель старших софистов? - все дружно кивают. - А знаете, я ведь и и не слышал никогда раньше даже имени его...

Мчимся вдоль жужжащего базара, одинокого городского парка, бесконечных пыльных улиц. Скорее бы доехать домой. Там Ванька один без присмотра, а я, нет, не я, конечно, а мужчина в удлиненных шортах, забыл включить кондиционер. Ребенку противопоказано весь день сидеть при высокой температуре, он недавно только переболел... Да и вообще, нельзя было оставлять его дома одного. Какой ужас, мне нужно срочно домой, иначе Таня, как всегда, будет как бы проходить мимо, заглянет, обнаружит ребенка в «запущенном состоянии» и заберет. А если она его сегодня заберет... То все, конец. Но кто она такая? Какое право у нее отнимать моего ребенка? Постановление суда... конечно, она же мать, у нее высокооплачиваемая работа... Но я... Мысль споткнулась о другую, в которой банка холодного пива прижимется к щеке, выпивается, растворяется в желудке... А ведь это последний ее поцелуй, зачем я накричал на нее? Она не позвонит теперь, а я в порыве гнева удалил ее номер... В эту мысль тут же врезается еще одна, не менее важная, проводившая статистические сравнения. Вот на прошлой неделе было как-то терпимее, даже белье сохло за ночь, а последние два дня прямо-таки катастрофа, повышенная влажность, ветра нет, пододеяльник уже второй день никак не высохнет. И неужели нечем больше заняться в такую жару, кроме варенья? Я не хочу варить его. Зачем нам вообще персиковое варенье? Как же мне осточертела свекровь...
- Да наши женщины просто обленились, - заявляет седовласый мужчина соседу и укоризненно качает головой. – Даже варенье им лень сварить, что уже и говорить!
- Вот уж не говорите, - ничуть не удивившись, отвечает собеседник, - и как можно недооценивать важность персиковго варенья летом, с горячим чаем? Это ведь как катарсис, жара, зной, все плавится, и вот ты вливаешь в себя этот горький кипяток и подытоживаешь процесс разрушения сладким-сладким вареньем.
В разговор тут же вмешивается женщина в желтом сарафане:
- Но ведь это я еду покупать персики, какое вы имеете право отнимать мои мысли?!

Мужчины переглядываются, а потом оборачиваются на нее. Не смеют ответить. Отвернулись и каждый уткнулся себе в колени, стараясь не нарушать больше правил приличия и думать только о чем-то своем. Но получается слабо, несмотря на попытку сконцентрироваться. Прибегнув к приобретенным недавно навыкам медитации, я все же вспоминаю, что тороплюсь, сжимаю в руках потрепанную тетрадку. Открыла, прочла несколько строчек. Точно, у меня ведь такой важный экзамен скоро, нужно повторить напоследок. Осталось всего пятнадцать минут, почему эта несчастная маршрутка плетется улиткой, неужели нельзя немного поторопиться? Мне нужно скорее, скорее добраться до... Куда я еду? Забыла выключить утюг. Значит, домой. Хотя, нет, мне хочется пива... Бред, я не пью пива. Все-таки водителю хочется на море... Стирка! Я забыла его в стиральной машине, белье провоняет, нужно срочно домой, развесить его! Постой, не меня ли свекровь послала за персиками для варенья? Можно было бы купить возле дома, но там дороже. Она так любит гвоздики, я и розы пытался дарить, и тюльпаны, и пионы. Но нет, ей подавай одни гвоздики, и именно розовые. И вообще, черт, Таня может забрать Ваньку! Навсегда! Нет, нет, не вынесу, не переживу, не хочу...
- Остановите! – кричу я, не в силах больше слушать жужжание надоедливой мухи. Кажется, во всем виновата эта тварь.
Локтями расталкивая пассажиров, касаясь их влажной одежды, мокрой кожи, пробираюсь к выходу, туда, к своему единственному сыну.
- Эмпиризм – направление философии, сторонники которого...
- Варенье – это катарсис, высшее озарение, его никак нельзя игнорировать…
Вслед за мной бежит подросток, проходя мимо все еще сидящего старика, выхватывает из его рук гвоздики, и пулей вылетает на улицу, вслед за мной.
- Эй, а платить кто будет?! - слышится вдогонку.
И правда, забыла заплатить, как я могла? Шарю в кармане, нащупываю резинку для волос и жвачку, денег не нахожу. Придется рыться в сумке. Но нет, дорога каждая секунда, с Таней шутки плохи, она только и делает, что поджидает удобного случая, чтобы навсегда отобрать его... Бегу. Извини, водитель, но у меня проблемы поважнее, я заплачу тебе как-нибудь потом…

Никогда прежде не видела этого дома, старого, с облупленными стенами, с вонючим двором и соседкой, закутанной с ног до головы в какой-то коричневый балахон. Первый этаж, дверь справа, замочная скважина. Где ключи? Блин, что, если дверь откроет свекровь? Да она прибьет меня, завидев, что в моей сумке нет персиков, она у меня вообще с прибамбасами. Стучу, робко.
Дверь открывает чумазый малыш. Так значит, я успела! Успел?!
- Сынок, счастье мое!
Хватаю Ваньку, поднимаю его на руки. Любуюсь.
- Ты фто? - смотрит с опаской, чуть отталкиваясь от меня ручками.
- Я – твой папа. Вань, ты чего это?
- Нет. Ты дефачка. Ты не мой папа.
- Успокойся, малыш, Господи, да как же ты вспотел, бедненький, пойдем… пойдем, сейчас я включу кондиционер, искупаю тебя и тебе станет легче, вот увидишь.
- Ням-ням.
Прохожу в квартиру, запираю за собой дверь. Здесь... как бы это объяснить, такое чувство, что кто-то здесь собирается умереть. Не знаю, почему у меня создалось такое впечатление. Обычный холостяцкий беспорядок, заляпанные окна, выцветшие занавески, неубранная постель. Но все-таки что-то здесь есть такое... Стены, плохо прикрытые разодранными обоями, словно кричат: "Спасите!"... Ванька обвивает мою шею липкими ручонками, тяжелый такой. Ванька – последняя ниточка, связывающая меня с жизнью... Не успела я найти ванную, как в дверь стучат. Это, должно быть, экзаменатор, недаром я с утра его вспоминала. Медленно иду к двери. Так-так, чтоб не опростоволоситься перед человеком, нужно повторить: «основателем эмпиризма считается Фрэнсис Бэкон». Или не он? Стучат настойчивее. «Иду, иду!». Черт, это точно он, Платон писал в основном в форме монологов... персики… блин, диалогов... или монологов? Черт!
- Ты кто такая, коза? - нет, экзаменатор, кажется, был мужского рода, а эта страшила... Боже, Таня!
- Я… – почему я не нахожу слов?
- Да кто ты вообще такая? А ну отдай ребенка!
Она у меня, наверное, не всегда была такой, иначе на кой черт я вообще женился на ней? Какая образина. И сильная. Оттолкнула меня от двери, отобрала Ваню и начала его допрашивать.
- Ты когда ело, горе ты мое?
- Фчила.
- Что?! Эта сволочь тебя даже не кормит! Оставил с какой-то соплячкой и, как всегда, испарился! Почему волдыри опять по коже? Жарко, хорошее мое?
- Ням-ням.
- А это кто? - тычет пальцем в меня. Боже, как я мог жениться на ней. Как я могла?
- Это не мой папа, мама.
- Господи, я предполагала, конечно, что эта сволочь тут измывается над ребенком, как может, но чтобы так! Нет уж, пьяница недоношенная, не видать тебе больше сына, никогда.
Не сдерживаюсь:
- Сама ты недоношенная!
- А ты вообще заткнись!
Не помню, не знаю, не хочу знать, что происходит дальше. Танины проклятия, угрозы. Проедающий меня насквозь взгляд. Больнее всего то, что она и не любила меня никогда. Она не смогла бы посмотреть на меня с таким презрением, если бы когда-нибудь, хотя бы минутку... Так, надо взять себя в руки. Это все не обо мне, это не про меня. Это не моя боль и я только должна сообразить, что я здесь делаю. Зачем стою тут, чего хочу, куда собираюсь. Мне известно лишь одно: из груди, крадясь вверх по легким, дыхательным путям, взбираясь по носоглотке, ползет грусть. Чужая. И вот-вот она вытечет из уголков глаз и тогда все пропало. Не знаю, откуда у меня это знание, но оно очень четкое. Безошибочное. Если я не сдержусь, не прикажу себе: перестань! Это не твой сын, его не у тебя отбирают! Только бы сдержаться, только бы взять себя в руки... Почему же так хочется прижать этого мальчишку к себе, ощутить его липкие ручки у себя на шее, несмотря на жару, вобрать в себя его тепло... Невольно ищу взглядом гладильную доску, рассматриваю розетки... Она убьет меня, если я вернусь без персиков... Меня там жена ждет, даже спустя столько лет, когда мы оба еле передвигаемся, мы ходим друг к другу на свидания. Ванька – Танин сын, пойми же, наконец, и не суй нос не в свое дело! Если она отбирает его, то и правильно делает, ребенок голодный, один дома! Господи, хоть бы обнять его еще разочек...

Тротуар вздыхает бесконечными облаками пыли, дождь никогда не начнется, а у меня нет цели. Куда же мне теперь идти, когда я не знаю, кто я, и что мне нужно, и что важнее. Персики для свекрови или этот несчастный малыш, который теперь никогда не увидит отца? Отца безалаберного, пьющего, с низкооплачиваемой работой, безответственного. Любящего. В его комнате кто-то готовится к смерти, а я думаю о холодном пиве! Пусть ноги приведут меня туда, где я смогу не думать, где я научусь не думать, а просто жить. Механически, по заведенному режиму. Считая своим первоочередным долгом запомнить, что вульгаризм считает, что мозг вырабатывает мысль так же как печень – желчь, и купить свекрови персики для варенья. Капли пота стекают по лбу, катятся к переносице.

Море. Вы ведь так и знали, да? Водитель и мужчина в удлиненных шортах сидят на самом берегу, у прибоя. Мочат усталые ноги и смотрят на линию горизонта. Подхожу и присаживаюсь рядом, уже не обращая внимания на короткое платье.
- Она ведь не забрала его, да? Скажи, не забрала? – спрашивает второй.
- Ты почему не кормил его весь день?..
- Да он ведь взрослый парень, пусть откроет холодильник, подогреет суп и ест, сколько влезет. Значит, не забрала?! - в нервно блестящих глазах – надежда.
- У него волдыри по телу, ты знаешь?
- Нет. Все-таки не забрала?..
Что мне ответить ему? Смотрю на гладкое, ровное море, и ратую на штиль. Неужели даже незначительный сквозняк не скрасит нашу трагедию? Я не совсем понимаю, кто я, и чьи переживания, проблемы стали для меня первостепенными. Хочется войти в море, в самую его глубь. Но остатки сознания останавливают. Ибо соблазн не вынырнуть обратно слишком велик.

Мы молчим. Водитель упирается локтями в колени, в ладони – дряблым подбородком. У него в носоглотке застряло то же, что и у меня. Что и у мужчины в удлиненных шортах. Кажется, он сейчас заплачет. Но он, как и я, как и все остальные, знает, что этого делать ни в коем случае нельзя. Иначе случится непоправимое, не знаю, что именно, возможно, мы навсегда утратим способность сдерживать свои мысли при себе, сосредотачиваться на чем-то одном, только своем, сугубо личном... А может, и вовсе перестанем мыслить, - что, кстати, легче. Но как бы там ни было, мы должны держаться до самого конца.
- Слышь..., - чтобы как-то смягчить обстоятельства, что ли, - А ты, ну, если знал, что… если ты знал, что она может придти, почему не поехал домой, почему приехал сюда?
Не отвечает. Он знал, знал, что она придет, что это неизбежно, она только поджидала удобного случая. Но он хотел сначала выключить утюг в другом доме, не своем, но мыслям ведь этого не объяснишь. Больше никогда, никогда она не оставит с ним Ваньку. А зачем тогда жить? Зачем тогда водить эту треклятую маршрутку, ворчать на надоедливых пассажиров, затевать драки с другими водителями из-за расписания? Из-за упущенных десяти минут? Да, вроде как сын не водителя, но разве ему не жить теперь так же с этой болью?

Теперь уже все равно, теперь я умер, теперь можно у моря. Теперь можно всегда у моря. Или в море. Так думает водитель. Или я. Или мужчина в удлиненных шортах. Теперь уже не разобрать. Там дно илистое и спокойствие повсеместное... Рыбы ко всему безразличные, и водоросли вплетаются в волосы. Да, хорошо, когда водоросли. Конечно. Нет ничего лучше моря в такую жару. Возможно, оно сможет нас вылечить... И главное: вода. Много-много воды. Везде. Очень много воды. По коже, во рту, внутри, из глаз... Нет, только не из глаз, это мы уже знаем.
Я открываю сумочку, извлекаю кошелек. Протягиваю водителю плату за проезд и он, не отрывая взгляда от ровной линии горизонта, берет ее и кладет на песок.
- Ты как думаешь, - говорит он мне, - может жара еще усилится, и смешает наши мысли с мыслями моря? А оно ведь не думает, правда? Там ведь водоросли...
- И рыбы ко всему безразличные, - вторю я.
- Да. Безразличные. И главное, понимаешь, главное, там много-много воды. Очень много воды.

В нашу сторону бежит женщина в желтом сарафане, песок под ее ногами взмывает фонтанчиками, скорость треплет волосы. До нас доносятся ее причитания, она хватается за голову. Потом усаживается неподалеку от нас (мы сидим прямо у прибоя, а она, видимо, не хочет намочить платье), и, с трудом преодолевая одышку, тараторит:
- Поверить не могу, меня завалили только потому, что я забыла философское кредо Протагора... – сморкается в платок, - Но ведь я почти пересказала весь трактат «О природе вещей»… да они все взяточники, причем тут Протагор… понимаете, я ведь…
- …Как же вы могли забыть, - устало прерываю я, – Человек есть мера всех вещей. Существующих – что они существуют, и несуществующих – что они не существуют. Я ведь всю ночь вчера повторяла.
– Я все не могу понять, - встревает водитель, не оборачиваясь на нас, – Что это значит: «ты имеешь рога»? Что это за глупости?
Я хочу открыть рот, чтобы объяснить, но женщина в желтом опережает:
- Ну ведь это софизм, вот вы теряли рога?
- Нет.
- А то, что вы не потеряли, вы имеете…
- Какой бред! – он отмахивается от нее, как бы посылая к черту ее доводы.
Мужчина в удлиненных шортах в разговор не вмешивается. Наверное, ему не до нас, у него свои заботы, Ванька… На четвереньках подползаю к женщине, обнимаю ее. Путаница в моей голове становится невыносимее. Персики, утюг, политология… Женщина протягивает руку к подолу моего платья и немного приспускает его.
- Но главное, - продолжает она, - главное, у меня сына отняли!
- Я больше не могу, не могу терпеть издевательства свекрови! – неожиданно вскрикивает водитель, и по его щеке стекает слеза.

Все остальные, я, женщина в желтом сарафане, мужчина в удлиненных шортах резко вскакиваем и обступаем водителя.
- Что ты наделал, – спрашивает женщина, хватаясь обеими руками за голову.
Со всех сторон к нам сползаются все остальные пассажиры автобуса. Мы все еще лелеим надежду на море, ведь только оно способно нас исцелить. Все подходят к самому берегу, опускаются на колени на влажный песок. Водитель уже не в состоянии сдерживаться, теперь слезы рваной цепью осыпаются с его колючих щек. Женщина, мгновение назад ругавшая его, понимает, что смысла теперь нет. Море не в состоянии что-либо сделать. Она садится к водителю вплотную, утыкается влажным носом в его грудь и плечи ее начинают судорожно вздрагивать. Я обнимаю массу тел, образовавшуюся от всех обнявшихся, и тоже захожусь плачем. Какой теперь смысл сдерживаться? Вдруг подул незначительный бриз, и море заволновалось. Подкралось к нам. Облизало волнами шрам на коленке.
- Зато как весело было кувыркаться на турниках... – сквозь рыдания говорит мне старик, касаясь указательным пальцем моего шрама.
- Утюг, я забыла выключить утюг, - отвечаю я, и он понимающе кивает.

Ну вот, я провалила экзамен из-за такого простого вопроса. Сейчас же, сейчас же нужно взять себя в руки и бежать домой, выключить утюг, иначе сгорит, сгорят персики, как же быть, если я не принесу персиков, не сварю варенье, свекровь заберет Ваньку! Нужно взять себя в руки, успокоиться, я ведь хотела на море, вот и море, мы прямо у воды, все хорошо, спокойно, жара скоро закончится... И почему я по дороге не захватила пива? Почему накричала на нее? Неужели непонятно, что такой любви у меня больше никогда не будет? Она ни за что не позвонит... Ты не потерял рога, значит ты их имеешь. Но я потерял сына, значит... значит варенье – катарсис. Почему я не отдал ей сдачу, она же заплатила больше, чем стоит проезд? Зачем было надевать это платье, так неудобно сидеть в нем на песке... Софисты спутывают мысли... да нафиг, экзамен же провален! Неужели я никогда больше его не увижу? Почему, почему ноги привели меня на кладбище? Я ведь спешил на свидание...

Самым последним приходит подросток. Отыскивает в груде тел старика, грубо тянет его за рукав и с вызовом:
- Я ведь был уверен, что она жива, что я иду на свидание! А она под надгробным камнем!
Все остальные оборачиваются к нему, вопросительно и смотрят. Солнце поливает его глазурью, старик прищуривается и часто моргает, смотрит на юношу, но видит перед собой пустоту.
- Она ведь жива, я каждый год хожу к ней на свидания... Она любит розовые гвоздики...
Он заходится кашлем. Тело сотрясается, он вспоминает о проваленном экзамене и закрывает лицо руками. Неуверенные волны продолжают облизывать наши ноги, все мы не можем справиться с болью... Мы ведь были уверены, что она жива, что идет на свидание... Но она ведь живая? Да, мысль очень четкая, светлая, очевидная. Зачем этот подросток все испортил?
Свалка из наших тел заходится громким, неудержимым плачем, разукрашенным тут и там судорожными всхлипываниями. Мы понимаем, что морю нас не исцелить. Мы заплакали и проиграли. Чайки чертят в небе зловещие знамения. Я смотрю на взбешенные волны и не понимаю, откуда они взялись, ведь стоял штиль, ни намека на ветер, откуда волны? Такие разъяренные… Вода мутнеет... Всплывают водоросли, мертвые рыбы брюхом кверху... едкий запах… грязные болезненные пятна на воде… что происходит... неужели мы заразили море... неужели это навсегда... неужели это навсегда... неужели я больше никогда его не увижу…