Анатолий Власов : Две ёлки на Новый год (16+)

Толя Тархов







Две ёлки на Новый год
или
До смерти напуган





Рассказ
















27.10.2014

Отец со мной не разговаривал. Не замечал. Как будто меня нет. Ну и что – обычная практика, у многих так бывает. Но я думаю, что так как у меня, бывает не у многих. Он не разговаривал со мной годами. Мы жили в одном доме, в одной семье, под одной крышей и, тем не менее, он так жестоко со мной поступал. Первый раз это произошло, когда мне было лет 8-9, я точно не помню, обычная ссора, я упрямился и не хотел ему подчиняться. Я сидел на столе, и ни при каких условиях не хотел слезать. Тогда я ещё не знал, что он обидится и не будет меня замечать несколько месяцев. Это был для меня шок, и я сильно страдал от этого. В дальнейшем такие случаи стали повторяться и периоды его молчания уже стали затягиваться на годы…
Но что делать, надо приспосабливаться и жить дальше, и хотя я жил с отцом, но я жил без отца и мне было горько и обидно, но деваться некуда, а я ведь так нуждался в нём.
На Новый год папа всегда приносил ёлку, ну или сосну, когда как, но всё же ёлки нам нравились больше – они были большие и пушистые. Вообще из всех домашних событий в детстве самое запоминающееся радостное и эмоциональное – это Новый год и всё, что с ним связано. Семья у нас была не большая, но и не дружная. У нас часто бывали ссоры. Как то раз, отец принёс ёлку в последний момент, 30го декабря вечером, а нам нравилось заранее, за несколько дней. Ну а на следующий Новый год он в очередной раз разобиделся на нас всех, и мы вообще остались без ёлки. Он не принёс, а мы надеялись на него до последнего, и поэтому не успели купить даже сосну. Нам всем было обидно.
И вот, в очередной раз, когда шёл уже декабрь, я подумал, а почему бы мне не сходить за ёлкой. Одному, конечно, не хотелось идти, и я принялся уговаривать своего друга ДимАна.
ДимАн был стопроцентный блондин со стрижкой «ёжик» с горящими голубыми глазами с узким вытянутым лицом и заострённым подбородком, он был немного сутуловатым, но живым и подвижным и хорошо играл в футбол, девчонки его любили, но характер у него был сложный, и, по выражению учителей, из них он мог «вить верёвки» - в смысле из самих учителей. Мы с ним оба друг друга стоили – мы были хулиганы-оторвяги, но до определённой степени и в подростковой школьной среде чувствовали себя комфортно и раздольно, всё нам было подвластно, препятствий больших не было и мы наслаждались жизнью как могли, но со всеми вытекающими из этого последствиями: как драки, разборки, конфликты с учителями, с родителями и иногда даже с правоохранительными органами.
Так вот, сначала Диман не выражал желания идти, моим уговорам он не поддавался, характер у него был своенравный, но потом я нашёл какие-то доводы и он согласился. Нам тогда было лет по 15 и хоть мы были не большого роста, силы и выносливости нам хватало, т.к. мы занимались спортом – лыжными гонками, ну и всем остальным понемногу. Я говорю это к тому, что дело это было не из лёгких, потому как нужно было идти километров за семь по снегу и не всегда по ровной дороге, а по пересечённой местности как сейчас выражаются, ну а обратно тащить две тяжёлые ёлки, да ещё и ночью.
Я знал, где они росли, потому что бывал в тех краях зимой, когда мы с отцом, будучи не в ссоре, ходили на охоту за зайцами. Это были широкие посадки вдоль железной дороги, которая шла на Москву из Пензы через наш городок. Но огромные ели начинались только за деревней Есинеевка, а до неё они не росли совсем, это было на приличном расстоянии от нашего дома, а жили мы тогда на окраине, в частном секторе в небольшом доме, построенном моим дедом, и в этой истории это оказалось плюсом, почему – поймёте позже.
Когда однажды, я попал в ту местность в первый раз, то узнал, что отец приносил ёлки нам именно отсюда – это были небольшие, совсем молодые ёлочки, с тонкими жидкими веточками, которые сгибались под тяжестью новогодних игрушек – такие нам не нравились, они были подлеском, среди высоченных елей, а нравились нам большие и пушистые, у которых на макушке висели шишки. Собственно вся наша ёлка, которая по высоте была ровно от пола до потолка и была макушкой огромной ели, которая высотой была с многоэтажный дом, такие ели плотно и в большом количестве росли вдоль железной дороги до самой Москвы. И то, что их было много, являлось нашим оправданием, того варварства, которое мы совершали уродуя такую многолетнюю и величественную красоту, ради какого-то праздника, ведь к тому же ели не растут в нашем районе, а эти когда-то были посажены человеком. Они росли так плотно друг к другу, и были такими пушистыми, что снега под ними не было совсем – он туда просто не долетал, а был под ними ровный и мягкий ковёр из осыпавшейся хвои.
Мне нравилось там разжигать костёр, греться и представлять, что я в глухой тайге на охоте за крупным зверем. Ведь мы с отцом, на тот момент, всего лишь целый день, безуспешно гонялись за зайцами, без единого выстрела, на ветру бескрайних заснеженных полей, а когда мы заходили под полог хвойных деревьев, то не хотелось оттуда уходить, хотя следов зверья там почти не было, мне просто там нравилось и я просил отца, чтобы мы сделали привал и развели костёр.
Мы сидели у костра, грелись, ели солёное сало с ржаным хлебом и запивали сладким чаем из термоса, и почти не разговаривали, но иногда папа рассказывал какие-то истории. Я подкидывал дрова в огонь, и слушал скупые охотничьи рассказы – отец был не многословен.
И вот, обычным серым будним декабрьским днём, за несколько дней до нового года, мы с другом решили выйти в поход за ёлками после уроков, рассчитав время так, чтобы дойти туда по светлому, до темноты, а возвращаться обратно уже, когда стемнеет, чтобы не привлекать внимание, с собой мы взяли лишь маленькую удобную пилу, да верёвки, чтобы связать торчащие ветки, для удобства транспортировки дух елок на себе.
Мы шли налегке, снега под ногами было не много, сильными ветрами его сдувает с открытых участков, иногда под ногами была лыжня от широких охотничьих лыж, всё вокруг мне было хорошо знакомо, и я рассказывал Диману байки об этих местах и всё, что с ними связано – летом рыбалка, осенью охота на уток и просто бродяжничество с фотоаппаратом «Зенит» и гончим псом по кличке Буран, рассказов было много – ведь на тот момент, я был скорее деревенским парнем, проводившим большую часть времени на природе.
Вторая половина пути пролегала вдоль железной дороги, мы шли по высокой насыпи по крупному щебню, вплотную к рельсам, снега под ногами почти не было. Мы перешли через речушку по железнодорожному мосту, который у нас, на местном диалекте, назывался почему-то «чугунка». После открытого пространства, рядом с тихой деревушкой, сразу плотной стеной начинались долгожданные широкие посадки, над которыми тёмно-зелёными острыми пиками торчали высоченные ели – цель нашего визита. Мы решили углубиться в них подальше, ведь рядом была деревня, и шли до тех пор, пока не стих одинокий лай собаки.
Потом мы стали выбирать себе елки – смотрели на макушки, видно было плохо, ели были высоченные, мы пытались разглядеть на верху шишки. В итоге я полез на елку, которая стояла в одиночестве, предварительно сняв с себя фуфайку. Лезть было очень неудобно: ветки росли из ствола так плотно, что я с трудом протискивался вверх, хвоя сильно кололась и насыпалась за воротник, а в руках мешалась небольшая пила-ножовка, которую я пару раз чуть не выронил. Когда ствол стал тоньше, я начал непроизвольно раскачиваться, посмотрел вниз, и мне стало страшно от высоты, но нужно было залезть ещё выше, чтобы отпилить саму макушку – пару метров длиной, я прижался к стволу, собрался с духом, долез и быстро отпилил.
И вот ёлка к празднику летит вниз, а я ощущаю, как бешено колотится сердце – меня переполняют непонятные чувства азарта, удовлетворения от проделанной работы, необычности всего происходящего и главное стыда – стыда за то уродство, что я натворил – я смотрел по сторонам, на грациозных братьев и сестёр с идеальными красивыми макушками конической формы и мне было жаль, ту единственную на которой я сидел, ведь я только что её обезглавил, и я почувствовал себя палачом…
Пока я слезал вниз, то успел успокоиться, а Диману о своих чувствах ничего не сказал, только то, что лезть трудно и на макушке качает, не бойся, говорю, пили повыше – только самую макушку. Не залез он на самый верх – сдрейфил, отпилил аж четыре метра, внизу мы укоротили его елку до нужного размера, примерно до двух с половиной метров, а потом стянули упругие ветки к стволу верёвками, чтоб нести было удобнее.
Ёлки оказались тяжелее, чем мы думали, а кроме того, они сильно кололись. Мы подняли воротники, а я распустил завязки на старой кроличьей шапке-ушанке и мне стало комфортнее, чем Диману, на котором была спортивная шапка-петушок.
Обычно дорога обратно кажется короче и легче, но не в этот раз. Мы то и дело останавливались и перекладывали наши ёлки то так, то так, выискивая наиболее удобное положение, вскоре стемнело и мы уже меньше разговаривали, очень хотелось есть. Ночь была тихой и холода не чувствовалось, но ноги от усталости иногда заплетались, мы шли на ощупь, а кто шёл вторым, вообще мог закрыть глаза – он как бы был связан двумя ёлками, лежавшими на плечах – как лошадь в оглоблях.
На какое-то время выглянула луна, и вдруг всё сразу преобразилось как в страшной сказке, и картина вокруг от лунного света была мистически-пугающей, и, почему-то плоской – может потому, что я просто устал. Я уже оказывался ночью в этих местах, с охоты мы с отцом всегда возвращались затемно, а в этот раз мы ещё вдобавок были с «добычей». Увидев огни родного посёлка, у меня открылось второе дыхание, и я начал подбадривать своего друга, уже вконец обессилевшего и замолчавшего, а идти нам ещё было не один километр.
Но вот мы, наконец, добрались до окраины, и, войдя на пустую улицу, тускло освещённую одинокими фонарями, было ощущение такого комфорта и уюта домашней обстановки, что я невольно начал улыбаться и разговаривать со злобно заливающимися собаками почти в каждом дворе, покуда мы шли до моего родного дома.
Скрипнула калитка, и мой пёс приветственно гавкнул, на шум выглянула мама, я сказал ей, что всё нормально, и, оставив мою ёлку прямо во дворе, мы сразу же, не отдыхая, понесли вторую ёлку дальше – в центр города, где жил Диман. Задача была не сложной, основное дело сделано, я был доволен, нужно было лишь тихонько пройти не замеченными.
Идём. Частный сектор кончился, начались угрюмые сталинские двухэтажки, которые славились своими высокими потолками и очень узкими коридорами, в одной из них жил наш общий друг. Идти по утоптанным снежным улицам было легко, вокруг не было ни души, был уже поздний вечер, а город зимой засыпает рано. Нам оставалось пройти лишь большую территорию больницы, а за ней сразу же стояла пятиэтажка Димана.
Пути было два и по расстоянию они были примерно одинаковыми. Один через тёмный двор больницы по петляющим дорожкам и тропинкам вокруг многочисленных зданий и построек – из-за диагонального направления он казался короче, но это было обманчиво, а сейчас после длинного ночного пути, снова лезть в темноту больничной территории нам обоим не хотелось, хотя конспирация нам не помешала бы. Но мы были уставшими, улицы пустыми и мы, недолго думая, забыв об осторожности, пошли по слабо освещённой улице вдоль забора больницы. До угла дома, где жил мой друг оставалось каких-то двести метров, а его ёлку, которая сейчас лежала у нас на плечах, мы тащили уже километров восемь, если не больше.
В то время для встречи нового года, продавались только сосны, поэтому, если ты где-то спилил сосну и несёшь домой, тебе ничего не грозит – сосны официально разрешены, в отличие от елей. Но ёлки народ пилил – потому что ёлка на Новый год – это круто, и пилили их не только за городом, но и в городе, и даже на центральных улицах – народ у нас не далёкий и безбашенный – вот и геройствуют где попало, а на последствия их деятельности им наплевать. Наверное, ходят потом и гордятся – хвалятся своим друзьям, что спилили себе ёлку на главной площади города, да, прямо у здания городской администрации с угла у нас стояла половина голубой ели – вот это дерзость! Какое наказание было за ель, мы не знали, но знали, что если попадёмся, то не отвертимся – запрещены ёлки и всё тут.
Улица, по которой мы шли, как раз упиралась в главную площадь, которая, как на зло, была хорошо освещена и к которой, своим торцом, выходила димановская пятиэтажка, к ней мы и направлялись, и когда вдруг зажглись фары, и с неё в нашу сторону медленно двинулся милицейский автобус, мы не сговариваясь, как по команде, встали как вкопанные.
Всем хорошо знакомый автобус, раскрашенный в бело-синие цвета, единственный такой на весь наш городок, медленно ехал к нам на встречу, перед ним была перпендикулярная улица, и мы шёпотом переговаривались, не смотря друг на друга, повернёт ли автобус или поедет прямо, в нашу сторону. Мы стояли в надежде, с ёлкой на плечах, и ждали, что стражи порядка свернут направо или налево, и мы останемся не замеченными, но они, также медленно, пересекли улицу, и поехали прямо…
До них было метров сто, мы синхронно сбросили елку с плеч прямо к забору, но тротуар был весь в снегу, и свет, стремящийся с площади немного всё же её освещал, хотя, мы надеялись, что у забора она будет не заметной. Быть может, они заметили тот момент, когда мы только сбросили её с плеч? Или их привлекли две наши небольшие фигуры стоящие неподвижно друг за другом, когда время на часах показывает столь поздний час? Нам до последнего казалось, что мы стоим не замеченные никем, не шелохнувшись, на фоне тёмного забора, и они проедут мимо, - наивные подростки, как же – перед вами опытные милицейские работники – хранители ёлок, нет даже, скорей ёлочный патруль!
И вот замедленное кино кончилось, дальше ускоренная перемотка в стиле Гая Ричи – дорисовывайте сами – автобус останавливается, с лязгом открывается створка гидравлической двери, злобный лай овчарки, в окнах автобуса оживают и встают с мест большие тени, до автобуса шесть с половиной метров, но дверь открывается на другую сторону, а это ещё пять метров – итого одиннадцать с половиной метров – ничтожное расстояние, но с этого места фильм становится намного интереснее – динамика взлетает в разы - в одиннадцать с половиной раз, это уже точно!
Адреналин вливается в кровь мощным потоком, и сердце гонит его к мозгу – Диман говорит: «Бежим!», я ему: «Через забор!» Вдруг резко включают звук: какие-то голоса – они что-то кричат, овчарки заливаются лаем, но для меня это просто фон – началась погоня и мы здесь в роли жертвы, но у нас ещё есть шанс.
Мы вмиг оживаем и с лёгкостью перемахиваем через больничный забор. Но хватит ли нам преимущества в одиннадцать с половиной метров?
Я не успеваю посмотреть назад – перелез ли кто-нибудь за нами, но я слышу удаляющийся куда-то вбок лай собаки и боковым зрением вижу, что мент с собакой бежит налево, в обход больничного забора к боковому выходу, но до него ещё далеко. Думаю про собак – сколько их одна или две? Если бы овчарка сумела перемахнуть через забор, то к этой секунде уже догнала бы кого-то из нас, к счастью, забор был высоким. Пробежав метров тридцать резко чувствую усталость в ногах – они в буквальном смысле становятся ватными – ведь мы бежим по снежной целине больничной территории и оказывается, что снега уже выпало сантиметров двадцать, двадцать пять и быстро бежать не получается, ноги вязнут и подкашиваются, а мы к тому же очень устали! Первый лёгкий приступ паники.
Спиной ощущаю копошение в том месте, где мы перелезли через забор – но погони пока за нами не чувствую, в голове проносится – почему они медлят, почему не бегут за нами? Мы бежим всё дальше и дальше. На бегу обсуждаем того, с собакой, обходящего нас с боку – наши траектории могут пересечься. Да вообще в больнице полно входов и выходов и все они открыты: куда поехал автобус, куда направились остальные «тени» из автобуса? Я чувствую себя загнанным зверем, паника начинает всё больше и больше овладевать мной – ведь впервые в жизни за мной гонится милиция с собаками, вот чёрт – ругаюсь я про себя – сами виноваты!
Я не знаю, что чувствовал Диман, он так же учащённо дышал и был возбуждён. «Куда дальше?! Не знаю! Где они?! Наверное, бегут наперерез сбоку?! Что делать?!» Какой-то сумбур из быстрых вопросов и ответов летит между нами, всё это на бегу, но вот мы делаем паузу, уперевшись в какой-то старый трёхэтажный больничный корпус с облупленной штукатуркой и давно не крашеными бледно-розовыми стенами и «т» образным тёмным углом. Мы останавливаемся, дальше открытое пространство, ярко освещённое фонарём. Быстро продолжаем обсуждать, что делать – мы тратим драгоценные миллисекунды, но сейчас, мне кажется, что мы стояли там так долго…
Я упёрся взглядом в тёмный угол здания, в котором росли кусты всем известного клёна-сорняка, он разрастается быстро и повсюду, и особенно там, где не следят за территорией и этот угол был как раз таким. Где-то фоном постоянно слышался лай собаки и дыхание – моё оглушительное дыхание. Диман повторял «бежим, бежим!» Но у меня вдруг прояснилась чёткая мысль – я всмотрелся в тёмный угол, точнее под кусты – они торчали тонкими длинными и гладкими прутьями сначала вдоль земли, а потом загибались к верху, и снега под ними не было – была лишь крохотная площадочка тёмной земли с прошлогодней листвой. И я сказал, давай заляжем здесь. Где здесь? Запротестовал мой друг. Я попытался быстро ему объяснить, но он категорически был против, да я тоже, честно говоря, был против и сильно сомневался в затее залечь в углу под кустом, куда, хоть и слабо, но долетал свет от стоящего поодаль фонаря, хотя всё же, угол был в тени. Почему-то бежать дальше моё тело и мозг отказывались, хотя бежать надо – ведь нас догоняют, а мы убегаем. В голове с каждым ударом сердца проносилось бежать, бежать, беги, беги! Тоже самое твердил мне и Диман: бежим, бежим!
Не знаю как у вас, но у меня часто бывают сложные ситуации, где чаши весов заполнены ровно пополам – пятьдесят на пятьдесят, и очень тяжело сделать выбор, а в данный момент, дополнительная сложность была в том, что выбор нужно делать практически не думая, мгновенно – нет времени, надо довериться лишь внутреннему голосу, под названием интуиция.
Ещё мгновение и Диман убегает дальше в свет фонаря, а я, почти не выбирая и не прилаживаясь, ныряю под голые ветви кустов, которые растут прямо из угла, и за которые нет времени протиснуться, ложусь на ту узкую тёмную полоску земли, не засыпанную снегом, но замусоренную. Я лёг на живот, лицом вниз, вытянув и прижав руки вдоль туловища – распластался, вжался в землю, вытянув ноги, пытаясь слиться, и заметил, что не поместился целиком, что ноги как бы торчат из под куста, касаясь снега – выделяются на белом фоне, и понял, что не всё рассчитал, что не уместился целиком, как хотел. Поднял голову на секунду, ища вариант получше – быть, может, протиснуться дальше вглубь – пролезть проползти, но в этот момент послышались быстрые шаги, всё – момент упущен, я опустил лицо в землю, закрыл глаза и замер.
Шаги начали приближаться, мне показалось, что сразу с нескольких сторон, но я не видел, да и не хотел видеть – лежал, зажмурившись, лишь бы не нашли. Потом послышались разговоры: «где они, куда подевались, куда побежали, они были тут, я их видел». Разговоры, как и шаги то удалялись, то приближались, а я лежал, не шелохнувшись ни жив, ни мёртв и старался не дышать. В голове пронеслось – они сразу меня не заметили, может, есть шанс, но они и не уходили – значит, будут искать. В голове стучало – сейчас найдут, всё конец!
Пахло пыльной морозной землёй и старыми листьями, обычно, в такие углы ходят справить малую нужду, а иногда и нагадить по большому, но запаха мочи не было – всё замёрзло, а вдруг я улёгся прямо на чьё-то дерьмо? Плевать, думал я – лишь бы не нашли.
Но вот вдруг резко стал приближаться лай овчарки, - ну всё, я пропал, сейчас она меня быстро найдёт, интересно покусает или нет? Сердце застучало так сильно, что я буквально начал ощущать, как оно бьётся о твёрдую замёрзшую землю и ему стало больно ударяться или от его ударов стало больно грудной клетке, находящейся между сердцем и землёй?! Не знаю, но я так отчётливо ощущал эту тупую боль, наверное, сердцу было просто больно в тесном пространстве между мной и землёй, а может ему больно от обиды и от досады… и я вдруг почувствовал обиду и стыд на себя из-за того, что сильно расстрою своим поступком маму – это главное, чего мне всегда не хотелось – расстраивать её. Она всегда очень сильно переживает за меня, плачет и ругает, а я признаю свою вину, и всё равно ничего не могу с собой поделать – я то и дело совершаю ошибки, не оправдываю её доверие, а я очень этого не хочу, но это так часто случается, что я не успеваю загладить свою вину, что-то исправить и влипаю в не хорошие истории снова и снова. Мне вдруг стало так горько и обидно, что я чуть не расплакался, я был готов встать и пойти сдаваться, лишь бы они ни чего не сообщили моей матери!
Вообще я умел скрывать свои какие-то проблемы от неё, лишь бы только не расстраивать маму, я знал, что ей было не легко и старался не доставлять ей дополнительных переживаний. Но не в этот раз – здесь, я уже предчувствовал, что попал по полной.
Лай собаки приближался, а с ним всё отчётливее слышались шаги и голоса. И вот я уже чувствую, что они стоят в двух метрах от меня и злобный лай собаки заглушает голоса, но больше ничего не происходит, и я понимаю, что овчарка на поводке. Но как, как же она не может показать им где я лежу?! Лай становится реже и сквозь него я уже отчётливо слышу голоса практически над собой: «не понимаю, куда они могли подеваться, они точно были здесь, я их видел, другой побежал туда…» Они стояли так близко к моим ногам, что казалось вот вот кто-то просто на них наступит! Мне хотелось их поджать, отодвинуть в сторону, я даже видел, как они выделяются, если внимательно присмотреться – мне уже казалось, свет фонаря огибает угол и старается им показать – да вот же он – смотрите, вот его ноги торчат – он плохо спрятался! Опусти взгляд хоть один из них – всмотрись в темноту, прояви смекалку и всё – вот он я, тёпленький! Но они по-прежнему топтались в метре от моих ног, овчарка была не настоящей или просто была на моей стороне, и я лежал не шелохнувшись, дышать было всё тяжелее, почва от дыхания начала оттаивать и я почувствовал запах осени и страха – чем дольше я лежал, тем сильнее боялся и тем сильнее подкатывал ком обиды на себя – обиды и стыда, что я снова расстрою свою мать.
А менты всё стояли и топтались рядом, а я трясся от страха как заяц, которого вот-вот найдут, иногда они отходили в сторону и всё что-то обсуждали, я прислушивался, но понимал, что Димана, по всей видимости, тоже не поймали.
В какой-то момент я так ясно ощутил, что так сильно и долго я ещё никогда не боялся, что сердце моё никогда так сильно и больно не стучало.
Вскоре, в какой-то момент, вся масса преследователей отодвинулась на какое-то расстояние, может метров на тридцать-сорок, голоса зазвучали фоном и я подумал, ну всё – они поймали моего друга, теперь вновь займутся мной. Я лежал всё в том же положении и слушал, голоса всё так же были неподалёку, но уже не приближались, дыхание моё начало выравниваться, я немного успокоился и у меня появилась надежда на спасение. Ощущения времени не было совсем, толи десять минут прошло, толи тридцать. Волновало чётко лишь одно – остаться не пойманным. Так я лежал и ждал, а потом начал думать о брошенной ёлке, о том кто её забрал, о Димане, о нашем долгом походе, где вроде бы всё шло по плану, и оставалось дойти совсем немного и как всё повернулось, что я хочу всё вернуть назад и не нужна мне уже никакая ёлка…
Оставался слышен лишь звук мотора работающего на холостом ходу милицейского автобуса, когда я поднял голову, и в этот момент автобус гулко заревел и тронулся с места, и поехал по улице, а звук приближался ко мне – он ехал вдоль больничного забора, и я снова опустил голову и слушал до тех пор, пока вокруг не стало совсем тихо. Не может быть – я не верил своему счастью, эмоции переполняли меня, но я был так вымотан, что не мог радоваться, а просто вылез из своего укрытия, и медленно побрёл домой.
На следующий день я встал не выспавшийся и с тяжёлым сердцем пошёл в школу, не надеясь там увидеть своего друга – почему-то я думал, что его поймали и держат в милиции, а почему – не знаю. И каково же было моё удивление увидеть его сидящим в классе, как обычно, вполоборота за третьей партой с таким спокойным лицом, как будто вчерашнего дня вовсе не было! Увидев меня, он нисколько не удивился тому, что меня не поймали, я же напротив – был уверен, что он не смог убежать. Но Диман был парень не промах, жил рядом с той самой больницей и знал её как свои пять пальцев – он залёг на балконе первого этажа одного из многочисленных корпусов, и, по его словам был спокоен и не боялся, что его найдут.
О потерянной ёлке он не жалел, в отличие от меня – ёлка на Новый год для него была не важна.

18.05.2017 г. Пенза