Ромка Кактус : Мамина принцесса (Глава 2)

Леди Беоника, воспитанная таким образом, чтобы знать о мире вокруг как можно меньше, видела жизнь как чудо. Её глаза, глаза цвета утренней незабудки, смотрели на всё с той простотой и ясностью, с какой цветы обращаются к источнику света.

В первые её дни в замке я видел эту девушку мельком, издали, пробегая из кладовки с припасами на кухню или выглядывая на секунду из облаков, порождаемых тушёной капустой, в коридор, чтобы крикнуть глухой и ленивой уборщице, что у нас произошло извержение крем-супа и все повара хором поют, что пол — это лава, вместо того, чтобы работать. Я тогда получил повышение до старшего помощника младшего специалиста по жаркому, на меня легли новые обязанности по кухне и заботы, и мне было совершенно некогда разглядывать посторонних людей.

Мои коллеги, загнанные в тесное помещение, где кастрюлям и сковородкам отведено больше места, чем живому человеку, где от плиты исходит такой жар, что можно обвариться, где брызжет кипящее масло, где во время дождя с потолка течёт вода и собирается в лужу на полу, потому что барон в целях экономии не чинит крышу в этой части замка, где повар, торопясь поскорее отдать готовое блюдо и начать готовить новое, давно заказанное, налетает на другого повара, который тоже спешит, но в противоположную сторону, — мои коллеги придумали несколько простых развлечений, о которых я хочу рассказать прежде, чем вернусь к основной теме. Назову это небольшое отступление поварской ритурнелью.

Итак, главной забавой поваров, которая задавала ритм всей коллективной работе, с тех самых пор, как было изобретено общественное питание, был и остаётся до наших дней остроумный разговор о пище насущной и о том, чем она становится, пройдя полный цикл пищеварения; то, что можно было бы помыслить «смертью» еды, но мы предпочитали называть «второй жизнью». А другой популярной темой служили господа, которых мы чаще всего видели в состоянии глубокого раздражения, вызванного нашей ленью и неповоротливостью. Они вынуждены были тратить своё время, раздавая нам заслуженные оплеухи и зуботычины и выслушивая жалкие наши оправдания по поводу, например, того, что мясо не может готовиться мгновенно только от одного требования подать его к столу сию же секунду, что печь уже занята стоящим в ней пирогом и пять сковородок с рыбой разом туда не поместятся в любом случае, что один повар слёг с ангиной и мы справляемся без него, что заготовки закончились ещё вчера, и об этом своевременно было доложено главному повару. Всё это их решительно не интересовало, поскольку в масштабах наблюдаемой нами Вселенной одна космическая пустота господских желудков имела право голоса. И если мойщица, оставив в раковине гору грязной посуды, сбежала с сыном конюшего, то ведь никто не запрещает самостоятельно отмыть жир со сковородки, раз уж без посуды нам решительно не обойтись.

На кухне леди Беонику обсуждали так же, как и всех остальных господ: как очередной мыслящий желудок, который нужно наполнять три-четыре раза в день, чтобы ему было чем себя занять. Немного позже кое-какие сведения о её светлости нам доставили на кончиках своих длинных языков служанки, которые чем меньше извилин имели в своих головах, тем больше туда помещалось мнений обо всём и желания этими мнениями делиться. Сплетни их, как и принято у этого народа, вечно живущего будто в жерле извергающегося Везувия, носили столь сенсационно-фантастический характер, что мне, многоопытному сочинителю баек, остаётся только посыпать голову пеплом, обуздать своё тщедушное воображение и поискать прибежища у невзрачной и никого неспособной взбудоражить Истины. Поэтому я не стану пересказывать ту чушь, что мололи служанки, и замечу только, чем более невероятной она становилась, чем выше поднимался градус маразма, тем быстрее бились сердца у слушателей, глаза сильнее вылезали из орбит, а сами несчастные погружались в состояние безоговорочной веры, в каковом народы творят историю на потеху тех, кто её будет потом читать в учебнике. В общем, леди Беоника, не имевшая удовольствия общаться ни с кем из этих людей, мгновенно заработала среди них такую репутацию, какой могли бы позавидовать Калигула и Гелиогабал на вершинах своей славы. И если было бы необходимо придумать хотя бы одно оправдание для невежества и злоязычия людского, то пусть им будет рабская покорность, с которой люди готовы принять самую чудовищную ложь и выполнить самый гнусный приказ, поддерживая тем самым установленный на века порядок, без которого рухнут стены замков, разрушатся границы государств и мир погрузится в пучину хаоса. Именно поэтому, окрестив девочку чуть ли ни адским отродием, осудившие её не схватились за топоры и вилы, но с ещё большим усердием продолжили чистить картошку для её ужина. А специалисты по жаркому, обсуждая, как бы они провели время наедине с этой юной особой, вылепили из теста анатомически достоверные копии собачьих пенисов, украсили их яблоками, выпекли и попотчевали этим блюдом друг друга.

Но вернёмся наконец к нашим баранкам. Пока шли приготовления к свадьбе, Беоника почти не покидала отведённую в её распоряжение комнату и общалась по преимуществу с учителем по имени Томазо Чичерони, с нянечкой Гунильдой и с Меймогнопикконом. Учитель Чичерони обладал редким даром произносить длинные слова так быстро, словно и в самом деле понимал их значение. О педагогических его способностях мне неизвестно почти ничего, кроме его склонности давать молоденьким служанкам приватные уроки наглядной анатомии, демонстрируя им иллюстрации из книги «Белопопка и семь пенисов: месть горячей мачехи».

Гунильда — женщина с надменно поднятыми бровями, с пучком седых волос, голосом визгливым и манерой заглушать с его помощью любые неугодные ей звуки. По задумке отца Беоники, она должна была сыграть в жизни девочки роль матери, которая была слишком занята платьями и интригами. Но Гунильда скорее могла бы сыграть в детском спектакле роль паучихи, пожирающей паучат, если бы такое можно было вообразить в природе или хотя бы на сцене.

Пожалуй, единственным, кто был по-настоящему близок с девочкой, кто ей сочувствовал и разделял её горести на две части, чтобы ей было проще сносить их, был Меймогнопиккон. С одной стороны, он так необычен, что определённо заслуживает отдельной повести, посвящённой его похождениям, восхождениям и снисхождениям. С другой стороны, строгая наука ещё не доказала его существования. И всё, что мне о нём известно, я почерпнул из путанных и порой противоречивых рассказов леди Пипентролль, благо мне всё же удалось преодолеть лежащую между нами пропасть сословных предрассудков и свести с ней близкое знакомство.

— Понимаешь, — сказала леди Беоника однажды, когда мы с ней гуляли в парке и я уже различил незабудковый цвет её глаз, — он снизошёл на меня вместо печали.
— Тот, о ком я спросил? — спросил я.
— Да. Отец тогда выкручивал мне руку, чтобы продемонстрировать, насколько взрослый человек может быть сильнее ребёнка, из чего мне следовало…

Она замолчала и остановилась. Взгляд её поднялся к небесам, точно она там надеялась прочитать подсказку и найти подходящие слова. Она вытянула вперёд указательный палец и сделала плавное вращательное движение кистью по часовой стрелке.

— Мне следовало сделать вывод, — продолжила она, — что подчиниться — единственный выход. Отец ждал, что я заплачу и буду кричать, но я стиснула зубы и решила во что бы то ни стало молчать. И пусть он совсем оторвёт эту дурацкую руку, раз ему так хочется.

Она снова замолчала и отвернулась от меня в сторону, чтобы я не видел её глаз.

— Отец, кажется, понял, что так ничего не добьётся. И тогда он взял щенка, которого подарил мне перед этим. Знаешь, такого потешного, с пятнышком на пузе. Он толком ещё не умел ходить, ползал у меня под ногами, вилял хвостиком и сопел, как старенький дедушка. Отец взял щенка, положил передо мной, поднял ногу и сапогом наступил ему на голову, — Беоника быстро посмотрела на меня. — Тогда он впервые снизошёл до меня: Меймогнопиккон.

И в тот момент, как она сказала это, я отчётливо ощутил чьё-то присутствие и обращённый на меня взгляд. Я невольно обернулся, но парк был пуст: одни тополя и ничего вокруг.

— Он был со мной в самые мрачные минуты, — сказала леди Беоника. — И мне не было страшно и одиноко. Да, это он подучил меня поджечь занавески в гостиной, чтобы узнать, как тушат пожары. Оказалось, что пожары тушить у нас ещё не научились, зато научились находить виноватых… Знаешь, Гектор, — она коснулась моей руки, — он не со зла это всё, сам не знал, а если даже и знал, то как мы можем судить, если я сама, сама всё делала, и никто мне руки не выкручивал.

Совершенно сбитый с толку, я молчал. А она говорила, говорила, как говорят те, кому важно сказать и не так уж важно быть услышанным, но она говорила со мной, и я слушал.

— Всегда он был со мной, но больше не будет, потому что теперь я сошла с ума. Потому что так решил аббат Тенеска, а уж он-то разбирается в таких вещах. И если кто-то безумен, то его Бог наказывает, а значит его поскорее нужно завернуть в раскалённую простынь или мешок с прорезью и голову ему поливать ледяной водой, пока не придёт в себя. Таковы общепринятые знаки различия: безумный должен быть связан по рукам и ногам и изолирован, чтобы можно было его отличить от тех, кто не связан и не безумен и может разгуливать, где ему вздумается. Чтобы те, кто его связал и хочет ему часть мозга выдернуть из черепа на всеобщее благо, по ошибке не приняли его за своего, кому дозволено связывать и мозги выправлять, не услышали, что он говорит, и не сделались такими же безумными. Потому что это безумие, ересь и вред для всех верить в Меймогнопиккона вместо Бога, который даже наказывает из милосердия.

И больше она в тот раз ничего не сказала.