Дмитрий Ленивый : Человек из чемодана

В кабинете профессора Вольского стояла неприличная для трудолюбивого человека тишина. Квадратные настенные часы, раскачивая маятник, немного успокаивали их владельца, погружая его в полузабытье. Сидя в кресле, профессор был одет по-парадному: черный костюм, с повязанным на шее галстуком, вычищенные до блеска туфли, золотые часы, крепко обнимавшие худую руку, в которой он сжимал пропитанный потом платок. Невзирая на заполнившую кабинет духоту, Вольский не позволял себе расстегнуть и пуговицы на рубашке, прекрасно понимая, какое значение для него имеет сегодняшний день.
Осмотрев комнату, Вольский остановил взгляд на настенных часах. Под тяжелым взором профессора часы вдруг ожили и, высунув деревянный язык, показали Вольскому кукушку, которая пропев местное время, поспешила спрятаться. Вольский сверился с наручными часами, нахмурился и, встав, подошел к окну. Осень успевшая умыться в грязи и залить все вокруг ржавчиной отражалась в прозрачно-голубых глазах профессора. Это время года было для него богатым на мыслительный урожай. Именно осенью расплавленное за лето сознание понемногу приходило в себя и, не успев заморозиться зимними холодами, подкидывало самые странные и гениальные задумки.
Задернув штору, профессор принялся бесцельно бродить по кабинету, ощущая, как ботинки утопают в мягком ковре. Оставалось совсем немного, до момента истины – момента, к которому он шел не один десяток лет. Он помнил каждую деталь своего проекта: от стадии зарождения самых первых крупиц идеи и до последней капли энергии, что было вложено в немыслимую для человека задачу.
Профессор протер платочком заляпанные очки, вытер вспотевшие руки, промочил лоб и, усевшись обратно в кресло, поспешил занять ум математическими задачами, чтобы хоть как-то снизить градус волнения и убить вялотекущее время. Но сколько бы он не пытался сосредоточиться, ничего не выходило – цифры плыли, путались, а вместо ответов в памяти стеной поднимались расчеты, проделанные перед предстоящим экспериментом. Ему казалось, что что-то не так, в чем-то он ошибся. Быстро поднявшись, профессор хотел было броситься в подвал, где хранилось его детище, но ударивший по мозгам дверной звонок, оповестил его о гостях.
Подойдя к зеркалу, профессор поправил чуть помявшийся ворот рубашки и, выйдя в коридор, побежал к двери. Остановившись, Вольский отдышался, выждал повторного звонка, чтобы гости не подумали, что он так сильно их ждал и, щелкнув замком, открыл дверь.
На пороге стоял бледный худощавый мужчина в выцветшей на плечах куртке и в подвернутых в несколько раз штанах. Его черные волосы лежали на лбу тряпкой, с которой, минуя острый нос, стекала вода. Дрожащими длинными пальцами он стряхнул с подбородка остатки дождя и, перешагнув порог, протянул профессору руку. Профессор чуть отошел и поморщась, глядя на мокрую ладонь гостя, произнес: – Что же вы в такую погоду без зонта ходите?
– Не люблю зонты, – ответил гость, стряхивая с себя куртку.
– Это вы зря, – скрывая улыбку, произнес профессор – о здоровье думать нужно. Нам кроме вас таких романов больше никто не напишет.
– Напишет, – не обратив внимания на насмешливый тон профессора, буркнул гость и, сменив измазанные грязью ботинки на мягкие тапочки, направился вслед за Вольским по длинному темному коридору прихожей.
– А что Григорий Александрович еще не пришел? – спросил гость, оглядывая комнату.
– Опа-а-здывает, – задумчиво протянул профессор и, встав у окна, принялся высматривать через щель штор – не подъехал ли опоздавший.
Гость уселся в кресло и, подперев кулаком голову, забарабанил пальцами по подлокотнику.
– Андрей вы могли бы, – обернувшись к гостю, раздраженно бросил профессор.
– Не буду, – ответил Андрей и, уняв пальцы, спросил – а что это за опыт вы собрались сегодня ставить?
Профессор нахмурился и, отойдя от окна, произнес: – Опыты, дорогой мой писатель ставят школьники, а я совершил открытие, способное дать миру нечто большее чем… – Вольский на секунду поймал взгляд Андрея и, прищурив глаза, докончил – …чем художественная литература.
– Ах, да-да, – скучающе произнес Андрей, поправляя начавшие набухать волосы – вы же у нас человек научного склада ума, вам эти поэмки-романчики тьфу, детский лепет. Только вот забыли вы кое-что.
– Что же?
– А то, что многие научные открытия были предсказаны этими самыми писателями романчиков.
– Не сердитесь, но это чушь, – ответил профессор, доставая курительную трубку, – если бы не было ученых, то максимум на что были бы способны писатели это перемалывание второсортных животных потребностей, коими так кишит человек.
Неожиданно забренчавший звонок заставил обоих вздрогнуть и вмиг разрядил накалившуюся обстановку.
Профессор достал платок, повторил ритуал с вытиранием пота и, сунув трубку в карман, вышел в коридор. Дойдя до двери он, не дожидаясь повторного звонка, тут же открыл ее.
На пороге стоял крепкий немолодой мужчина в черном плаще и шляпе, из-под полей которой проглядывала едва заметная седина. Его глаза, вкруговую вспаханные морщинами, смотрели на профессора с дружеской теплотой. В одной руке он держал зонт, толстые пальцы другой руки накрепко сжимали ценный груз, спрятанный в кожаном чемодане. Улыбнувшись, гость сделал шаг и, ловко повесив зонт, обнял старого друга.
– Еле добрался, пробки, – проурчал он тихим мягким голосом.
– Григорий, хорошо, что приехал, с этим писакой я не вытерпел бы и десяти минут, – процедил сквозь зубы профессор – не понимаю, зачем ты его вообще позвал?
– Брось, – радостно зазвучал голос Григория – тебе нужно быть ближе к культурной элите. К тому же он не плохой парень, вот увидишь. Да, и еще...
– Ты принес? – оборвал его профессор, с жадностью уставившись на чемодан.
Григорий кивнул, снял ботинки и, выскочив из плаща, передал чемодан профессору.
– Кем он был? – кивая на чемодан, спросил профессор.
– Не поверишь, но об этом не сразу, сначала мы должны подготовить нашего юного друга, – Григорий загадочно улыбнулся и обойдя профессора направился в кабинет.
Услышав, как Григорий радостно здоровается с писателем, профессор ревностно оглядел чемодан и мысленно выругавшись, направился в зал. Вернувшись, Вольский увидел, что гости успели усесться друг напротив друга и уже обсуждали какую-то малопонятную ему тему.
– А ты читал его последний роман, говорят, он писал его в тюрьме? – слышался воодушевленный голос Андрея.
– О чем это вы? – тут же вмешался профессор.
– Ни о чем, а о ком, – поправил его Андрей – мы говорим о Саратовском. Его посадили в тюрьму по сырой статье. Он вышел недавно и тут же издал свой роман "Святые места".
Профессор почернел от негодования и гневно запрыгал глазами от одного гостя к другому: – Ну и правильно сделали, что посадили этого вашего Сакратовского...
– Сарат... – хотел было исправить Андрей, но, увидев испепеляющий взгляд профессора, замолк.
– Не суть, как зовут этого пустозвона, – продолжал профессор – суть в том, что роман этот наверняка одно большое слово “спасибо” тем, кто его посадил, поэтому об этом и говорить не стоит.
– Он не такой! – выкрикнул Андрей.
– Все вы такие, – буркнул профессор – как за нужное место схватят, так чужими словами говорите.
– Друзья-друзья, – встрял в разговор Григорий – сегодня знаменательный день, давайте не будем омрачать его ссорой.
– Ты прав, – вспомнив про свой эксперимент, произнес профессор – мне нужно знать – кем был человек из чемодана.
– Я скажу, – ответил Григорий – только давай введем в курс дела Андрея, хочу, чтобы он осознал весь замысел.
Профессор закатил глаза и, махнув рукой, подошел к окну. Отодвинув штору, он уперся разгоряченным лбом в холодное стекло. Усилившийся дождь, злорадно стучавший по подоконнику, заглушил томный голос Григория, который старался растолковать суть эксперимента Андрею. От всего этого у Вольского разыгрался приступ мигрени, подогретый необъяснимой горечью. Все опять пошло не так, как он задумывал.
– Представьте себе, – начал Григорий, смотря прямиком в серые глаза Андрея – благодаря великому гению Вольского Павла Вячеславовича мы сможем победить смерть.
– Вы что-то говорили про это, но я так и не понял, каким образом? – удивленно произнес писатель – что-то вроде эликсира бессмертия?
От услышанного Вольский скривился, но удержался и смолчал. “В конце концов, человек глупый ни что иное как животное. Например, если кошка не может чего-то понять, я же не злюсь на нее так, как на этого идиота. Может, стоит относиться к нему как к кошке?” – подумалось профессору. Но тут же на смену обезболивающей душу мысли пришла другая: “Ведь кошку можно ударить если она чего испортит или не поймет, а этого попробуй тронь – сразу пресса, суды, скандалы”.
Вольский вздохнул и внутренне напрягся, потому что Григорий подступал к сокровенному – к самой сути эксперимента.
– …поэтому профессору требуется лишь маленькая доля головного мозга любого из живших, чтобы восстановить полную цепочку и тем самым возвратить умершего к жизни. Ты можешь представить себе такое?
На мгновение воцарилось молчание, которое первым нарушил Андрей: – Ведь это… ведь, вы только представьте, с кем мы сейчас могли бы поговорить, кого воскресить. Это гениально...
– Но-но, друг мой, – оборвал его Григорий – не будем забегать далеко вперед. Мы очень ограниченны в исходниках. Григорий смолк и, секунду подумав, добавил: – Слушай Павел Вячеславович, я очень хотел, чтобы ты остался доволен, но и я не всесилен. Пойми, я старался, очень старался найти тебе подходящую личность, и уверен ты удивишься, узнав, чей биоматериал я смог раздобыть.
Профессор заволновался, чего не позволял себе до этого дня. В его воображении промелькнула картина, как он жмет руку Ньютону, беседует с Эйнштейном, как его кумиры рассказывают ему обо всем, о чем не успели додумать, дописать, и он – Вольский Павел Вячеславович в конечном докладе о ходе эксперимента вставляет эти вкрапления мыслей давно ушедших ученых. Успокоившись, профессор вытер пот со лба и, повернувшись к гостям, уставился на Григория. Тот, уловив на себе пристальный взгляд, чуть потупился и произнес: – Сказать честно я не совсем понимаю, зачем тебе мозг именно ученого, ведь все это можно проделать и с обычными людьми. К тому же материала навалом.
– Это открытие имеет огромное значение для науки, – ответил Вольский – поэтому и человек вернувшийся должен понять всю важность этого эксперимента. Я не хочу, чтобы на свет вышел первый попавшийся пьяница.
– Сдается мне, – ехидно проговорил Андрей – что Павел Вячеславович просто хочет покрасоваться перед жившим когда-то коллегой.
– Андрей, не говори ерунды, – усмехнулся Григорий.
Профессор, услышав эти слова, побагровел и, сверкая глазами увеличенными линзами очков, старался будто бы испепелить взглядом нахального писателя.
– А что, посудите сами – мы воскрешаем гениального ученого тех времен, который в нашем времени показался бы всем идиотом на фоне любого школьника, имеющего доступ в интернет.
– Да как ты! Да я! Да как у тебя язык поворачивается?! – встрепенулся профессор.
– Извините-извините, – поспешил откреститься Андрей – я так, я просто предположил, что воскреси мы писателей тех времен, то они смотрелись бы не так глупо на фоне нынешних писателей, как ученые прошлых лет, среди современных гениев таких, как Павел Вячеславович, – масленым голосом проговорил Андрей, радостно наблюдая за чуть дергающейся от злости бровью профессора.
– Просто наука последовательна и в отличие от литературы не топчется на месте, перебирая из пустого в порожнюю, а представляет из себя поэтапно развивающуюся структуру, – тряся пальцем, проговорил профессор. – И если вы еще раз позволите...
– Павел Вячеславович, – перебил его Григорий – будет вам. Давайте вернемся к биоматериалу.
Все трое тут же забыли прежний разговор и уставились на чемодан, стоявший на столе возле профессора.
– Павел Вячеславович, не хочу тебя огорчать, но мне не удалось достать мозг ученого, – продолжил Григорий, поднимаясь с места – правда, один мой коллега смог снабдить меня не менее одиозной личностью. После разгрома "НИИ мозга" пропало много экземпляров и по случайности один из них сейчас находится в чемодане.
– Григорий Александрович я тебя прошу, ты можешь не тянуть, – не вытерпел профессор.
– Да-да, конечно, – отозвался Григорий – просто я знаю, как ты относишься... – Григорий вздохнул и, взглянув профессору в глаза, выпалил: – в чемодане биоматериал Сталина.
Услышав это, профессор не поверил, подумав, что друг решил разыграть его. Но вглядываясь в понурый и виноватый взгляд Григория, он с каждой секундой все больше осознавал весь ужас, нависший над его экспериментом.
– Я надеюсь, ты шутить, – проговорил профессор и, сняв очки, принялся натирать линзы, стараясь успокоиться.
– Ни сколько, – ответил Григорий.
– А что вас так смущает? – встрял в разговор писатель – воскресив Сталина, вы получите еще больший резонанс и популярность. К тому же, что в этом плохого, он ведь тоже по-своему гений?
Профессор непонимающе посмотрел на него и, думая совершенно о своем, механически ответил: – Вам-то писаке как раз таки и должно быть известно, что в этом плохого.
– Мне? – удивился Андрей – да, мне известно, что ничего плохого в этом нет. Во-первых, этот человек не простой, а имеющий так сказать славу и уважение у наших людей.
– С ума сошли да? Я так и вижу заголовки европейских газет: “Свихнувшийся ученый воскресил Сталина”, – обиженно пробубнил Профессор и, надев очки, немного отошел от чемодана, будто находившийся внутри мог услышать его.
– Брось Павел, – отмахнулся Григорий – мы ведь оживим только лишь его сознание.
– Не думал, что услышу от тебя такое, – мрачно произнес профессор, – возвращать к жизни даже сознание тирана равнозначно преступлению.
– А кто вам сказал, что он тиран? – произнес Андрей, подперев рукой щеку.
– Глупый юнец, – обозлился профессор, – кажется, вы намеренно несете чушь, чтобы только поглумиться и оплевать мой эксперимент.
– А я посмотрю, вы так цените мнение Европы, а на мнение наших людей вам плевать, да? – взбунтовался писатель – вы читали мое “Послание к Иосифу Виссарионовичу”?
– Да было бы это мнение, чтоб его ценить, а на счет вашей писанины, у меня и поважнее дела есть, – фыркнул профессор.
– А вот и зря! – глаза Андрея загорелись, он встал и, размахивая руками, принялся объяснять – безусловно, вы правы – Сталин виновен! Виновен в том, что из отсталой страны сделал космическую державу! А стоило таким любителям Европы пару зубов в НКВД выбить, так они такой вой подняли, что до сих пор в ушах звенит.
– Какой позор, – покачав головой, проговорил профессор – Гриша, ты слышал какие нынче у нас дур… гхм, писатели?
– Во всяком… случае, – запнувшись, сказал Андрей – вы не откажите мне в том, что лицо правительства это культурная развитость граждан. И если сравнить то, что было раньше и то, что сейчас, мы все с вами поймем – в каком ужасе нам приходится жить.
– Друзья мои, – произнес молчавший до этого Григорий – по-моему, ваш спор пустой и не имеет никакого смысла, ведь мы собрались здесь не для исторической демагогии, а для того, чтобы стать очевидцами небывалого эксперимента. Так, может, отметем все разногласия и приступим к делу, что скажите?
Слова Григория не нашли ответа и завязнув в тишине погрузили спорщиков в думу. И лишь когда настенные часы нудно оповестили о том, что прошло уже полчаса, а эксперимент так и не сдвинулся с мертвой точки, профессор, вздохнув, произнес: – Устал, устал я от этого всего. Во всяком случае, какое мне дело – Сталин это или кто-то другой, – Вольский поднял затуманенный мыслями взгляд на гостей и, сделав шаг, бесцветно произнес – пойдемте.
Стоявший посередине зала Андрей глянул на Григория и, отпраздновав победу широкой улыбкой, последовал за профессором. Григорий, подошел к столу и, обняв пальцами металлическую ручку чемодана, поднял его. Посмотрев на спины удаляющихся друзей, он проглотил застрявший в горле ком и, вытерев со лба пот, направился к выходу из комнаты.


В подвальном помещении, сокрытым от лишних глаз света и шума, все пропиталось тяжелым запахом серы. В самом углу у стены, куда направился профессор, теснились небольшие столы, обставленные аппаратурой, которая мигая поочередно сотней лампочек, вводила гостей в транс. Пробираясь и переступая через высоковольтные джунгли, что раскинулись проводами повсюду, троица подступила к самому главному экспонату зловещего подвала – двухметровой кукле, подвешенной за стальные крюки к потолку. Кукла напоминала собой человека только лишь частично и выглядела, как бесполое пугающее существо, сошедшее с инопланетного корабля. Зрачки, глубоко утопленные в глазницах, походили на два прозрачных стеклышка, отражавших смотревшихся в них гостей. Вместо рта у манекена зияло отверстие, а из раскрытой черепной коробки торчали провода и словно волосы, обвивая шею, прятались внутри грудной клетки.
От увиденного у Андрея червем прополз под кожей холодок. Григорий поняв, что писателю становится дурно, мягко положил руку ему на плечо и, наклонившись, чтобы не услышал Вольский, сказал: – Не волнуйтесь это всего лишь робот.
– Довольно жутковатый, – ответил Андрей, стараясь не глядеть в сторону куклы – извините, просто у меня фобия. Меня страшат эти манекены, выполненные в форме человека...
– Но-но не стоит, – успокоил его Григорий – это всего лишь подчиняющаяся нам машина, не более.
– Эти писаки уж больно впечатлительный народец, – огрызнулся профессор, надев белоснежный халат и подойдя к одному из столов, с установленным на нем компьютером.
– Признаться честно мне самому жутковато от этого Франкенштейна, – произнес Григорий, рассматривая куклу – как тебе удалось собрать это чудо?
– Как-как, – ответил профессор, вводя одной рукой пароль, а другой, подкручивая усилители тока – благодаря человеческой похоти. Связался с одной компанией изготавливающей секс кукол, а те на основе моих чертежей сделали мне форму для манекена.
– Кто бы мог подумать, что секс станет двигателем науки, – задумчиво проговорил Григорий, осматривая куклу.
– А без секса ничего, никогда и не делалось, – пролепетал пришедший в себя Андрей.
– Это вы писаки живете только одними чувствами, поэтому животные радости для вас возведены в культ, – прокряхтел Вольский, подкручивая ослабленные шурупы, державшие гармошку из соединенных вместе плат – умом надо жить.
Писатель скривился в недовольной гримасе и, кинув обиженный взгляд на профессора, проговорил: – Кто одним умом живет тот и жизни не познает.
– Опять этот пафос, – буркнул профессор – в этом и наше отличие. Чем дольше человек занимается научной деятельностью, тем больше он понимает об окружающем его мире и тем меньше людей начинают понимать его. С литературой же все гораздо проще. Она описывает то, что лежит на поверхности и понятно каждому, поэтому так популярна.
– Это что зависть? – ехидно заметил писатель.
Профессор на секунду замер, затем обернулся к Андрею и впервые за все время спора улыбнулся: – Скорее недоумение от того что общество поощряет столь праздное занятие.
Завидев улыбку профессора, Андрей хотел было сказать что-нибудь едкое, но вмешался Григорий: – Павел Вячеславович у вас там все готово, помощь не нужна? – спросил Григорий, желая сменить тему.
– Помощь пригодится после того, как я погружу болванку на операционный стол и вживлю биологический материал в отсек трансмиксации, – буркнул в ответ Вольский, перебирая лежащие в шкафчики инструменты.
Профессор пролез через провода и, подойдя к погрузочной тележке, подкатил ее ближе к подвешенной кукле. С каждой секундой Вольский все больше входил в азарт и уже перестал отвечать на реплики и расспросы гостей. Лишь изредка он сам бросал первое попавшееся в сознании слово, и только заслышав голос одного из наблюдателей, тут же возвращался к работе.
– Вот же растяпа, отрезать-то нечем! У вас есть что-нибудь острое, Григорий Александрович? – запыхавшись, ответил он вопросом на очередной вопрос.
Григорий достал из кармана складной нож и, протянув его профессору, произнес: – Вот, держите.
Вольский выхватил нож и принялся резать им пластиковые зажимы, служившие блокировкой для конечностей куклы.
– Аккуратнее этот нож дорог мне как память, – произнес Григорий, наблюдая, как погруженный в работу профессор размахивал лезвием.
– Не понимаю, – пробубнил Андрей – за что он так меня невзлюбил?
Григорий обернулся к писателю и, подойдя чуть ближе, прошептал: – Дело не в вас, просто когда-то один известный литератор увел у нашего бедного Павла Вячеславовича жену. Будучи человеком сдержанным и неэмоциональным, он не подал и виду, что это хоть как-то его задело. Но я его знаю и могу с уверенностью заявить, что он сильно переживал. Все это вылилось в полную потерю веры в красивую половину человечества, а так же раздражительность и огромную нелюбовь к писательству.
Услышав это, Андрей по-новому взглянул на профессора. Перед ним предстал состарившийся одинокий человек, ночами задыхающийся от пыли в своем полутемном подвале и который всю оставшуюся жизненную энергию вкладывал в малопонятные современникам научные исследования. Андрею тут же вспомнился кабинет Вольского: кресло с чуть вылезшим наружу наполнителем, не сразу заметные царапины старого расшатанного стола, сваленный ковер, местами лишившийся ворса. Все эти мелочи сложились в голове писателя в единый пазл, представлявший собой бедственное положение великого ученого.
– На мой взгляд, этот эксперимент ни что иное, как квинтэссенция его внутренней боли, – вполголоса добавил Григорий.
– В этом плане Наука чем-то напоминает творчество, не так ли? – произнес Андрей, наблюдая за возившимся с куклой профессором.
Вольский второпях подбежал к столу и, кинув нож, принялся вводить в программе нужные данные. Обливаясь потом и стуча по клавиатуре будто по клавишам рояля, он то и дело оборачивал на гостей раззадоренный взгляд, пытаясь расслышать – о чем они там болтали. Но поняв, что наверняка о какой-нибудь чуши, тут же отворачивался и снова погружался в свой персональный мир.
– А как это возможно, чтобы только лишь от одной части мозга можно было бы восстановить память человека? – тихо спросил Андрей.
– Петр Вячеславович, – ответил Григорий, с опаской поглядывая на все больше входившего в раж профессора – создал жидкость способную под действием электрического тока взаимодействовать с сохранившейся в коре мозга информацией. Тем самым сама память умершего человека принимает химический состав этой жидкости и частично восстанавливается.
– Частично? – поинтересовался Андрей.
– Да, воспоминания основываются по большей части на моментах как-то повлиявших на человека. Например, первый поцелуй, смерть близких или другие личностные катастрофы и радости – все это делает нас теми кто мы есть, оставляя отпечаток на карте головного мозга. Все остальное же лишь мусор, скапливающийся в виде незаметных глазу привычек.
– То есть вы хотите сказать, что каждый из нас не более чем орган, который вот так вот просто можно извлечь из мертвого и с помощью жидкости оживить?
– Вы, конечно, немного упростили, но смысл правильный, – прищурив глаза, ответил Григорий – с этим сложно примериться, но это так.
– Признаться честно – мне трудно в это поверить.
– Это похвально. Для того чтобы отыскать правду необходимо усердно трудиться, а чтобы во что-то уверовать не нужно ровным счетом ничего. Но уверяю вас, каждый из нас всего лишь тысячатрехсотграммовый паразит, засевший в голове у животного по имени человек.
Увидав, как сильно повлиял на молодого писателя их разговор, Григорий улыбнулся и, посмотрев на профессора, спросил: – Павел Вячеславович, вам не нужна помощь?
Профессор дернулся, испугавшись и, повернувшись, уставился на Григория, будто не понимая, как он тут оказался. Немного подумав, Вольский понял, что от него хотят и, указав на небольшую платформу, возвышавшуюся неподалеку от куклы, произнес: – Григорий Александрович, дорогой уложите куклу на каталку.
Григорий протянул Андрею чемодан со словами: “подержите, пожалуйста” и, подойдя к пульту управления, принялся двигать металлическую руку, державшую куклу. Медленно опустив манекен на просевшую от веса кушетку, Григорий, закатал рукава и, приблизившись к бездушной заготовке, начал отцеплять крюки. Тем временем профессор подбежал к Андрею и, выдернув из его рук чемодан, прошел к столу с вмонтированными в него весами, подключенными ворохом проводов к ноутбуку. Осторожно открыв чемодан, профессор достал оттуда плотный пакет, заполненный мутной жидкостью в которой плавала часть мозга одного из самых страшных людей эпохи. Аккуратно положив пакет на весы, Вольский ввел данные в программу и, обернувшись к Григорию, спросил: – У вас все готово?
Григорий кивнул, отстегивая последний крюк.
– Андрей, помогите Григорию Александровичу докатить болванку до стола, – мягким тоном произнес Вольский, будто между ними до этого не было никаких споров.
Андрей оглядел огромную куклу, распластавшуюся на каталке и, проглотив застрявший в горле комок нервов, поспешил присоединиться к Григорию. Ухватившись за края каталки, они с трудом сдвинули ее и покатили по расчерченному мелом пути в другой конец подвала, где в столпе света белел операционный поддон.
– Как вы думаете, – натужено произнес Андрей, толкая прыгавшую на неровном полу тележку – эксперимент удастся?
– Я не сли...– фух – я не слишком компетентен, чтобы ответить на это...– фух – на этот вопрос, – отозвался Григорий, пытаясь сдуть со лба капельки пота, норовившие залить глаза – но уверяю вас, – фух – профессор знает что делает.
Когда тележка, наконец, уперлась в операционный поддон, Григорий тяжело вздохнул и, подойдя к пульту управления, металлорукой, ухватился за рычаги. Рука заскрипела и, загудев, заелозила, пытаясь подобраться к кукле. Находясь рядом с набитым электроникой монстром, Андрей ощутил, как сжимаются внутренности от понимания того, что через несколько минут это бездыханное существо может ожить, вобрав в себя личность давно умершего человека. И хоть Андрей до конца не верил в замысел профессора, все же он с ужасом наблюдал, как копошиться в своем углу Вольский, и как сосредоточенно хмур Григорий. Казалось, каждый ждал чего-то своего от этого эксперимента, но чего ждал лично он? Андрей задумался, пытаясь вспомнить – почему он принял приглашение Григория. Поначалу он обманывал себя желанием своими глазами увидеть подобное чудо, но стоя в полутемном подвале, Андрей чувствовал отвращение ко всему происходящему. Так зачем же он здесь? Неужели от того, что испарилась в нем та сила помогавшая ему когда-то писать? Нет, он здесь не ради вдохновения. Уже давно он перестал испытывать интерес к чему-либо, будь то женщины, писательская слава, восторженные отзывы. Все это пыль, ерунда, никчемная и ненужная пустота, обманом выдававшая себя за нечто прекрасное заслуженное и важное. То, зачем он сюда пришел было гораздо понятнее и ближе ему в этот бесцветный отрезок жизни, когда уже ничто не может спасти человека от ужасных мыслей.
– Андрей помогите, – послышался натруженный голос Григория.
Мотнув головой, Андрей стряхнул с себя задумчивость и, подбежав в кукле, принялся застегивать на ней ремни. Когда же щелкнула последняя застежка, металлическая рука снова ожила и, чуть приподняв манекен, уложила его на операционный поддон. Воздух тут же наполнился крошечными ворсинками ткани, которые сверкнув под лучами прожектора, будто снег осыпали бесформенное гладкое лицо манекена.
– Какой беззаботный, – произнес Григорий, потирая руки и, подойдя к кукле, сдул с нее белесый слой ворсинок. – Скажите мне Андрей, – он повернулся к писателю и, заложив руки в карманы пиджака, словно отыскивая там нужные слова, принялся рассматривать бледное лицо Андрея – вы и вправду убеждены, что Сталин неплохой человек или вы сказали это лишь для того, чтобы позлить Павла Вячеславовича?
– Я правда считаю Сталина человеком, заслужившим уважение, – отозвался Андрей.
Григорий смолк и с полминуты погрузился в мысли.
– Григорий Александрович, – неотрывно глядя на куклу, произнес Андрей – я понимаю, что это покажется глупо, но как вы думаете, есть ли что-нибудь после смерти?
Григорий отвлекся от раздумий и, быстро нашарив в голове нужные слова, произнес: – Благодаря воображению человек придумал многое, включая жизнь после смерти. Большую часть придуманного мы воплотили в реальность, возможно, когда-нибудь появиться и то, о чем вы спросили.
– А вам не кажется, что вид бессмертия, которое избрал профессор делает из нас своего рода флеш-накопитель? – все так же не моргая пробормотал писатель – умер, перезаписался и снова живой.
– В этом нет ничего плохого, ведь мы и так по сути биологические жесткие диски накапливающие информацию, только без возможности перезаписаться и снова ожить. Единственное, что меня волнует это то, что бессмертие рано или поздно станет доступно всем.
– Почему же? Разве вы за исключительность?
– Понимаете Андрей, – улыбнувшись, ответил Григорий – информация имеет свойство устаревать. Разве вы храните на компьютере файлы, которые давным-давно не используете? Так вот смерть это не что иное, как чистка ненужной информации.
– Как-то у вас все бездушно, – тихо ответил писатель – возможно ли человеку нормально жить с такими мыслями?
– Да, – спокойно ответил Григорий – труднее живется тем, кто страдает от пустых иллюзий, ошибочно принимая их за что-то настоящее. Кстати, как известно Сталин был атеистом… – Григорий оборвал мысль и, сложив руки на груди, снова обратился к писателю – если эксперимент удастся, вы сами сможете спросить у него о жизни после смерти.
Андрей покосился на Григория и тихо произнес: – Спрошу, только если человек вернувшийся к жизни не будет лишь копией, своего рода механическим продолжением с того места на котором кончил жизнь оригинал.
– Все готово, – послышался голос Вольского.
Обернувшись, Андрей увидел профессора, держащего емкость с плавающим в ней, утыканным электродами, мозгом. Сам вид Вольского очень поразил Андрея. Вылепленное тенью лицо профессора, казалось, состояло из одних линий, среди которых светилась пара огоньков глаз. Некогда белоснежный халат усыпали красные пятнышки, а руки сжимавшие емкость будто высохли и сквозь кожу проступили обтянутые венами кости. От заговоривших на своем языке перещелкиваний и перемигиваний приборов, комната словно наэлектризовалась и будто бы уменьшилась в размерах, отчего Андрея начала душить паника.
Профессор обошел гостей и, подступив к манекену быстро, проговорил: – Григорий Александрович, откройте лючок.
Григорий вмиг подскочил к кукле, но только успел схватиться за ручку, как услышал слабый голос писателя: – А может не надо?
Профессор поднял кустистые брови и, сверкнув раздраженным взглядом, произнес: – Что значит не надо?
– Тревожить мертвых, – потерянно произнес Андрей – вдруг мы узнаем что-то ужасное?
– Что с вами Андрей? – недоуменно произнес Григорий – вы здоровы? Павел Вячеславович, давайте выпустим человека, пусть подышит?
– Раньше дышать надо было, – огрызнулся Вольский – сейчас нельзя открывать дверь, из-за разности заряда жидкость изменит свойство и снова придется отложить эксперимент. Пусть сядет там, в углу, возле вытяжки и не мешает.
– Со мной все хорошо, я постою, – ответил Андрей, чувствуя, как накатившая на него слабость понемногу растворилась.
Профессор хмыкнул и, качнув головой, посмотрел на Григория таким взглядом, будто тот привел к нему своего ребенка и отказывается за ним следить. Григорий, поняв молчаливый упрек, отвел глаза и, щелкнув второй клипсой, открыл небольшую дверцу, прорезанную в груди манекена. Профессор напряженно уставился на углубление в теле куклы, на дне которого лежали выведенные провода.
– Нужно соединить, – с придыханием произнес профессор – Григорий, пожалуйста, вытащи красный провод.
Следя, как Григорий с Вольским осторожно подсоединяют к емкости провода, Андрей снова ощутил напряжение. Волосы на коже вздыбились, а сердце, спотыкаясь все убыстряло свой ход. Не понимая что же его гложет, он перевел взгляд на мигающие в углу мониторы, которые то и дело обменивались друг с другом набором цифр и, вырисовывая кривые линии, бездумно помогали профессору в возвращении человека из мертвых. Но вдруг Андрея будто бы что-то кольнуло, и непонятное чувство вмиг разлетелось по нервам. Его словно схватили за плечи и, приподняв, хорошенько встряхнули. Этим давно забытым ощущением оказался писательский интерес, который вмиг поборол чувство непонятного страха. Андрей представил, что он один из первых, кто сможет записать настоящий голос с того света. Да еще чей – самого Сталина! Ему вмиг придумался сюжет, понемногу переросший в мечту. На передний план вышел оживший Сталин, снова вставший во главе государства. Себя же Андрей увидел подле мудрого вождя, помогающим ему в управлении.
– Что теперь? – послышался сосредоточенный голос Григория.
Профессор молча обошел его и, оказавшись у изголовья куклы, принялся крепить в макушку свисающие с потолка провода.
Вольский весь съежился, сделался молчаливым и, торопливо отыскивая глазами нужные элементы, не глядя крепил их в заготовленные места. Лишь изредка он выдавливал из себя слово служившее инструкцией Григорию. В этот момент ум профессора вырабатывал столько электричества, что смог бы убить любого прикоснувшегося к оголенному мозгу. Все внутри кипело, а мысли, не успевая отжить положенный срок, вмиг умирали, сменяясь новыми, из которых вырастали другие, вытесняя собой все то, о чем Вольский успевал подумать лишь вскользь.
Григорий, наблюдая за профессором, становился все более странным и будто бы подхватывал его азарт. Лицо Григория принимало малопривычные ему черты, а переливающиеся на свету глаза прятали за своим блеском какую-то важную мысль. Он то и дело поглядывал на писателя и в этот момент уголки его губ слегка подрагивали, секундно застывая в ухмылке.
– Очень хорошо, – отстраненно пробубнил Вольский – теперь нужно вручную выставить параметры и как только жидкость достигнет определенной температуры, включить излучатель, – он кивнул на длинную трубку, нависшую над операционным поддоном и напоминавшую на конце глаз насекомого с десятками зеркал.
– Излучение опасно? – с недоверием поглядев на трубку, спросил Андрей.
– Да, – процедил Вольский и, прошагав к компьютеру, уселся на скрипучий разваленный стул – опасно, опасно, – повторил он, стараясь понять, что же такого он мог забыть – но не смертельно – и, повернувшись к компьютеру, произнес – Григорий, мне нужно, чтобы ты встал возле пульта управления металлорукой. Там правее есть небольшая панель с показаниями, озвучь их. А вы дорогой писатель отойдите в сторонку, чтобы не зацепило.
Андрей поглядел на Григория и, ни слова не говоря, отошел к стенке. Григорий же нашел глазами нужную панель и, набрав в легкие побольше воздуха, начал монотонно проговаривать мелькавшие там цифры и непонятные писателю слова: – Зетоген тридцать, точка, сто один, точка с запятой; температура желудочка дельта икс тридцать два, точка, концентрат БиоПсифлегмы точка ноль…
Вслушиваясь в монотонный голос Григория, Андрей не мог оторвать взгляда от куклы, которая вот-вот должна была вместить в себя человеческий дух . (…хладоген четыре, точка, девять, точка с запятой…) Все происходящее напоминало ему древний ритуал, проводимый монахами в полутемной пещере, по которой разносились страшные и загадочные заклинания: – …температура желудочка дельта зет тридцать пять и растет, ток сорок, точка, показатели по оси игрек начинают проседать…
– Нажмите кнопку подачи охлаждения! – прокричал профессор.
Григорий с трудом дотянулся до оранжевой кнопки, утопленной в стене, и комната тут же наполнились ревом двигателя.
– Включайте стабилизатор, иначе сожжем мозги, температура: тридцать восемь и семь! – закричал Григорий.
– Рано! Состав еще очень нестабильный!
– Рискуешь, Павел Вячеславович, ой как рискуешь, температура тридцать девять!
– Сейчас в ручную выставлю!
– Тридцать девять и два!
– Готово, включаю стабилизатор!
Послышался резкий щелчок, и к вою двигателя добавилось змеиное шипение, пронесшееся мурашками по спине Андрея. Он почувствовал себя словно человек, оказавшийся посреди катастрофы: все вокруг гудело, шипело, с Вольского и Григория брызгал пот, вены на лбу взбухли и побелели на фоне красных сосредоточенных лиц.
– Ток! Выставляйте ток профессор!
– Я пытаюсь!
– Спалим! Сейчас спалим тут все! Подключайте резервный усилитель, он должен выпрямить ток!
– Резерва нет, задымил!
– Плата вылетела, осталось две!
– Как две?! Не может быть! – перекрикивая шум, ревел профессор.
– Вторая горит, Паша, черт! Вторая горит!
– Еще немного, еще чуть-чуть и дернешь рубильник! Три, два, один! – закричал Вольский, хватаясь за рычажки, и остервенело нажимая кнопки на клавиатуре – Дергай! Дергай, говорю!
Григорий сделал два шага и, ухватившись за торчащий возле куклы рычаг, со всей силы утопил его в пол. Издав пронзительный визг генератор надул электричеством провода-щупальца и, словно спрут разметав их по комнате, принялся душить куклу. Та же в свою очередь вся затряслась и заискрилась, будто с каждой секундой ее подчинял невидимый демон. Рев сделался настолько страшным, что всем троим пришлось заткнуть уши. Поначалу Андрей еще как-то смотрел на куклу, но когда сверкнул и включился в работу “глаз насекомого” свет сделался настолько ярким, что начал ослеплять.
Казалось еще немного и подвал разорвет от скопившегося в нем света, рева, шипения, едкого запаха жженой резины и криков профессора, но вспышка резко угасла, и сквозь заткнутые уши Андрей смог расслышать первый крик новорожденного мертвеца. То, что произошло следом, совершенно ошарашило Андрея. Неистово дергая оплавившимися руками, монстр принялся выговаривать трудноразличимые слова, голосом по звуку похожим на изжеванную пленку. Григорий, стоящий рядом с куклой, совсем забыл об излучателе и, не слыша голоса профессора, уставился на оживавшую на глазах куклу.
– Саве, саве и-е-е-и-и… а-ар-са, – сквозь отверстие во рту продирался электронный голос.
Заслышав речь, Вольский забыл обо всем и, вскочив с кресла, был похож на родителя, ошарашенного первыми словами ребенка.
– Получилось, не уж-то… – задыхаясь, прошипел он. Григорий! Григорий, получилось!
– Ар-са, рас-ля, тр-тр-р…
– Живой, – заключил Григорий, смотря, как кукла елозит на операционном поддоне – поразительно.
– Что-то не так, показания тока слишком низкое, – испуганно произнес Вольский и, подбежав к новорожденному, принялся осматривать обугленные от тока места.
Григорий медленно подошел ближе и, наморщив в раздумье лоб, пытался рассмотреть монстра, над которым в панике навис Вольский. “Неужели профессор и вправду смог”, – все не стихал у него в голове вопрос.
– Блок транзисторов полетел, – нервно проговорил Вольский – быстрее дайте паяльник, быстрее!
– Андрей! – выкрикнул Григорий – он возле тебя.
Андрей, находившийся до этого времени будто во сне, встрепенулся, заслышав свое имя и, наткнувшись глазами на стоявший на столе паяльник, схватил его: – Сейчас-сейчас.
Подбежав к операционной, он мельком встретился глазами с куклой, и на секунду ему показалось, что за испуганным взглядом где-то там глубоко внутри электронного мозга теплится жизнь.
– Быстрее что ж вы, – прошипел профессор и, вырвав паяльник из рук писателя, бросился выпаивать сгоревшие элементы. Часть за частью профессор скрупулезно удалял то, что не пожалел ток. Когда обугленные блоки упали на пол, Вольский выдернул ящичек стоявшей подле тумбы, нашарил там нужные элементы и тут же вернулся к живому роботу, голос которого становился все ниже и слабее.
– Кажется, нужно прибавить ток, – следя за операцией, напряженно проговорил Григорий.
– Да-да, – буркнул Вольский – ток для него это кровь.
Пока оба ученых склонились над куклой, в надежде продлить жизнь электронному Сталину, Андрей, стоя подле операционного поддона, не мог оторвать глаз от утопленных искусственных зрачков куклы, так же испуганно смотревших на него в ответ.
– Подайте “К сто пятьдесят четыре”, он желтый, – буркнул профессор.
– Вот, – протянув причудливой формы транзистор, ответил Григорий – ток нормализуется.
– Знаю, но праздновать рано. В любой момент мы можем потерять его.
Быстро запаяв все, что было сожжено огромными скачками напряжения, профессор отступил на несколько шагов назад и словно скульптор принялся рассматривать свое местами оплавленное творение. Бурлящий действием подвал в мгновение превратился в тихое и спокойное место, застывшее в надежде расслышать едва различимый шепот процессора, спрятанного в голове у робота. К Вольскому присоединился Григорий и, будто боясь испугать вновь вернувшегося, шепотом спросил: – Выжил?
– Выжил, – так же шепотом ответил профессор, глядя на двигающиеся зрачки куклы.
– Он нас слышит? – зашептал подошедший ближе Андрей.
– Слышит, будьте покойны, – буркнул Вольский – но, боюсь, ток повредил сигнальные центры и поступающие в главный процессор визуальные и звуковые эффекты им не обрабатываются.
– Что-то вроде вегетативного состояния? – донесся шепот Григория.
– Возможно, – профессор задумался и сделался хмурым.
Наблюдая за куклой, Андрею почудилось, что взгляд манекена начал приобретать осознанный вид, а на лице будто бы вырисовывались черты.
– Если сигналы не доходят до центра, он не сможет идентифицировать себя как личность, тем самым высшие функции мозга окажутся не рабочими, а это значит только одно...
– Эксперимент провалился, – закончил за Вольским Григорий.
На секунду в воздухе повисло напряжение, как вдруг зрачки куклы расширились, она дернулась и, медленно подняв обугленную культю, принялась рассматривать ее. Все трое остолбенели, жадно ловя каждое движение ожившего.
Осмотрев руку, манекен попытался сдвинуться с места. Дергаясь и издавая непонятные оборванные звуки, кукла походила на пьяницу, потерявшего контроль над телом. Наконец, догадавшись опереться на культю, кукла сделала то, что шокировало Вольского и стоявших чуть позади Григория с Андреем. Раскачавшись, двухметровая махина смогла усесться на поддоне и, уставившись на Вольского, замерла. Затем медленно осмотрев комнату, кукла снова задержала взгляд на изумленном Вольском, и с трудом прохрипела по буквам: – И-м-я?
Обомлевший от неожиданности профессор взглянул на Григория, и глубоко вдохнув, спросил: – Мое?
– В-а-ше, в-аше, – все отчетливее прогремел электронный голос.
– Вольский Павел Вячеславович, – протороторил профессор и, чуть подумав, добавил – товарищ Сталин.
Услышав ответ, кукла на миг замолчала и, будто задумавшись, опустила взгляд. Просидев так с полминуты, манекен резко поднял пугающие своим видом зрачки и, оглядев троицу, осторожно спросил: – Что со мной? Где я нахожусь?
Андрей вышел вперед, поглядел на профессора и, переведя взгляд на куклу, ответил: – Дело в том, товарищ Сталин, что вы, как бы это сказать, умерли.
Стоило Андрею произнести это, как в глазах манекена сверкнула какая-то неведомая сила, отпугнувшая стоявших чуть позади Вольского с Григорием.
– И как же долго я был мертв? – в электрическом голосе начали проскакивать нотки акцента.
– Шестьдесят пять лет, – начиная чувствовать себя неловко, ответил Андрей. На миг происходящее показалось ему противоестественным.
Григорий, молча наблюдавший за разговором писателя и куклы, заметил мелькавший в глазах Андрея радостный блеск и происходившие с куклой метаморфозы. В этом лице проскакивало демоническое одновременно отталкивающее и подчиняющее выражение, так неестественное для живого человека. Переведя взгляд на Вольского, Григорию показалось, что его друг потерял не только контроль над происходящим, но и впал в подобие научного транса, подобострастно вперив взгляд в свое творение. Сам же Григорий никак не мог отвязаться от чувства, что происходящее неминуемо кончится катастрофой, и, подчинившись беспокойным мыслям, решил держать ухо востро.
– Так вот чего достигла советская наука, – с гордостью произнес Сталин, разглядывая силиконовое туловище прошитое проводами – молодец товарищ Вольский, а теперь позовите мне кураторов этих исследований, мне нужно с ними поговорить.
– Но кураторов нет, это частный эксперимент, – произнес пришедший в себя Вольский.
Хоть лицо манекена и не имело мышц, но всем троим показалось, что лоб Сталин неприятно нахмурился, а в искусственных глазах проскочил холодок.
– Как это понимать? Частный? Вы что, решили, что можете вот так самостоятельно заниматься чем попало? – голос куклы сделался угрожающе-низким.
– Товарищ Сталин, – тихо произнес Андрей – за шестьдесят пять лет многое изменилось. Дело в том, что советский союз… гхм распался.
После этих слов подвал снова ненадолго погрузился в давящую тишину.
– Распался, говоришь, – сухо процедил Сталин и, оглядев профессора, неожиданно спросил – а что это у вас, товарищ Вольский, торчит из-под халата?
Вольский опустил взгляд, отодвинул рукой распахнутый халат и достал из кармана курительную трубку.
– Надо же какой экземпляр, – с удовольствием проговорил Сталин, – товарищ ассистент как вас зовут? Да-да вас? – спросил он растерявшегося Андрея.
– Неляпов Андрей. Я не ассистент я писатель.
– Писатель говорите, – в голосе Сталина почувствовался металлический звон – и о чем же вы пишете?
– Я…, – задумчиво процедил Андрей – о том, что меня сильно волнует.
– Ничто так не волнует писателя как собственная шкура, поэтому доверия к вашей профессии я не имею, – пренебрежительно проворчал Сталин.
– Вы правы, в какой-то степени меня волнует моя судьба, но и судьбы остальных людей мне не безразличны, – мельком глянув на Вольского, произнес Андрей – иначе я не написал бы знаменитое “письмо Иосифу Виссарионовичу”… – Андрей на миг смутился и уточнил – то есть письмо вам, в котором утверждаю, что те, кто попрекает вас отнятой у них свободой, сами не понимают: насколько эта свобода губительна и опасна.
Услышав слова Андрея, Вольский скривился и с негодованием взглянул на писателя. Андрей, поймав на себе взгляд профессора, лишь ухмыльнулся и отвел глаза.
– Это вы хорошо написали, правдиво, – проговорил Сталин – вы не могли бы передать мне трубку, уж очень хороший экземпляр, а товарищ писатель?
Андрей искоса поглядел на Вольского. Профессор молча протянул трубку писателю и, мотнув головой, нахмурился еще больше. Внимательно следя за происходящим, Григорий на секунду испугался за писателя, но не решился вмешаться, а только лишь подойдя ближе к пульту управления металлорукой, положил ладонь на рычаг, чтобы в случае чего обезвредить робота.
Андрей принял из рук Вольского трубку, которая пахнув табаком, чуть отрезвила писателя. В этот момент в груди Андрея больно кольнуло, а сердце, предчувствуя недоброе, на миг перевернулось и, заработав с новой силой, погнало по онемевшим мышцам кровь. От непонятного волнения мысли в голове у Андрея спутались и, завязавшись в один сплошной ком, помешали ему сосредоточиться. И все же сквозь мысленный хаос проскакивала пугающая и вместе с тем вызывавшая интерес догадка: как же сильно переменилось когда-то безликое лицо куклы под натиском Сталинской личности.
Медленно вышагивая, Андрей почувствовал, как волнение и страх сменяются совершенно иными ощущениями. То, что так долго пряталось глубоко внутри, теперь понемногу оттаивало и всплывало на поверхность. Ему казалось, что вместе со Сталиным в нем воскресла та внутренняя сила, что с каждым годом угасала и, наконец, он нашел пусть даже и не совсем человека, но разумное существо, которое поймет его мысли.
Вольский, не отводя взгляда от писателя, напряженно соображал. Он понимал, что что-то было упущено из виду, что-то малозаметное, но очень важное. Внутренне почувствовав, что за ним наблюдают, Андрей мельком взглянул на Вольского, который смотрел на него остекленевшими задумчивыми глазами. От этого взгляда писателю снова сделалось дурно: грудь сдавило от нехватки воздуха, недавние мысли враз пожухли и осыпались на дно души, сердце заколотилось еще сильнее. На миг воображение исказило худощавую фигуру профессора: его белый халат окрасился тенями в черный цвет, а морщинистый лоб будто бы лишился кожи, оголив белесый череп с черными колодцами глазниц.
Когда до куклы Андрею оставалось всего пара шагов, Вольского словно током прошибла ужасная догадка. Поняв, насколько глупейшую и вместе с тем фатальнейшую ошибку он совершил, профессор вскрикнул: – Стойте! Андрей, остановитесь!
Но было уже поздно. Зрачки Сталина скосились на лежащий рядом нож. Не успев ничего толком понять, Андрей почувствовал резкую боль в груди. Секунду спустя по подвалу разлетелся нечеловеческий рев, усиленный тяжелым акцентом: – Вы правы, свобода губитэлна! – и уже холоднее тоном и тише добавил – поэтому я старался дэржать пад кантролэм таких как вы.
Последние слова Андрей расслышать не смог. Его уши наполнились вязким эхом, сменившееся непроницаемым гулом. Сквозь ресничный занавес он успел разглядеть испуганное лицо Вольского и широкую удаляющуюся спину Григория. Последний вдох дался Андрею с трудом, после чего легкие окаменели, а в глазах сгустилась пленительная и пугающая темнота.
P.S.
За несколько часов, прошедших в кропотливой работе, подвал потерял прежний вид и из творческого бардака перерос в стихийный. Повсюду валялись инструменты, разбросанные, где попало радиодетали, провода и куча плат, пропахшие жженой резиной. Бурая, почти черная кровь медленно стекая с операционного стола по каплям сваливаясь с края и, упав, пропитывала деревянные полы. Столы, стронутые с привычных мест и сдвинутые вместе, подняли пыль, накрывшую собой все вплоть до небольших винтиков, вкрученных в голову, лежащего на операционном поддоне, манекена. В Установившейся тишине слышался лишь едва уловимый шум процессора, спрятанного в голове куклы. Лицо же ее, затененное силуэтами ученых, выглядело испуганным. Зрачки непрерывно двигались, трогая и изучая старый и в тоже время новый мир.
– Заметили профессор, оживление в этот раз прошло легче? – послышался голос плотного мужчины, вокруг глаз которого, то и дело собирались глубокие морщины.
– Да, – сухо ответил профессор, записывая что-то в блокнот – видимо на процесс влияет свежесть экземпляра.
Взгляд куклы остановился на сощуренных глазах профессора. Высеченное тенью лицо старика казалось знакомым, но память о нем превратилась в густую бесформенную жижу пытающуюся собраться в единую картину. Переведя взгляд на соседнее лицо, кукла почувствовала неприятную боль, собравшуюся в груди и напоминавшую тонкую иглу, пронизывающую тело насквозь.
– Так что же все-таки произошло? – спросил мужчина, искоса поглядывая на профессора.
Профессор глубоко вздохнул и, стараясь не встретиться взглядом с мужчиной, произнес: – Нелепая случайность. Забыл сделать пересчет, потратил больше жидкости чем нужно, поэтому у испытуемого обострились некоторые так скажем наклонности характера… – профессор осекся и, нахмурившись, принялся водить карандашом по бумаге.
– И это все? – допытывался мужчина.
– Все-все, – недовольно отмахнулся профессор – я тебе говорил, что ему здесь не место. Я же не лез в его писанину.
Услышав это, кукла ощутила, как память из студенистой расплывчатой массы начала обретать форму. Поначалу это были мелкие разрозненные и несвязные картины, складывающиеся с каждый секундой и формировавшие нечто альбома с фотографиями, к которым прикреплялся набор из ощущений. Скачущие и меняющиеся нули и единицы составляли в процессоре алгоритмы, присваивая каждой переменной равнозначные переживания: стресс – неприятие, страх – непонятность. Все это происходило настолько быстро, что стоило кукле перевести взгляд с одного предмета на другой, как она становилось чем-то иным, чем секунду назад. Она будто просыпалась от долгого летаргического сна и, как только последний алгоритм подобрал нужные три слова: смерть, Вольский, Сталин, как кукла перестала быть просто куклой.
– Чт-что со мной? – испуганно произнес электронный голос – почему мой голос не такой, каким я привык его слышать?
– Кажется, он пришел в себя, – прошептал Григорий.
– Безусловно, – перешептался с ним профессор – вы заметили, что он уже как три минуты в сознании, а только что заговорил с нами?
– Да, – ответил Григорий – видимо первые минуты жизни для него вроде младенчества.
– Нет, не-ет, – протянула кукла, принявшая чуть глухой голос Андрея – этого быть не может. Я умер? – испуганно спросил он, оглядываясь в поисках подтверждения ужасной догадки.
Лица ученых окаменели от простоты и в то же время неприподъемности вопроса.
– Почему вы молчите, я что умер? – чуть громче спросила кукла, пытаясь поймать хот чей-то взгляд.
Профессор нахмурился и безвылазно погрузился в блокнот, делая вид, будто что-то записывает. Григорий сочувственно поглядел в неморгающим глаза Андрея и, покачав головой, произнес: – Но вы же разговариваете с нами, а значит живы. Просто ваша жизнь имеет немного иную форму, чем ранее.
– Вы говорите жизнь, – голос Андрея дрогнул, избавившись от последних электронных ноток – разве это жизнь?
С точки зрения науки вы живы, — пробормотал профессор, переворачивая исписанные листы.
– Науки? Да что мне ваша наука!? – вскрикнул Андрей.
– Позвольте, – возмутился Вольский – в произошедшем с вами я вижу исключительно вашу вину. Не стоило вам так скоро терять бдительность и словно пес, которого приласкали, подносить ему трубку.
– Бросьте, – оборвал его Андрей, и взглянув на Григория взмолился – вы… вы должны, нет, я прошу – спасите меня!
Григорий отвел взгляд от писателя и, сложив руки на груди, устало произнес: – Извини Андрей, к сожалению это не возможно.
– Но вы же лучший нейрохирург! У вас должны быть связи, позовите специалистов, пусть, пусть они…
– Андрей, – тихо перебил его Григорий – дело в том, что после отключения питания манекен упал на тебя и… мы долго провозились, чтобы вызволить твое тело. За этот период в мозгу уже произошли необратимые изменения. Мне очень жаль.
Услышав ответ, Андрей на секунду впал в отчаяние и в приступе паники принялся обшаривать глазами комнату. – Где оно?! Куда вы его спрятали?!
– О чем вы? – испуганно произнес Григорий.
– Мое тело! Мое настоящее тело!
– Андрей успокойтесь.
– Нет, куда вы спрятали мое тело!?
– Возьмите себя в руки, – сухо оборвал профессор – ваше тело сейчас в холодильнике и поверьте мне, вам лучше его не видеть.
– Нет, нет, – отчаянно проскулил Андрей – я не хочу, я… я всего лишь кусок мозга, господи, что вы со мной сделали?
– Да, как я и говорил человек это всего лишь мозг, – спокойно ответил Григорий.
– Нет! – начиная злиться, произнес Андрей – вы и представить себе не можете, что такое человек!
– Что именно вы имеете в виду? – Вольский сжал карандаш посильнее и приготовился записывать.
Поглядев на профессора, который нахмурив брови, уставился в блокнот, Андрей понял, что Вольского ни сколько не волнует то, что чувствует убитый и истерзанный человек. Его интересует только эксперимент, а он для него сродни лабораторной крысы. – А знаете что!? – Андрей взбеленился, чувствуя, как играют на лице несуществующие мышцы – со своим чертовым экспериментом вы загремите в тюрьму! Это я вам обещаю!
Вольский отнял взгляд от блокнота и, положив ручку в карман халата, спокойно ответил: – Я, конечно, сожалею о случившимся, но пугать тюрьмой в вашем положении не эффективно, – профессор свернул блокнот и, приблизившись к лицу куклы, тихо заговорил – я отключил вам процессоры, отвечающие за вестибулярный аппарат, вы не сможете двигаться и ориентироваться в пространстве. Вы правы – в данный момент вы всего лишь кусок ожившего мозга и да – вы мертвы. Поэтому от вас же зависит насколько быстро я смогу получить все данные, чтобы закончить эксперимент и отпустить вас на заслуженный покой.
Профессор разогнулся. На его лицо легла широкая тень. Секунду Вольский смотрел в глаза манекена, затем развернувшись, направился к выходу. Дойдя до двери, Вольский остановился и, чуть повернув голову, бросил через плечо: – Григорий, оставим Андрея ненадолго. Пусть обдумает то, что я ему сказал.
Григорий молча кивнул и, посмотрев на Андрея, отвернулся. Андрей, не ожидавший такого от скромного профессора и тем более от Григория, который в последние месяцы жизни стал для него большим другом, был совершенно сломлен. Не имея сил выдавить из себя хотя бы слово, он молча смотрел на затененные спины ученых. Прошедшая жизнь теперь казалась ему сном, а нынешняя кошмаром.
Сделав шаг, Григорий вдруг остановился и еле слышно произнес: – Павел ступай, я тебя догоню.
Вольский пожал плечами и, скрипнув дверью, тихо вышел. Григорий вздохнул и, оставшись стоять спиной к Андрею, произнес: – Послушайте, я хотел спросить вас, – Григорий чуть обернулся и, посмотрев в глаза Андрею, продолжил – успели ли вы ответить на свой вопрос? – сказав это, он сделал жест и устремил взгляд в потолок, будто рассматривая там кого-то.
Андрей, неотрывно глядя на Григория, ощутил, как вместе с мыслями его покидает способность говорить. В момент, когда Григорий снова посмотрел на Андрея, тот почувствовал себя грудой пластмассы и от усталости и нервного напряжения захотел, чтобы как можно быстрее наступила смерть.
– Молчишь, – отвернувшись, произнес Григорий – ты думаешь, что мы жестоко поступили с тобой, но ты должен понять нас. Мы делаем это не ради себя или известности.
Григорий подошел к столу, забрал чемодан и только успел дойти до двери, как услышал слабый голос писателя: – Неужели вам не жаль меня?
Григорий остановился и, не оборачиваясь, глухо ответил: – А знаешь Андрей, Бог он ведь тоже ученый, а ученому не жаль мышей, которых он препарирует.
Дождавшись, когда стихнет последний отзвук его слов, Григорий щелкнул выключатель. Оставшись в темноте, Андрей услышал, как скрипнула, а затем хлопнула дверь.