: Предзимье

Тоска навалилась под осень. Сперва Тоха ещё телепался по двору, хлопоча по хозяйству и старательно отгоняя хандру. Подняв урожай картохи, с неделю пропадал на озере, промышляя на зиму ранним нерестовым сижком. Когда погреб был надёжно утеплён, а в сенцах встала кадушка засола, прижало так, что, казалось, уже невмочь.

Подшива тормозила Тоху без малого второй год. Было время, что обойтись без неё не вышло, да и срок рецидива остался позади, однако, Тоха до поры держался кремнем. Держаться-то держался, но и сидело в памяти цепко про медицинский блеф. Всего один раз просквозило в досужем разговоре, а впечаталось хватко, не выветришь.

- Да что ты паришь, Тох? Ты думаешь, тебе эскулапы торпеду вшили? Ты же не видишь ни черта на кодировке. Даже если и так, дисульфирам сейчас давно не тот. За полгода максимум расходится без следа. А на провокации тебе через катетер вогнали паралитик гладкой мускулатуры, а потом, когда тебя скрючило, антидот от него. И всего делов. А если ссышь, то купи банку пива, или две, и бухани прямо на крыльце наркодиспансера. Вот и посмотришь.

Так оно, иль нет, только в один из дохнувших промозглой сыростью осенних дней Тоха двинул налегке прямой походкой в сельмаг. Укрепив ладонь на прилавок, не сказал, выдохнул: «Малька». Выйдя наружу, завернул тут же за угол и, сковырнув податливую пробку, вдохнул чекундяй разом, наотмашь. Чиркнув спичкой, запалил сигарету, затянулся жадно и стоял, прислушиваясь к себе, ожидая того, как сработает торпеда и ухнет сердце в отчаянном прыжке в кромешную тьму.

Не ухнуло. Сперва подёрнулось мутной пеленой видимое глазом, смахнул с уголка набежавшую слезу. Затянулся раз, другой. И вдруг разом побежала посолонь голова, заиграло красками вокруг до чего радужно и непривычно. Шумнуло глухо в ушах зашедшимся сердечным набатом, обдало периферию нутряным жаром, да так, что выдохнул осоловело: «Эвона как». Зайдя обратно в магазин, сказал Тоха твёрдо: «Литр». Упрятал увесистую прозрачную посудину под телогрейку и скорым ходом отбыл до хаты.

Разговевшись, отпустил Тоха подпруги всласть и не просыхал до первых заморозков. Так и встречал рассвет за рассветом, слушая возле окна на кухне шорох затяжных осенних дождей по рябиновой листве в палисаднике. Осушив до крайней капли очередной штоф горькой, накрывал подрагивающими ладонями стол и, привалившись тяжёлой горячей головой к оконному стеклу, наблюдал, как вершат свой недолгий жизненный путь прозрачные дождевые капли, притулившиеся по ту сторону окна.

Вовка Трефилов, что жил бобылём через улицу, зайдя как-то попроведать соседа, долго смолил на кортах папиросой в приоткрытую печную дверцу, сплёвывал аккуратно махрой.

- Сгинешь так без толку. Заведи хоть собаку себе. Всё поговорить с кем будет.

Охолонул Тоха лишь под конец октября, в предзимье, когда стылый ветер, слизав последние скрюченные листья с осиротевших деревьев, завывал серыми предрассветными сумерками в печной трубе, выстужая еле тёплый дух и без того давно не топленой избы. А там, к ноябрю и вовсе тормознулся. Насухо.

***

Лайку Тоха назвал Лавандой. Ланда-Лаванда. По яркому окрасу прижилось и второе назвище – Рыжая.

Сеголеткой ещё озорничала вдосталь, но охотничья наука быстро взяла своё. Рыжая остепенилась, голос давала по делу. Умеренно в радости, по делу на промысле, с остервенением в опаске. К примеру, когда негаданно вышли раз солнечным апрельским днём на одичалого шатуна. Рыхлый тяжёлый снег местами уже стаял на облысевших прогалинах до жухлой осенней травы. Под ногами хлюпали талые воды в сверкающих солнечными бликами лужицах, озябшие за зиму ельники серебрили звонкой капелью. Тоха с Ландой отправились в тот день на глухарей ещё затемно, и к полудню, выискивая токовища, намотали с добрый десяток километров.

Сперва, замерев в стойке, Ланда гумнула пару раз глухо, озлобленно, а уж потом разошлась враз яростно, с натужным утробным подвыванием. Впереди, метрах в полста, там, где распадок по левую руку густо зарос невысоким плотным ельником, хлёстко треснули сухие ветки, и уж тогда Тоха углядел бурого. Рыжая стремглав бросилась вперёд на пружинящих лапах, метров на пять, не дале, и, заслонив собой хозяина, взяла глухую оборону. Тоха так и замер недвижимо, с ружьём на правом плече.

Пустолайка бы, вжав хвост, уже вилась под ногами, трусливо взизгивая, но Ланда нет. Коротко оглядываясь – дескать, стой, не иди – вылаивала мишку с отчаяньем, озлобленно, уготовившись на смертную схватку, только бы не допустить до хозяина. Шатун, посунувшись было вперёд, неторопливо водил головой из стороны в сторону, приподнимал морду кверху, внюхиваясь. После боком неторопливо прянул чуть в сторону и скрылся обратно, только качнулись еловые лапы вслед. Тоха выдохнул наверно минут через пять, когда Рыжая, чуть успокоившись, подошла обратно, коротко взлаивая от возбуждения. Наклонившись, Тоха подхватил полную пригоршню зернистого талого снега, хватанул высохшим ртом, мокрой ладонью вытер липкую испарину со лба. Противно дрожали, едва не подламываясь, ослабшие в коленях ноги.

***

Рыжая угодила в силок метрах в ста впереди. За порослью густого можжевельника её было не видно, но на слух уверенно вела беляка, распутывая его хитросплетенные зигзаги. Подлаивала озорно, со взвизгом, видать, был близко на нюх.

Прогалины на Лебедевском берегу, как и леса окрест, заметало пургой плотно дня три кряду, а после свежим морозцем прихватило до лёгкого наста. Вот оно – лопоухим раздолье для игрищ. Обустрой укромный схрон в кустарнике, что плотной стеной обрамляет поляну, да засядь по темноте с ружьишком. А поутру они тут как тут.

Кто проставил браконьерские лесковые силки? Ладно, коли у себя за огородом, прикормив загодя морквой, а тут проверить не успеешь, волки всё равно быстрей сымут.

Хорошо, Тоха как раз замер на небольшом взгорке, вслушиваясь в окружающее его безмолвие. Так, глядишь, за шелестом широких охотничьих лыж по скрипучему насту и не уловил бы, как вдруг, оборвав лай, всхрипнула впереди Рыжая. Тоха толкнулся ногами, скользнул вниз под горку, обогнул высокий можжевеловый куст и, увидев впереди, как бьётся, силясь высвободиться из петли, собака, выдал такого спринта, что твой биатлонист.

Успел. Отбросив в сторону шубенки, выхватил из ножен финку, еле оттянув пальцем скрученную жгутом леску, полоснул остриём вскользь.

***

Баня стояла почти у самой воды, благо берег высокий. Ледоходом, конечно, бывало, что сорвёт напрочь выпущенные мостки, не без этого. Весной, по высокой воде подмывало прибоем корневище могучей, в полтора обхвата берёзы, что прочно укрепилась на самой кромке обрыва. Да без толку, стояла, как влитая, обвив узловатыми корнями, прибрежный валун. Вот, как раз подле самой берёзы, едва не цепляя углом сруба заскорузлый ствол, и стояла баня. Низкие оконца щурились подслеповато от самых венцов, невысоко от земли.

Отомкнув дверь, Тоха постоял чуток на утоптанном пятачке, возле всхода, жадно вдыхая добрый благостный дух. Такого в белой сроду не будет. Только если баня «по-чёрному», тянет чем-то сладостным ласковым из тёмного её прокопчённого многолетней сажей нутра.

В предбаннике, за дверью, отыскался припасённый голяк. Не жалея ног, натирал им выскобленные временем половицы. По левую руку от полка чугунный котёл на сотку с лихуем литров. За ним уж вторая топка с дочерна закоптевшей от времени каменкой. Жар нагонять удобно – прямо с полка, нагнувшись, черпанул ковшом, с треть, не более – поддал щедро на раскалённые камни. Ковшик тоже дельный, с удобством - деревянной ручкой, чтоб не жгло ладонь.

А уж как дохнёт густо каменка, спрыснет шумно под самый потолок тугим столбом пара – тут замри недвижимо на полке, покуда разойдётся горячей осязаемой волной добротный калящий жар. Эхма.

Когда напитанный влажной чистотой застарелый банный дух стал прохладен и свеж, Тоха поднял в котёл озёрной воды и запалил обе топки. Присев на низкий порог, засмолил сигаретой. Поверху, обвивая притолоку, тянулись наружу густые клубы дыма.

Допрежняя Тохина жизнь рвалась кусками, как этот дым, точно ломаными кадрами треснувшего калейдоскопа.

***

Тот год Тоха работал на автобазе, водилой. Как раз в предзимье, когда студёный позёмистый ноябрь гудел ветрами в проводах высоковольтки, Тоха зазнакомился с Лидкой. Закрутилось у них быстро, моментом можно сказать закрутилось, и Тоха чуял сердцем, что прикипел к ней накрепко.

Ныряя вздыбленным удом во влажное средоточие широких бёдер её, Тоха зарывался лицом в сладость тугих молочных бидонов, раскачивал её распаренную, вскрытую настежь, до тех пор, пока, опроставшись, не замирал, успокаивая тяжёлое дыхание.

Весною же, в апреле, когда говорливые ручьи зазвенели талым серебром на обочинах вдоль дорог, Лидка созналась, что брюхата. И так застенчиво как-то глянула, сказав эти простые, но важные слова, что Тоха растерялся даже, не понял и не расслышал, как ёкнуло у него глубоко под сердцем от тайной радости.

Да кто бы ведал, что совсем скоро Тоха склонится над Лидкой в последний раз, путая в непослушных пальцах её густой волос, слипшийся от крови. А видоки подскажут, что сбил её на обочине базовский бортовой зилок с белой кабиной. Сбил в цвет, даже не оттормаживая, и был таков.

Тот раз Тоха поднялся с колен, глянул на безжизненную Лидку и, сглатывая горлом что-то режущее, блевотное, двинул сквозь багровую пелену бешенства, полыхающую в глазах, прямиком к Зубу. Потому как знал Тоха, кто с их автобазы был в тот день на смене за баранкой злосчастного зилка.

Ворвавшись к Зубу, схватил Тоха его прямо на пороге за шкварник.

- Ты что ж тварь? – приложил головой в стену так, что лязгнул челюстью Зуб. Так и забил бы насмерть тут же, в беспамятстве.

- Ты что, Тох? Что с тобой? – Зуб ухватился Тохе за локти, несло от него сивушным духом за версту.

- Лидку. На зиле. – выдохнул Тоха тому в осоловелые, подёрнутые страхом глаза.

- Какой зил, Тоха? Я не просыхаю второй день уже. Сменщик мой, Мишка Сорокин, подменяет меня. У него машина.

Оглянулся Тоха затравленно по сторонам, выдохнул шумно.

- Ружьё дай!

- Зачем, Тох? Что случилось-то?

Тоха оттолкнул Зуба в сторону, рванул в сторону дверь кладовки. Схватил с гвоздя двенадцатый калибр с патронташем и дёрнул к Сороке.

Зил действительно стоял во дворе у Мишки. Сам Сорока был рядом, нагнувшись возле капота, рассматривал что-то на бампере. Тоха, не глядя, разломил ствол, вставил дрожащей рукой патрон и, почти не целясь, навскидку выстрелил.

Кабы знать Тохе, что за рулём действительно был Зуб. Сбив по синьке Лидку, он, понятное дело, изрядно труханул и спецом загнал зилка во двор ничего не знающему Сороке. А сам метнулся домой, собираясь дать дёру, покуда всё не уляжется. И ведь мог бы тормознуть Тоху, не дать ему ружья, клещом повиснув на руках. Видать промастырил хмельным своим мозгом, что за такой шумихой с пальбой ему фора времени выйдет, чтоб слиться.

Только Тоха всего этого не увидел. Вовремя не увидел, а когда прозрел, было до того поздно, хоть волком вой на белёсую луну.

Нахватили Тоху быстро, на месте. Сороке он левый глаз вышиб картечью, да контузию сделал. Срок Тоха оттоптал в Надвоицах, на строгаче. Шнырями зону не подметал, но и сам на полах не гнил, сто пятая статья помогла. Кулак на зоне был, марех зашибали и воры, и актив. Тоха же красную лычку на рукав не нацепил, хотя соблазн на досрочку был. Но и не блатовал, оттрубил мужиком на нижнем ярусе первой шконки от воровского угла. Духом очерствел и держался от звонка до звонка. Хотя накрывало бессонными ночами маетой, думалось про мальца, кому не суждено было родиться. То ли дочке, то ли сыночке, бог весть.

Откинувшись в срок, шесть лет концом, Тоха выстрелил себя в белый свет, как в копеечку. Хорошо, успел вызнать про Сороку, да про Зуба, которого уж давно след простыл. Извиняться срок вышел, сделанного не воротишь. Доброхоты шепнули, дескать не возвращайся, заметелят за Сороку из мести. Да сам бы себя заметелил, толку то. И загудел Тоха с отчаянья. До того загудел, что чуть сам со свету не сгинул. Опомнился на пороге отчего дома, родителей схоронив. Так-то.

***

Свернувшаяся привычно клубочком Рыжая вдруг встрепенулась, приподняв голову, прянула ушами в сторону калитки. Вовка Трефилов, сосед, подойдя, степенно умостился возле бани на кортах, запалил неизменную цигарку. Помолчали, пуская сизый дым.

- Силки не знаешь, Вовка, кто мог на Лебедевском проставить?

- Да турист какой-то, ебись он в рот. Дня три назад приехал, у Никитишны остановился. Сперва горькую кушал, теперь вот по лесам шарахает, охотник.

- Рыжую сегодня чуть не угомонил мне силком своим. Я подоспел, так уже еле хрипела.

Ланда, уловив, что разговор о ней, глянула умными ласковыми глазами, вздохнула глубоко, с придыханием.

- Хорошая всё же у тебя собака, до чего понятливая. – Вовка протянул руку, потрепал Рыжую за ухом. - Он ещё, слышь, давеча спрашивал у меня дорогу на дальний кордон.

- Заметает же.

- Я ему и говорю, так будет вьюжить, ещё как обратно выберешься.

- А он?

Вовка махнул рукой и пульнул матом.

А вечером, когда Тоха, распаренный после баньки, тянул на кухне возле растопленной печки крепкий до мазутной черноты чай, громыхнули шаги на заледеневшем крыльце. Ланда, вскинувшись к двери, взлаяла коротко.

- Хозяева, есть кто дома?

Тоха вышел в сени. На крыльце стоял Зуб. Обрюзгший, небритый, раздавшийся чревом. Но те же глаза навыкат и спущенные книзу уголки чуть кривого рта. Тоха лишь едва заметно дрогнул лицом, застыв на пороге.

- Ну?

- Я это. Патронов бы купил, если есть. Жаканов. Хочу завтра до кордона, покрупней чего взять. На лыжах, как думаешь, дойду туда?

- За день дойдёшь. К чему тебе жаканы, если пешим идёшь? Добытое на себе попрёшь?

- Мне развеяться, для души.

- Жаканов нет у меня, звиняй.

- Эх. У соседа твоего, Вовки тоже нет. Ну, бывай.

Зуб коротко кивнул и, поворотясь, растворился в густых вечерних сумерках. Тоху он, понятное дело, не узнал. Девять лет, считай, прошло, куда там. Да, было дело, Тоха спалил по пьяни хибару, в которой кантовался какое-то время после того, как откинулся. Сам чуть не сгорел, успели вытащить. Но лицо обгорело порядком, став как варёное яйцо. Если по голосу, так связки Тоха посадил ещё на зоне чифиряньем и махрой.

Полночи Тоха, как заведённый, кружил по горнице, не находя себе места. Вот же сука, думал он, охотой, вишь ли, балуется, скот. Кому жизнь под откос, а кому - как с гуся вода.

Под утро, как только забрезжили рассветные сумерки, Тоха постучал в окно Вовке Трефилову.

- Ты что в такую рань, сосед?

- Ланду покормишь? Мне на пару дней в город, до больнички. Пусть у тебя пока.

- Добро. Захворал чем?

- Сердце жмёт что-то, не пойму. Дышать нечем.

***

Покамест не поднялись над деревней серые дымки от печных труб, Тоха покидал в сидор кой-какого гужона, а заодно и баклагу спирта. Подхватил в сенцах лыжи и, хоронясь, через задний двор, скрылся в леса.

К заимке на дальнем кордоне Тоха вышел к вечеру, дав приличного кругаля. В заиндевевшем оконце утонувшей в снегах избушки маячил тусклый огонёк керосинки. Зуб уже вечерял распечатанной поллитрой и, когда поднялся от стола навстречь, его заметно штормило.

- Тоже развеяться? – ощерился пьяно, будто в самом деле рад припозднившемуся гостю.

- От нашего стола к вашему – Тоха выудил из сидора баклагу со спиртом.

- От это дело! Посидим.

***

Зуб сидел на табуретке, свесив голову на грудь, чуть наклонившись вперёд. Когда его прямо в забытьи начинало тошнить, приоткрывал наискось рот и сплёвывал себе на руки длинной тягучей слюной, не открывая глаз, что-то мычал нечленораздельное. Тоха подошёл к нему сзади, примерился. Левую руку обмотал плотно махровым полотенцем, правой до побелевших костяшек сжал плексигласовую рукоятку ножа.

Обхватив Зуба за голову, зажал рот и с короткого замаха воткнул лезвие по самую рукоять чуть левее кадыка. Зуб густо, противно булькнув, дёрнулся, но Тоха лишь плотнее вдавил ему в пасть левую ладонь, замотанную полотенцем, а правой рукой вычертил поперёк шеи кривой разрез. Парным тошнотным плеснуло из разреза так, что еле удержал в липких пальцах вмиг ставшую скользкой рукоять.

Зуб захрипел, заклокотал распоротым горлом и, трепыхаясь в конвульсиях, медленно сполз Тохе под ноги, грохотнув табуреткой об пол. Кровавая бахрома расползлась от горла, быстро набираясь бардовой лужицей на половицах. Зуб ещё противно дёргал ногой, повинуясь рефлексу Лазаря, а поток приторной крови уже затухал, пузырясь слабеющими толчками из рассечённой ярёмной вены.

***

Тоха расчищал широкой лопатой дорожки во дворе, когда к околице, скрипя колёсами по укатанной дороге, подкатил ментовской уазик. Вместе с участковым из него вылезли двое. Моложавая женщина и девочка годков десяти, в куцей шубейке.

- Здравствуйте, дяденька. Вы папу нашего не видели? Мы папу ищем. – малая первой подбежала к калитке, стояла, ухватясь тонкой ручкой за перекладину, смотрела доверчиво, вопросительно.

- День добрый. – участковый притоптывал на морозе, разминая затёкшие ноги – Тут гражданка с заявлением о без вести пропавшем. Опрашиваем возможных свидетелей.

***

На следующий день, Тоха, вздев лыжи, оглянулся на отчий дом и, кликнув Ланду, растворился в лесах.

***

А на сретенье с самого утра валом повалил снег. Сквозь медленные серые рассветные сумерки он застил белый свет плотной пеленой пушистых воздушных хлопьев. На безветрии, в кромешной тишине бесшумным пологом крыло окрест леса с неделю. А когда на исходе февраля чуть разветрило с северо-востока, и подмигнуло сквозь разлипшуюся пелену низкого неба морозное солнце, исхудавшая Рыжая с порванным ухом и подраненной бочиной скребанулась в заляпанную инеем дверь на крыльце дома Вовки Трефилова. У него и дожила.