Шева : Мать

Любила ли она его?
Что за вопрос, - а как могло быть иначе? Ведь это были старые, добрые времена, когда нынешнего модного понятия нелюбовь в природе не существовало.
Кто-то скажет - да какая же мать не любит своё дитя?
Так-то оно так, но какое тебе дело до чужих матерей? Своя - всегда самая лучшая.
Тем более, когда её внезапно не стало.
Хотя он никогда не верил, когда ему говорили, что она умерла.
Когда ему было восемь лет, он вообще не понимал - как это люди умирают?
Не может же быть такого, чтобы человек жил-жил, а потом вдруг, - раз, и перестал дышать, смеяться, стал холодно недвижим.
Зачем вдруг? Ведь жить так хорошо!
Тем более - мама!
Она - точно есть.
Только её надо найти, отыскать. Вернее - узнать.
И гуляя с няней в публичном саду, он обычно внимательно всматривался в лица и фигуры всех женщин, что попадались навстречу.
Сейчас-то понятно, что это было глупо, - ну как, по каким приметам он мог бы признать или догадаться, что это его мать?
Но тогда он самым тщательным и внимательным образом вглядывался во всех встречавшихся им в саду женщин.
На самом деле, конечно, не всех - отметая старых, толстых, губатых, горбатых, да и вообще - неприятных.
Мать могла быть только молодой, красивой, в модном изящном платье, и от неё должен был исходить запах чудных духов. А еще голос, - должен был быть мягким, бархатным, нежным.
И любящим.
Почему-то на всю жизнь врезался ему тот, предпраздничный разговор с Лукичём.
Потому что тайна содеянного во время молитвы давила на него, впервые в жизни он совершил нечто серьёзное и самостоятельное. И хотя это и была тайна, но тогда его охватило трудно сдерживаемое и еле скрываемое желание поделиться этой тайной с кем-нибудь, выплеснуть её наружу.
Он едва тогда сдержался, заставив доброго Лукича долго мучиться догадками и предположениями.

А на следующий день случилось чудо.
Он только-только проснулся и сонно потягивался в своей кровати, как тут же увидел, а точнее - почувствовал её.
Её добрые руки, незнакомый, но нежный запах, огромные, чудные глаза, рассыпавшуюся почему-то причёску. Она притянула его к себе с такой силой, что он даже испугался, что может задохнуться в её объятиях. А она всё крепко держала его и только гладила по спине и голове.
Он было даже закрыл глаза, боясь, что это сон, который вмиг может пропасть, исчезнуть, но тут же открыл их, чтобы убедиться, что нет, - мать никуда не исчезла, она есть, и она рядом с ним.
Он только твердил ей, чувствуя мокрое на своих и её щеках, - Не плачь, не плачь…
Она тогда еще спросила, - Серёженька! Ты же не верил, что я умерла?
С детской непосредственностью и прямотой он отвечал ей, - Да, я не верил, наоборот…Я знал, я знал…
И как слепой, несмышлённый кутёнок всё тыкался носом в её ладонь.
Затем взахлёб вдруг он начал рассказывать, что холодной водой уже не обливается, о том, как они с Наденькой упали с горки и три раза перекувыркнулись, что няня часто к нему приходит, с ней ему хорошо…
Он не видел и не понимал, что мама хоть и слушает его, но не слышит. Впрочем, ему было всё-равно.
А потом няня, почему-то шмыгавшая носом под дверью, вдруг испуганно шепнула, - Идёт!
И мама вскочила, порывисто обняла его в последний раз, и быстрым шагом вышла из детской.
И не осталось от неё ничего.
Кроме тонкого, нежного аромата её духов.

Почему-то после этого кратковременного свидания с мамой он заболел.
Болел долго и неприятно.
Но затем они с отцом съездили на море, в Крым, а осенью его отдали в школу, появились новые товарищи, новые интересы, и постепенно те давешние воспоминания стали покрываться некоей дымкой, будто растворяясь в быстротекущей реки жизни.
Через год произошёл эпизод, который он не любил вспоминать, и который оставил в душе нехороший, скверный осадок.
В гости к отцу проездом заехал мамин брат, - Степан Аркадиевич.
Они долго разговаривали в кабинете отца о чём-то своём, затем позвали его. Хотя Степан Аркадиевич хвалил его, - как он вырос, возмужал, что хорошо занимается в школе, ему почему-то было неловко и хотелось как можно быстрее уйти в свою комнату.
А затем, уже на лестнице, приглушив голос, будто сам чего-то стесняясь, Степан Аркадиевич вдруг спросил его, - помнит ли он мать?
И он, к своему стыду, стушевался, и сухо, отрывисто бросил, - Нет, не помню!
Хотя потом, запершись в своей комнате, уже с недетской ясностью сам себе сказал, что поступил он нехорошо и гадко.
Но более всего ему было стыдно.
Стыдно - что так поступил, будто предав мать и память о ней.

Стыдно, что под надуманным предлогом две недели назад решительно отказался ехать на ту самую станцию, хотя это и требовалось по делам службы.
Сергей Алексеевич, недавно получивший долгожданный чин коллежского советника и вскоре назначенный на должность директора департамента Министерства путей сообщения потёр обеими ладонями виски, а затем вдруг сложил на столе руки крест-накрест и положил на них разболевшуюся голову.
Благо, был поздний вечер, служащие департамента уже разошлись, только сторож внизу, у парадных дверей, изредка давал о себе знать позвякиванием колокольчика.
Неожиданно мелькнула подленькая мысль-выручалочка, - А может, у нас, у Карениных, это фамильное?