Дикс : Точка

Одного пушистого пятничного вечера Наум гулял по местным папертям и злачным подворотням, высматривая разные приколюхи. На этот раз он высмотрел разлагающего гуся, семь золотых монет и увесистый подсрачник от милиционера за переход дороги в неположенном месте.

Раздосадованный Наум шёл домой чертыхаясь и подергивая руками, весь охваченный нервным напряжением.
- Постой, Наум, подойди на минутку - послышался тонкий голосок из-под общипанного гусями куста.
Седой бросил взгляд под куст - там находился бородатый кот с проплешинами, кокетливо украшенными волосатыми родинками.
- Нет уж - не сбавляя хода, бросил седой под куст реплику - Я на такое не поведусь, ищи ведёного.
И пошёл себе дальше домой.

Родители были на даче, несмотря на то, что её недавно накрыло радиоактивным облаком и военные оцепили территорию. Впрочем, возможно именно это являлось причиной того, что родители упорно не желали возвращаться.
Поэтому седому предстояло самому разбираться с ужином.
Что уж там говорить, кухарить он ненавидел! Каждая из его немногочисленных попыток заканчивалась в лучшем случае мучительной диареей. В худшем - госпитализацией. Однако выбора небыло.
Закусив удила, седой подпоясался фартуком, чтобы придать себе уверенности, хлопнул стопку яблочного уксуса и пошёл скрести по сусекам. При этом ему довелось заглянуть в такие потаенные уголки кухни, о существовании которых родители и не догадывались.
Итогом сусечного скрежета явились:
- два тухлых яйца
- рассыпаная мука
- немножко макарошек разной формы и даты изготовления
- вспухшая жестяная банка рыбных консервов
- бутылка болгарского плодового вина 1953 года выпуска с пятисантиметровым слоем осадка.

В первую очередь седой принялся за консервы, сочтя их пищей, практически изначально годной к употреблению. Раздираемый голодом, он перерыл весь дом в поисках открывашки, но из колюще-режущих нашёл лишь старый и ржавый туристический топорик с зазубринами.
Усевшись на полу, седой как обезьяна сжал банку голыми ступнями, занес топор над головой и с силой опустил на распухшую банку.

За ударом последовал хлопок. Ощущая нарастающий звон в ушах, седой повалился на спину. В глазах все поплыло. Он попытался собраться и встать, но потолок вращался перед глазами. Направление вращения постоянно менялось.
В ужасе, седой полез щупать свои ноги, чтобы убедиться в их наличии, но вместо этого нащупал развороченное мокрое месиво. Жар ужаса прокатился волной по телу, выступив на лбу в виде холодного пота. Наум поднял испачканные руки ко всё ещё трясущимся в орбитах глазам. Изображение двоилось и он не мог сразу разобрать, что за дрянная слизь покрывает ладони. А главное, она совсем не походила на кровь. Оставалось еще два варианта - либо это протухшие рыбные консервы, либо последствия экстренного опорожнения наумовского кишечника. Хоть в этом и не было явной необходимости, седой попробовал субстанцию "на язычок". Ну да, так и есть.
В негодовании за свою безрассудность, седой вытер руку об пол и, словно мешок с дерьмом, перевалился на бок, чтобы встать. Приподнявшись на локте он долго ещё стоял, потряхивая кудрявой головой и стараясь окончательно прийти в себя.


После легкой двухчасовой уборки, кухня обрела практически изначальный вид.
Седой, с поясом от мамкиного халата, повязанным на лоб, дабы сдержать буйные волосы и в кислотных трусах, одетых поверх чёрных бабских лосин, пылесосил пол ретропылесосом.

Желудок Наума недовольно бурчал на всю кухню, заглушая работающий холодильник.
- Ладно! - седой с грохотом бросил шланг пылесоса и подошел к столу. - Давайте что-нибудь приготовим.

Взгляд его лениво проскользил по яйцам, муке и блеклым макарошкам. Энтузиазма в Науме было не больше чем на недавних похоронах собаки, труп которой он случайно нашел на свалке. Ну то есть, как сказать - делаешь что-то, потому что так надо, а не потому что тебе реально этого хочется.
Конечно, седой хотел есть, но разложенные перед ним на столе ингридиенты лично у него с едой не ассоциировались и Наум никак не мог представить, что из этого получится.
Поэтому, когда его взгляд случайно зацепился за испорченное болгарское вино, брови седого радостно вскинулись: зачем готовить себе заведомый билет на тот свет, если можно просто бухнуть и подавить в себе голод?

Сказано - сделано.
Большая папина кружка в виде головы какого-то чёрта, вязаный табурет у окна для комфортного распития горячительного напитка и попёрдывающая на стене радиоточка, в качестве аккомпанемента.

Сдув с горлышка бутылки прелую фольгу, седой возмущенно взвыл - пробку опоясывали хитросплетения проволоки, которые предстояло распутать. Сев на плетеный стул и обмотав бутылку толстым вафельным полотенцем, седой вооружился пассатижами и пошёл крутить-вертеть оплётку.


В комнате стояла гробовая тишина.
Пыль, поднятая в воздух пылесосом, за неимением мешка для её сбора, кружилась в лучах солнечного света. По радио заунывным голосом пересказывали очередную повесть из Роман-газеты, которой Наум у бабушки растапливал печку в бане. Потные пальцы седого сжимали вафельное полотенце. Склонившись над бутылкой, седой покраснел как рак, силясь освободить пробку.


Диктор по радио уже перестал читать вслух и ушел со студии, уступив место у микрофона уборщице, когда седой, дрожащими от напруги пальцами наконец снял оплётку и отложил её в сторону.

Пробка настороженно смотрела седому в лицо из зеленого ствола пузатой бутылки.
Наум склонился над пробкой, смотря на неё практически в упор. Мысли в голове как-то закончились, он спокойно прислушивался к гуляющему между ушей ветру.
Пробка не шевелилась.

Тогда седой встряхнул бутылку. И постучал по пробке согнутым пальцем. И поставив бутылку на колено, прошёлся по её пузатым бокам. Затем прислонил ухо к пробке, прислушиваясь, не шипит ли внутри газ. Но он не шипел.

Седой подковырнул пробку отверткой и потянул вверх. Пробка вышла неожиданно легко, и плавно стекла по ноге Наума на кафельный пол. Немало ни удивляясь, Наум отложил отвертку и принялся наливать вино в стакан, облизывая пересохшие губы.

Из бутылки сыпался розовый порошок.

- Вот так вот? - услышал Наум собственный голос. Но даже не внутри головы, не со стороны рта, а - внезапно - из радио. - Вам вино сухое или очень сухое?
Голос Наума похрипывал как при сухом кашле. Его стал разбирать смех. Отставив бутылку, он откинулся на скрипучий плетеный стул и поднес стакан с порошком к глазам, рассматривая его на свету.

По радио тихо заиграли Миллионы алых роз Пугачевой. Науму казалось, что он достиг окончательной старости человеческого организма и вышел за её пределы. Он облизнул палец и сунул в стакан. Затем облизнул налипший порошок. Вкус напомнил ему растворимую бурду Зукко из девяностых.

Потеряв интерес к стакану, Наум поставил его на пол и поднял глаза на стену, покрытую солнечными зайчиками. В голове лениво ползали мысли о том, что тело не хочет пить такое вино. Как вообще можно пить порошок? Его можно лишь есть, если ни в чем не растворять. Есть. Еда. Наум вспомнил о том, что изначально пришел на кухню, чтобы приготовить себе перекусить, но сейчас казалось, будто это было сто тысяч лет назад. Есть не хотелось совершенно. Не хотелось абсолютно ничего - ни есть ни пить ни существовать. С другой стороны и делать что-либо для предотвращения этих процессов казалось бессмысленным.

- Мы как деревья в лесу, слышь - за столом, оказался сидящим большой бритый медведь, одетый в вечернее платье с накладными сиськами и париком.
Наум смотрел на медведя, не в силах отвести глаз от накладных сисек. Он понимал, что сиськи накладные, но ничего не мог поделать. В уме, Наум проклинал тестостерон и связанную с ним рабскую зависимость от окружающих его кусков мяса.
- Я вообще-то девушка - обиделся медведь.
- На что ты обижаешься? - решил уточнить Наум. - Я же не утверждал обратного.
- Ну, мне показалось, что ты воспринимаешь меня как переодетого самца медведя.
- А ты самка? - вырвалось у седого, но он тут же поспешил исправиться: - Ой, извини, я случайно тебя вслух оскорбил, я не хотел говорить!
- Вот ты как будто сам не видишь! - воскликнул медведь (или медведица, поди разбери уже) и истерично забренчал ложечкой в чашке с голубой каёмочкой, размешивая в чае заменитель сахара из половых желез орангутанга.

Пошмурыгав носом непродолжительное время, медведь решился продолжить своё новогоднее обращение (которое, к слову, никто у него не заказывал):
- Мы как деревья. Нельзя нас делить на красивых и некрасивых. Нельзя сказать, зачем мы здесь и есть ли смысл в нашем существовании. Мы растем, а затем на нашем месте другие растут, а затем ещё и ещё и так всегда вот.
Медведь отхлебнул было чайку, но тот оказался слишком горяч, да ещё и пошёл не в то горло, так что мишка скатился со стула, закашлялся и долго ещё отплёвывался куда-то под стол.

Переваривая услышанное, седой задумчиво посмотрел на стакан с винным порошком. Стакан был пуст. Лишь виднелись на его краях отпечатки красной помады. Внезапная мысль заставила седого вскинуться. Он провел тыльной стороной своей ладони по губам. Так и есть! Помада! Значит и порошок был употреблен в срок. Значит и есть больше не надо.
- Это делает меня сытым! - вскричал Наум, глядя на радиоточку и, не обращая внимания на кашляющего на полу медведя, вскочил со стула.

Побежав приставным шагом в спальню, Наум пересёк коридор и за это время успел основательно утомиться, так что забежал по дороге в ванную. Ополоснулся там ледяной водой с кубиками льда, собравшейся в раковине за вечер, выкатился колобом обратно в безразмерный темный коридор и вскоре уже сворачивался клубком под одеялом.

Наум натянул одеяло на голову и усиленно дышал, чтобы нагреть воздух и согреться.
Через одеяло его потрогала лапа. Доносилось глухое пение Пугачевой.
Седой высунул из-под одеяла нос. У кровати стоял медведь-трансвестит с накладной грудью и держал в лапе радиоточку.
- Тебе завтра к какой паре? - голос медведя шёл из радиоточки, а не из пасти.
- Ко второй - не задумываясь ляпнул Наум.
- Ну ведь обманываешь же - с укором прошелестела радиоточка.
- Но не могу же я сказать что мне к первой, если это не так! - с вызовом отозвался Наум, кутаясь в теплое колючее одеяло.
- Смотри мне. - сказала радиоточка. - Смотри.

Медведь поставил лапу на лесенку, ведущую на второй ярус кровати, и полез туда под отчаянный скрежет металла. Наум снова натянул одеяло на голову и погрузился во тьму.

Через некоторое время скрип возлезающего на кровать медведя стих, а само тело приобрело ощущение, будто погружается в теплый бульон. Наум больше был не Наум. Он был просто ей.
Точкой, плававшей в бульоне, молча созерцавшей окружавший её бульон мироздания.
Точкой, являвшейся самим бульоном.


Дикс
22.05.18