Лика Шергилова : Беспринципное существо

- Ты уже проснулся? Омлет будешь? – раздался из кухни голос жены, и Николай Михайлович в очередной раз изумился ее феноменальной способности слышать неслышимое. Он только что встал с кровати, при этом ни кровать, ни он больными суставами даже не скрипнули. Может ли обычный человек услышать такие тихие движения, скажите на милость? А его Лиза может! Она, как летучая мышь, всё расслышит своими аномальными ушами (нет-нет, уши у нее самого обычного вида, ни как у мыши или эльфа).

А еще она говорит и слушает одновременно – вот где настоящий феномен-то! Наверное, эти способности развились у нее от желания все и всех контролировать. Пару дней назад на дне рождения (ему исполнилось шестьдесят восемь – даже не верится, что эта цифра про его возраст!) жена увлеченно болтала с подругой, но как только его спросили о сыне, сразу вклинилась, будто и не болтала вовсе, а только и делала, что подслушивала его разговор. «Коль, принеси нам минералочки!» - велела она и со словами: «Ой, я на минутку, еще вина захвачу!» проследовала за ним на кухню, а там давай шипеть в ухо: «Я ж сто раз просила тебя не говорить о Лешке!» «Лизонька, да я ж только общими фразами: сын, мол, работает, внуки растут. Что же мне вообще молчать что ли?» - замямлил он, оправдываясь.

Тьфу! Иногда от самого себя тошно делается. Тема сына – больная мозоль жены. Чуть наступишь на нее, так полыхнет - мало не покажется. Наломала дров в свое время, испепелила все, вытравила вокруг, а теперь вот страдает и пытается контролировать то, что уж давно неподвластно ей. Только себя и его понапрасну изводит.

- Ты там часом не оглох, Николаш? Я спрашиваю, омлет будешь? - переспросила жена.
- Да, буду! - зачем-то крикнул он, вытянув шею в сторону открытой двери, хотя мог бы и просто прошептать - жена все равно услышала бы.
- С сыром или без?
- Без разницы, сделай, как себе! - буркнул он себе под нос.

Николай Михайлович достал из шкафа и примерил халат – подарок сына. Хорош, зараза: большой, тяжелый, солидный! Он давно мечтал о таком. Со стеганным атласным воротником, как в старинные времена, когда баре возлежали с книжками на оттоманках да, попыхивая сигаретками, потчевали гостей домашней наливочкой. А тело-то как приятно обволакивает! Черт его знает, из чего такого волшебного сделан этот халат! Один недостаток у него – привезла его невестка, которую жена ненавидит. И сын тоже хорош – нет, чтоб промолчать, так он специально, назло матери сказал: Настя, мол, привезла, аж из самого городу Парижу! И что вот теперь ему делать? Носить, не носить подарок нелюбимой невестки? Может, рискнуть и надеть? Уж больно нравится ему этот халат. Авось пронесет!

Умывшись и пшикнувшись одеколоном, Николай Михайлович примерил перед зеркалом самую благостную улыбку и на зов жены «Всё готово, иди есть!» явился на кухню, сияя добродушием и благоухая морским бризом. Елизавета Николаевна скользнула ехидным взглядом по его чуть располневшей фигуре, завернутой в синий велюр, и началось!
- Ой, это кто ж к нам пожаловал? Милости просим к столу, барин! Чего откушать изволите? Чаю, кофию или, может быть, какавы желаете?
- Ну ладно тебе! Чего ты взъелась-то сразу? Между прочим, очень удобный халат. Мягкий такой, приятный. - Николай Михайлович огладил атласный воротник и заискивающе улыбнулся: - Что ж мне теперь не носить его что ли? Ты же знаешь, я давно такой хотел.
- Отчего ж не носить такой царский подарок? Непременно носить! – снова засочилась ядом жена. - Только ты попроси Её еще шапочку в придачу купить. Турецкую такую, знаешь, бордовую с кисточкой? А то у нас какой-то невсамделишный барин получился, недоделанный какой-то на голову, непорядок это!

«Ее» жена выплюнула с такой ненавистью, будто ей какая мерзость в рот попала. Николай Михайлович аж передернулся. Умеет жена иногда выпустить такой сгусток негатива, что он накрепко застревает в тебе, как дротик в мишени. Елизавета Николаевна поджала тонкие губы восточным полумесяцем, надменно подняла светлую выщипанную бровь, разложила по тарелкам омлет и села за стол с каменным лицом. В тишине было слышно, как тикают часы на стене и стучат по тарелкам вилки.

- Я слышал, ты вчера разговаривала по телефону с Сикорской? – дипломатично нарушил молчание Николай Михайлович. - Что у них нового? Петя вышел на пенсию? Он вроде собирался, – попытался он перевести разговор на безопасную тему, но не тут-то было.
- Прекрати свои дурацкие уловки! – взвилась жена, стукнула костяшками пальцев по краю стола, поморщилась от боли, но в гневе быстро забыла про нее. - Было бы тебе это интересно, еще вчера спросил бы про своего Петю! Ненавижу эту твою добренькость! Для тебя главное – быть хорошеньким для всех, чтоб все гладенько было и бесконфликтно! Ты из тех, кто будет сидеть между двух стульев и терпеливо ждать, покуда у него геморрой из подвешенной задницы не вывалится.

Николай Михайлович устало откинулся на спинку стула и спокойно возразил:
- А разве обязательно сидеть между двух стульев? Если их сдвинуть, то можно разместиться и втроем. Но чтобы те двое захотели сдвинуть свои стулья, нужно не конфликтовать, а договариваться с ними - иначе как раз и будешь сидеть с подвешенной задницей и ждать, как ты изволила изящно выразиться, покуда из нее геморрой не вывалится. Всегда надо понимать цель. Чего ты хочешь? Сидеть на стульях или гордо висеть между ними? Ты, например, всегда выбираешь гордость, а …

Елизавета Николаевна не дослушала, со злостью отодвинула тарелку и закатила глаза к потолку:
- Господи, какое же ты бесхребетное, беспринципное существо! Вечно ты всё смазываешь, чтоб и вашим, и нашим!
Она в сердцах швырнула на стол вилку, с грохотом отодвинула стул и вышла из кухни, гордо вздернув голову с короткой, почти мальчишеской стрижкой, которая очень шла ей. Просто воин в юбке, а не жена. Правда, она всегда была такой. И как только они умудрились прожить вместе сорок четыре года?

В молодости Елизавета Николаевна была ох как хороша – маленькая, грудастенькая, веселая, шустрая, глаза зеленые, смешливые, язычок остренький – огонь, а не женщина. А сколько друзей у них было! А какие застолья она закатывала! А какие пироги пекла! А сейчас друзей почти не осталось - всех разогнала своим бескомпромиссным характером, каждому правду-матку высказала, как жить надо научила. Все-то она всегда знает лучше всех. Вот и разругалась со всеми. И с сыном тоже. Влюбился он видите ли и семью бросил! Дня не проходит, чтоб она то сына, то его новую жену не зацепила. И ведь любит сына безумно. Жизнь отдаст за него, но, как семнадцать лет назад выгнала его из его же дома, так и не помирится до сих пор. Страдает, плачет иногда, но… простить не может. Принципы у нее. А уж вторую жену, эту паскуду и разлучницу, так люто ненавидит, что кислотой грозилась облить – столько ярости в ней плескалось. Зато с первой женой, Аней, дружит. А с сыном и его детьми от второго брака сквозь зубы общается. Ну и его, конечно, регулярно пилит, что он со всеми в хороших отношениях. Потому что он, как известно, бесхребетное, беспринципное существо. А толку спорить? Только на скандал нарвешься.

Аппетит пропал. Николай Михайлович тягостно вздохнул и посмотрел на часы. Жирная часовая стрелка медленно приближалась к одиннадцати, черная минутная чуть вздрагивала от очередного круга красной секундной. Три стрелки двигались по циферблату с разной скоростью, порознь, но при этом умудрялись показывать правильное время. Потому что двигались в одном направлении. «Тик-так, тик-так», - мерно тикали часы, а Николаю Михайловичу слышалось «всё не так - всё не так».

Из коридора донеслось обиженное копошение. Он отклонился назад, чтобы посмотреть, что там делает жена.
- Ну куда ты там собралась, Лиза? – устало спросил он.
- На кладбище съезжу! – ответила она резко, сверкнула в него глазами, но, увидев его поникшее лицо, вдруг смягчилась, примирительно добавила: - На обратном пути зайду в магазин за мукой и сделаю пирог с капустой, как обещала.

Вот в этом она вся: лед и пламя в сообщающихся сосудах. Обжигают одинаково больно. И никакого компромисса в серединке. И что обещала, всегда выполнит любой ценой.

***
На кладбище к родителям Елизавета Николаевна ездила как на сеансы к психотерапевту. С завидной регулярностью. Сегодня на кладбище и дел-то особых не было. Она была здесь неделю назад – все вымела и вычистила. Но все равно протерла плиту, подобрала пару листьев и только тогда присела на скамеечку. Когда все прибрано, у нее и совесть чиста. Перед мертвыми она почему-то всегда чувствовала себя виноватой. Как будто недодала им что-то при жизни. Она посидела, глядя вдаль поверх крестов, грустно повздыхала, коротко всплакнула. Жизнь - одинокая штука. Рождается человек в одиночестве, живет в одиночестве и помирает также – один на один с собою, хоть сто человек вокруг него будут слезы лить. Одна надежда на Бога – все у него под присмотром и всё на том свете будет отмщено и воздано по заслугам. Елизавета Николаевна встала, закрыла калитку на крючок и направилась к другой могиле.

Там, через дорогу и чуть наискосок - могила отца ее второй невестки. Бывают же такие совпадения в жизни! Лет пять назад зацепилась она взглядом за знакомую фамилию на памятнике. Остановилась, высмотрела сходство с Настькой, ну и разузнала потом у мужа про ее отца. Точно, он оказался. Умер от рака семь лет назад. Так что теперь она и за его могилой ухаживает. Втайне от всех, разумеется. Ей мертвых жалко. А Настька эта сюда, судя по всему, редко наведывается. Вот помрет она, и зарастут все могилы ковылем да полынью. Никому, кроме нее, мертвые не нужны. С мертвых ничего не поимеешь, кроме успокоения своей совести. А совесть нынче не в цене.

- Что ж ты, Иваныч, вроде приличный на вид человек, а дочь такую непорядочную воспитал, а? – завела Елизавета Николаевна привычную пластинку, протирая портрет и заглядывая в спокойные глаза Евгения Ивановича Субботина, 13.VI.1947г. - 16.IX.2011г., От любящих жены и дочери. - У лучшей подруги дочь твоя мужа увела, а ты, значит, всё стерпел, промолчал, принял, да? Шалаву ты воспитал, Иваныч. Не стыдно тебе там, наверху-то, за дочь свою, а?

Сколько сил она положила на сохранение семьи сына! Два года билась, а он все равно к этой сучке сбежал. Она тогда лично в дверях с проклятиями стояла, следила, чтоб ничего из дома не вынес, чтоб все по-порядочному было, по-честному, чтоб все до последней копеечки семье оставил. Даже за все, что на нем надето было, деньги взяла: и за трусы, и за носки, и за джинсы со свитером. А на куртку у него денег не хватило. Нет, говорит, сейчас с собой, можно я потом отдам? А она отвечает: «Нет денег – нет куртки», а у самой душа кровью обливается и нервная дрожь такая, что зуб на зуб не попадает, трясет всю. Так и выскочил он в зиму, в чем мать родила. Вернее, с чем мать оставила. Хлопнул дверью, а они с Анькой обнялись и захлебнулись в слезах. Живет теперь с этой потаскухой уже семнадцать лет, сына ее воспитал, дочку родили. Но хоть своего родного сына не забывает и на том спасибо! А Анька через три года замуж вышла и не желает с ней общаться. «Если б, - говорит, - вы не вмешались тогда, может мы и не развелись бы». Обидно слушать это. Она ж для спасения ее семьи родного сына без квартиры, без машины, без всего оставила – думала, хоть это его остановит. Все возможное и невозможное сделала. Но люди такие неблагодарные! Не ценят то, что ради них делают. Как только они вот так - без чести и совести - живут? Ладно, пора домой возвращаться.

Закрывая калитку, Елизавета Николаевна заметила облупившуюся краску - «надо подкрасить в следующий раз» - и, перекрестившись напоследок, пошла к выходу, отмечая по пути знакомые лица на памятниках вдоль дороги. Многих она уже знала по имени и фамилии и даже помнила даты рождения и смерти. У нее вообще хорошая память на цифры. Она и телефоны всех знакомых, даже с которыми давно рассорилась, наизусть помнит.

Сидя в маршрутке, она смотрела, как удаляются кладбищенские ворота, и вдруг представила, как когда-нибудь в эти ворота ввезут и ее. Или Николая Михайловича. Нет, лучше пусть Николаша первым умрет. Вон, Илья Матвеевич похоронил жену и пожалуйста: сначала инфаркт, а потом и вовсе ослеп. Теперь звонит им, плачет: дети почти не навещают, сиделка грубит, хамит. Хочу, говорит, помереть. Это если брак несчастливый, то умереть первым плохо, а если счастливый, то умереть первым – счастье. Второму ведь все болезни, беды и разочарования по полной достанутся, а как снести их в одиночестве? На детей и внуков сильного расчета нет – так уж жизнь показывает. И стоишь ты один, как в очерченном круге, и земля, как болото, засасывает вниз, а где-то там, за чертой этого чёртового круга, продолжается жизнь. Не твоя уже.
Елизавета Николаевна устало прислонила голову к окну. Поспать бы сейчас. Все-таки возраст дает себя знать. Ноги пламенем горят, руки немеют и холодеют, потому что снизу тромбоз, а сверху – остеохондроз. А ей ведь еще капустный пирог печь и как бы не хотелось, она все равно испечет его. Потому что еще в начале недели обещала, что в субботу сделает пирог. А она всегда выполняет то, что обещает. Чего бы ей это не стоило. Такой уж у нее характер. Все говорят тяжелый. Не тяжелый. Справедливый. А если кому что не нравится, так это их проблемы. Она по совести живет и ей упрекнуть себя не в чем.

***
Николай Михайлович убрал посуду и к приезду жены переоделся в привычные штаны и футболку. Халат он аккуратно сложил, печально вздохнул над ним и отправил в самый дальний угол шкафа. Больше он никогда не наденет его. Зачем нервировать жену. Жалко ее.

Он услышал, как в замочной скважине повернулся ключ, бесшумно открылась дверь, негромко захлопнулась и воцарилась тишина. Николай Михайлович обеспокоенно выглянул в коридор. Жена сидела на табуретке, безвольно свесив руки между ног.
- Устала?
Она молча кивнула и протянула ему пакет с мукой.
- Может, ну его, этот пирог с капустой?
- Нет, - она покачала головой, - не «ну его». Я сегодня сделаю пирог, а завтра давай съездим к Илье Матвеевичу. Давно мы его не навещали.
- А что это ты вдруг вспомнила про него?
- А что это ты вдруг забыл про него?

Как неприятно чувствовать угрызения совести. Николай Михайлович с тоской представил, как завтра они потащатся на другой конец города к этому Илье Матвеевичу, которому уже под девяносто. Когда-то он работал в департаменте государственного протокола, был остроумным, компанейским мужиком и скрытым выпивохой, а теперь превратился в дурно пахнущего, трухлявого, никому ненужного старика, у которого всех развлечений – слушать по старому приемнику новости, оперу, спектакли и, глядя слепыми глазами в прошлое, вспоминать его слабым, сиплым полушепотом.

Как же не хочется ехать к нему! Николай Михайлович глянул на жену. Она переоделась в домашний светло-серый костюм и тщательно, как хирург перед операцией, мыла руки, засучив рукава по локоть. Удивительный она человек. Ведь не любила этого Илью никогда, особенно после того случая, как в Новый год он спрятал бутылку французского коньяка под стол и втихаря распивал ее с женой и соседом по столу, типа «на троих». А еще взял почитать букинистического Хемингуэя и не вернул. Потом была еще какая-то некрасивая история с бутылкой дефицитного тогда Чинзано. Что-то типа он ее подарил, а потом с собой же и унес. Лиза тогда сказала: «Всё, чтоб больше ноги их в нашем доме не было. Хочешь, общайся с ними на стороне». И он общался на стороне, потому что Илья был невероятный собеседник и собирал интересные компании, а Лиза всякий раз только насмешливо поджимала губы и презрительно смотрела ему вслед – бесхребетное, мол, ты, беспринципное существо. А вот случилась с Ильей беда, и Лиза, спустя столько лет, тут как тут – со знакомыми врачами, с вызвоном сына Ильи и усовестиванием его. А остальные компанейские друзья и знакомые? Где они? Все состарились, у каждого свои проблемы, всем не до Ильи. А Лиза здесь. И по телефону позвонит, и пироги завтра повезет этому трухлявому старику с глазами, обращенными внутрь себя. А вообще не дай бог вот так одному остаться, как Илья! Лучше уж первым помереть и не видеть всего, что будет после. А с другой стороны, умру я первым и что с Лизкой будет? Она ведь всех разогнала, со всеми перессорилась и никого у нее, кроме меня, не осталось. Нет, пусть уж лучше она первой умрет. Ей так легче будет.

Елизавета Николаевна вытирала руки и, склонив голову набок, задумчиво разглядывала мужа.
- Что ты так смотришь на меня?
- А что это ты халат снял?
- А его без фески не носят.
- Кто это тебе такую глупость сказал?
- Одна очень вредная дама.
- И как ее зовут?
- Елизавета Николаевна.
- Передай своей Елизавете Николаевне, что она дура.
- Елизавета Николаевна, мне велели передать, что вы дура.
- И кто ж посмел так назвать меня?!
- Вы сами-с, Елизавета Николаевна!

Елизавета Николаевна свернула полотенце, шутливо обернула его петлей вокруг шеи мужа, притянула к себе и прошептала на ухо:
- Ты прости меня. Ты же знаешь мой несносный характер.
- Знаю, - тоже шепотом ответил он и ободряюще похлопал ее по спине.
Она почувствовала, как небритая щека довольно поползла вверх и поняла, что он улыбается.
- Что ты лыбишься? – нарочито возмутилась Елизавета Николаевна, отпрянула от него, заглянула в глаза: - А возразить, что я самая лучшая на свете?!
- Ну ты же знаешь, я не люблю спорить, потому что…
- Потому что ты - бесхребетное существо!
- Да, - радостно согласился он. - И еще…
- Беспринципное!
- Точно! – кивнул он. - Зато у тебя…
- Самый лучший характер?
- Нет. Самые зеленые глаза в мире.

Ее глаза вмиг увлажнились и чтобы скрыть это, она ткнулась ему в грудь, помолчала, выводя пальцем небольшие круги на футболке, а потом чуть слышно сказала:
- А знаешь что, доставай обратно свой халат и носи его на здоровье.
- Почему?
- Потому что… - она запнулась, но быстро нашлась и с привычным петушиным задором закончила: - Да потому что синий цвет хорошо подсвечивает твои блеклые серые глазки!
- Дорогая, ты просто ангел.
- Да, - театрально вздохнула она, - я знаю.