Ladno : кира васильевна и старый дуб

Кира Васильевна долго жила в большом сумрачном доме на Малодетскосельском проспекте. До старости там жила она. А потом и в старости тоже. Дом был большой, а соседей -- мало. Так как-то это устроилось давно и само собой, что соседей мало. Это, может, и не нужно никому было, чтобы -- мало, но вот сложилось так, как всегда и бывает, когда не нужно и не ждёт никто, а оно и случается. Как грех.

Соседи все разные были. Их было мало, но все разные. На особицу даже были. Но в целом хорошие, человеческие, соседи обитали в сумрачном доме на Малодетскосельском проспекте. Мальчишка Полуэктовых только на жука был похож. Толстый такой и блестящий. Не любила его Кира Васильевна. Не любила, не знала отчего и когда началась её эта нелюбовь, и знать не хотела. Других забот хватало ещё о мальчишке Полуэктовых думать. Даже забывала о нём до поры. Только, когда Володьке из трёхкомнатной квартиры с лифтом про дуб напоминала, тогда и вспоминала. Как не вспомнить. Мальчишка-тот выскакивал из своей квартиры, ровно жук из табакерки, и с криком нёсся к парадной двери. Володька выглядывал из своего лифта и спрашивал -- Чего ты орёшь? А мальчишка стукнет его кулаком в живот и убежит. А за ним и собака его -- страшная и белая, как смерть. И всегда она с мальчишкой бегала, страшилась за него, значит. Как бы кто не прихлопнул жука этого ненароком в сердцах. А и запросто могли прихлопнуть. Даже хоть и Кира Васильевна. Она Володьке давно на мальчишку жаловалась. Подозревала она его в краже дорогого её сердцу медицинского пинцета в одна тысяча таком году, в котором полуэктовского отпрыска ещё на свете не начало быть. И наотрез оказывалась признать -- како факт этот ложен есть. И даже объясняла -- почему.
-- Время -- говорила Володьке упёртая старушка -- такой хитрый мерзавец, что задурит голову кому угодно. То оно вроде как -- прошедшее, а то вот уж и -- будущее. То к Груше Верёвкиной заглянет на часок чайку попить, глянь -- а Груша уже не Груша, а старуха Верёвкина. И из дому теперь не выходит, потому что -- говорит -- никакого равновесия на нашем проспекте нет, того и гляди навернёшься.
-- И я вам, Владимир Петрович, так скажу -- упиралась Кира Васильевна в ребро собеседника своим кривым артритным пальцем -- не только никакого равновесия не существует, но я убеждена, что и времени никакого нет. А стало быть, это полуэктовский мальчишка украл мой пинцет.
Дико вращает Володька своими глазами, душно и дымно его душе от вязкой Киры Васильевны. Но всё же вздохнёт он из последних сил и скажет
-- Как же нет времени, дражайшая? Взять хоть вот этот ваш дуб. Вы что же не станете отрицать отсутствие его присутствия, каковое обусловлено может быть не иначе, как существованием сущности времени?
-- Отрицать не стану -- спокойно ответствует Кира Васильевна. -- Но возражение имею как свидетель непотребного внешнего вида вышеназванного дуба. О чём вас, уважаемый сосед, неоднократно просила запомнить и не только. Но ваша память устроена ещё хуже, чем равновесие. Сплошной хаос, а не память. Хуже только у моего батюшки была, который дуб этот и посадил под своими окнами вчера.
После таких слов старухи Володька становится совсем скучным и снулым, как рыба карп из Карповки. Потому что папаша Киры Васильевны лет сто уж как отдал душу тому, кто пришёл за ней первым, а, стало быть, и дубу было возрасту не меньше, а никак не вчера. Собственно на этот свой возраст он и выглядел, как не посмотри -- хоть со двора, хоть с Малодетскосельского проспекта. Да хоть вообще обсмотрись на него с любого места -- никакого непотребства не увидишь.
Потом Володька, будучи от рождения чрезвычайно гибким, а по жизни задранным, переходит в наступление старым дедовским способом. Начинает молчать и смеяться. Хохочет и ногой дрыгает, ровно припадочный, аж лифт его сотрясается, и из него начинают какие-то гайки сыпаться. А мальчишка Полуэктовых уж тут как тут случается и давай их собирать и собаке своей ужасной скармливать. И все стоят и смотрят на них, привычно дивясь, и время тоже тут же стоит со всеми вместе. Только никто его не видит, вот и думают поэтому, что его нет. Собака поела гаек и умерла. А люди по своим квартирам разошлись. Поужинали и спать легли. Они вообще спать любили. Чуть заскучают -- сразу спать или телевизор смотреть. А у Киры Васильевны была бессонница, а телевизор сломался. Она ночью гулять ходила. И всякие интересные штуки находить и любоваться ими любила. То рыбу-луну пучеглазую встретит на том месте, где фонарь днём стоит у булочной. То каких-то рыцарей с копьями числом пять штук на месте остроконечной решётки в соседний двор. А собака мальчишкина с ней ходила.
И в этот раз пошла, хоть и умерла. Это у Киры Васильевны такая привычка была с детства -- если во что не верит, того и нет. Вот как, допустим, со временем. В собакину смерть она сразу не поверила, вот собака и пошла с ней в ночное гулянье опять.
Идут они по Малодетскосельскому проспекту по направлению к Московскому и в темноту таращатся оба -- чёрная старуха и белая собака. Только если приглядеться, старуха уже как бы и не совсем чёрная, и не совсем старуха. Светлеет прямо с каждым шагом. А волосы, наоборот, темнеют -- пока цвета дубовой коры не стали.
Вот идут они в темноте уже по Московскому к Обводному, и такие оба яркие, что никакого фонаря не надо. Надоело Кире Васильевне идти, она и взлетела. Летит над Обводным, в его тёмной воде отражается белым свечением. И чувствует в душе своей такое хорошее и радостное, что лететь ещё выше хочется. Только не помнит она как это радостное называется, отчего ей враз грустно делается и она на набережную опускается. Стоит, на гранитный парапет опирается, грустит, что и у самой память, как у папаши её стала. Даже темнеть обратно стала.
Повернулась домой идти. И видит кто-то к ней скачет по набережной. Вгляделась -- а это белый всадник. Взлетела она опять и навстречу полетела. Потом они вместе стали подниматься всё выше и выше сквозь эту черную ночь, да и улетели совсем из города с сумрачным домом на Малодетскосельском проспекте. И когда город остался далеко внизу, звеня переливчатыми ночными огнями, Кира Васильевна вспомнила, наконец, как называлось то хорошее и радостное в её душе.
Белую собаку больше никто не видел. Ну да ведь она же умерла ещё тогда, когда гаек наелась. Как же её увидишь.
Да и дубу ничего не сделалось. Как стоял, так и стоит. Кора только в одном месте облупилась. А Володька пошёл и краской её закрасил. Чёрной.

Всё.

NB. Из ЖЖ (март 2017)