Михаил Скубилин : Бабье лето

Подмосковный угольный бассейн перестал существовать. Штреки в шахтах заколотили и все выработки затопило. Молокозавод, хлебозавод и большой филиал ЗИЛа закрылись за ненадобностью. Всё что можно было, людишки растащили по своим норкам. Металл потаскали к цыганам на посёлок за палёный спирт и наркоту.
Максим жил в своём доме, на окраине города, за оврагом. За год, как схоронил Ольгу, постарел, скукожился и оброс как леший. Слобода вымирала потихоньку. Старики уходили по старости, а молодёжь, подсаженная на иглу, сгорала быстрее, чем успевала подрастать замена.

- А помнишь, как тебя Ольга гоняла. Вот баба была – гром!
Максим всхлипнул, смахнул набежавшую слезу: -
- Жизни нет без неё! Когда ж Бог и меня-то примет»?

Валентина тяжело вздохнула:
- Вот моего тоже не Хочет прибирать. Лежит как бревно третий год уже. Окромя нас с тобой, стариков-то больше и не осталось на слободе... А у меня сил никаких больше нету, Максим – хоть в петлю лезь»!

Миронов привёз Ольгу из Армии. Красивая, статная хохлушка с громадными, аппетитными шарами за пазухой. Мужичок ростом аккурат под эти шары был заточен. Соседи посмеивались, перешёптываясь – мол, скоро у Мирона рога вырастут, чтоб Ольге было, где свой лифчик посушить. Но видать что-то и впрямь промеж них серьёзное замутилось. Прожили всю жизнь душа в душу. Уж если что и приключилось бы на стороне – узнали бы наверняка. Городок маленький. Сарафанное радио разносило вести, до самых до окраин, со скоростью света. Все мужики со слободы работали на близлежащей шахте. Уголёк был незрелый, бурый. С ведра выходило, чуть ли не столько же нажиги. Его рубать стали в сорок третьем, в основном бабы – мужики были на фронтах Великой Отечественной. Жили в землянках, которые мало отличались от забоя. Донбасс был под немцем – и страна остро нуждалась в топливе. После войны отстроились, обросли мясцом. Зарплаты у горняков были приличные. Для шахтёров топливо было по копеечной цене – и все топились этим углём за милую душу. Шахты в округе повыработались – а эта пыхтела, хотя и в одну смену, до начала двухтысячных. Уголь сжигался на Рязанской ТЭЦ – больше его некуда было приткнуть.
Иногда, в получку Максим надирался в столовке и, заходя пошатываясь в переулок, начинал орать, каждый раз одно и то же, с незначительными интерпретациями: « Где эта сука? За Можай загоню»! Что это за Можай такой, он не знал – но слово в слово повторял поговорку покойного батюшки.

Ольга выходила за калитку, скрещивала руки на груди и молча, поджидала «загонщика». Как только Максим приближался на расстояние вытянутой руки, она лупила ему промеж глаз кулаком. Всякий раз хватало одного удара… Брала подмышки и, слегка приподняв над землёй, как куль с говном, затаскивала во двор. Утром Максим в оправдание фингала под глазом бубнил: « Были б сапоги на мне – ты меня ни в жизнь не свалила бы». Где он прятал эти волшебные сапоги, Ольга никогда не выясняла, да оно и без надобности было – всё остальное время Максим пыль сдувал с её следов. Так и жили, добра наживали. Народили сына Кольку, вырастили, выучили. Тот, вернувшись из армии, подсел на стакан и за десять лет превратился в синюшного бичару.

Жена погибла глупо, нелепо. С начала месяца, по ночам, по городу ездил ментовский уазик. В открытом кузове сидели стрелки и из двустволок выбивали приблудных собак. По району гуляла эпидемия бешенства, даже охотиться запретили. У Мироновых был дворовый кобелёк Тузик, ласковая, игривая дворняга. Но любвеобильный был до жути, одним словом – кобель. И никакими запорами его было не удержать. К цепи он не был приучен и после того как чуть не удавился на купленной по этому случаю кованке - решили оберечь Тузика другими мерами. Позатыкали дырки в штакетнике, засыпали и забили камнями подкопы – всё без толку, он каждую ночь находил лазейку, чтобы улизнуть из дома и почесать свой блуд. В ту распроклятую ночь Ольга кинулась к выходу, чтобы спасти любимца. Распахнула калитку и получила на пару с Тузиком заряд картечи. Стрелок был поддатым, все об этом говорили и возмущались. Но закончилось тем, что его выперли из милиции и дали три года условно. Максим не стал требовать доследования и справедливого решения суда. Сначала из-за того, что запил наглушняк, а выйдя из запоя замкнулся в себе и решил не ворошить душу, понимая, что правды не найдёт никогда в этом кумовском кубле.

Дверь в сортир распахнулась… Максим ошалело крякнул и замер. В доме был нормальный туалет, но он пользовался дворовым скворечником, потому что в последнее время часто стали отключать воду в самый неподходящий момент, без какой – либо системы или графика.

Он сидел на корточках, с опущенными штанами, а перед ним стояли сын с какой-то пьяной бабой. Шалашовка улыбалась во весь беззубый рот, отсвечивая фанарём под правым глазом, словно пытаясь выхватить самые потаённые уголки тесной кабинки.
- Батя, познакомься – это моя невеста, Любка!
Максим, не разжимая зубов, просипел: « Закрой дверь! Не позорь отца!»
Ему казалось, что даже кончики волос на его плешивой голове покраснели от стыда.
- Да, ладно, батя, чего ты ссышь-то - тут все свои. Не хуя залупаться? Мы с Любкой решили пожениться. Жить у тебя будем – не хочу её в барак тащить.
- Дверь закрой, сволочь! В дом идите, там поговорим – проскулил, подвывая Максим.
- Чего ты в бутылку-то лезешь? Давай бомбись поскорее. Колька хлопнул дверью. Она ещё пару раз приоткрылась от удара и замерла, притянутая сдохшей пружиной.
Максим всплакнул, не вставая с толчка:
«Сволочь, выродок! Чтоб ты сдох подонок»!
- Батяня, всё слышим! Давай побыстрее – а то сральник подпалю.

Колька, после смерти Ольги, совсем слетел с катушек. Ушёл жить за овраг, в бичарню, в брошенном бараке. В день получения пенсии приходил, один или с дружками, и почти всё отбирал. Бить не бил – но держал в страхе, не давая расслабиться.

- Ну вот, это моя Любаня, батя – прошу любить и жаловать. Жить будем в доме – а тебе лучше в летнюю кухню съебаться от греха подальше.
Максим молча, проглотил жгучую обиду: « За что, Господи! Оленька, родненькая, забери к себе! Не могу больше»…
- Старый, это дело надо обмыть! И ребят угостить надо – нагло прошамкала шмара.
- Денег нет! Твой орёл позавчера всё вытряс со своим урлом! Сын призрительно сплюнул сквозь зубы на пол.
- Да ладно, поскреби по сусекам. К Вальке сходи – она для тебя жопу на лоскуты порвёт. Всю жизнь по тебе сохла, проблядь старая.
- Какая она тебе Валька? Никуда не пойду! Нет денег - и всё тут!

Колька ударил коротко, очень больно, в самое ухо. Максим пролетел через всю комнату, ударился о комод и сполз на пол. Били вдвоём, долго, с остервенением, ногами. Старик уже не чувствовал боли, воспринимая реальность отрешённо, как бы наблюдая за происходящим со стороны.

- Ладно, хорош, а то сдохнет, сука. Надо в летняк его оттащить.
- Да пошёл он на хуй! Давай, телевизор Камбале снесём – а там видно будет…

В отвыкшей от жизни слободе царил шум и гам. Валентина закрылась на все замки и сидела как пришибленная, вздрагивая от каждого звука. А звуков тех нынче было выше крыши. Весь бомжатник собрался у Максима. Она через щелочку в занавеске со страхом наблюдала, как Колькины дружки вывезли полную тележку вещей и покатили её к оврагу…
- Господи, где же он?! Сейчас всё добро попрут… Снесут к Камбале, а там - пиши пропало! Вечером, так ни разу и, не увидев Максима, с чувством неминуемой беды, выскользнув из дома, потихоньку как мышка, засеменила к почте, чтобы позвонить в полицию.

Бабье лето, как бы насмехаясь, выставило напоказ свои прозрачные, манерные акварели, которые выцветая на глазах, потихонечку сгорали в лучах заходящего солнца. Оно чадило как умирающая коногонка в брошенном забое и потихоньку сползало за бездомный террикон.