Шева : Последний штрих

Налетевший порыв свежего позднесентябрьского ветра поломал гладь озера, вызвав на ней рябь, сорвал с берёз жалкие остатки уже увядших красных листьев, заставил осыпаться мелким дождём горсти жёлудей с росших на берегу старых дубов, взлохматил перья утиной стае, плывущей под мост на постоянное место кормёжки, но общей картины не испортил.
А картина действительно была хороша.
Идущему по лесной тропинке от остановки трамвая озеро открывалось неожиданно, что создавало эффект внезапности и придавало дополнительный шарм возникающему виду.
Окружённое склонившимися к нему стволами лиственных деревьев, зеркало озера поблёскивало в лучах уже высоко поднявшегося светила, одновременно - маня, и в то же время будто намекая, что вскоре осенние дожди и ветры сметут и скомкают эту красоту. А затем грозные, тёмные, зимние тучи и вовсе укроют всё белым снежным покровом.

Щагину нравился Альфред Сислей, которому, собственно, незаметно для самого себя, он и подражал.
Незамысловатые пейзажи, окрашенные неподдельной, искренней любовью к тому, что он писал. Как правило, это были деревья, кустарник весной, летом, осенью, - да когда угодно, но с непременным присутствием в картине реки или озера. Людей на его картинах или не было, или их мелкие фигурки выглядели сугубо вторично и схематично.
Особенно Щагину нравились ранние работы Сислея, - «Канал Сент-Мартен в Париже», «Мост в Вильнёв-де-Гаренн», «Лодки в Буживале», - практически без людей. Зато с идеально выписанными облачным небом и водой в колоритных холодных голубовато-серебристых и белёсых тонах.
Когда Щагина спрашивали, почему он так не любит людей, хитро улыбаясь в бороду, он отвечал замысловато, приводя в пример Черчилля, который как-то сказал: Я люблю свиней. Собаки смотрят на нас снизу вверх. Кошки смотрят на нас сверху вниз. Свиньи с нами на одном уровне.
Подспудно Щагин понимал, почему ему так близок Сислей.
Так же, как и Сислей при жизни, он был непризнанным художником.
Чтобы выйти на уровень хотя бы «покупаемого» художника, приходилось идти на различные уловки. Вот уже два года, как Щагин придумал хитрый маркетинговый ход.
Летом и вначале осени он плавал по облюбованному им озеру на так называемом «Ковчеге», - подобию «хижины дяди Тома», установленной на плоту. Стены хижины внутри, а частично и снаружи, были густо облеплены картинами Щагина.
Медленно передвигаясь по озеру на вёслах и подплывая к местам наибольшего скопления народа, Щагин предлагал свои полотна.
Брали плохо, но - брали. Что позволяло кое-как сводить концы с концами.
Но сезон заканчивался. В конце сентября на берегах озера людишек было уже совсем немного.
Но Щагин всё еще плавал на своём «Ковчеге», подлавливая последних отдыхающих.
Он считал, что последний штрих сезона должен быть ярким, запоминающимся.
Вдруг какая-то молодая дура согласится позировать ему. На настоящую натурщицу у него, ясен пень, денег не было. Или удастся таки втюхать по хорошей цене его последнюю работу. А то как-то перед самим собой неловко.
Картина называлась «Лох-несское чудище». На ней в стиле Сислея был изображён вечерний вид на озеро с самой высокой точки на берегу.
Излюбленное место, с которого писал Щагин.
Названием картины Щагин хотел завлечь интеллигентного покупателя, который смог бы оценить его тонкий анлийский юмор. Ибо когда потенциальный покупатель, тщательно разглядев картину, удивлённо спрашивал, - А где же чудище?, поглаживая бороду, самодовольный Щагин скупо отвечал, - В озере. На глубине.
На следовавшие затем недовольные возражения типа, - Да это же издёвка и обман!, Щагин обычно развёрнуто и многословно аргументировал свою позицию, аппелируя к Питеру Брейгелю-старшему, а именно, к его картине «Пейзаж с падением Икара», - Попробуйте там Икара найти! Пока пальцем не ткнёшь в нужную точку – никогда не догадаетесь!
- Ну, так то же Брейгель-старший! – кривился народ.
- А я Щагин-старший, и что? – начинал заводиться Щагин.
Обычно на этом смотрины картины заканчивались.
На сегодняшнее безлюдье на озере тяжёлым грузом накладывалась больная голова Щагина. От принятого вчера вечером лишнего ломило в висках, было гадко во рту.
Благо на «Ковчеге» у Щагина всегда была заначка. Небольшая, но достаточная, чтобы после принятия можно было опять смотреть на мир посвежевшим, почти трезвым взглядом.
Ведь целебные свойства «Трёх семёрок» еще никто не отменял.
…Эту парочку Щагин заметил издалека. Мужик лет сорока, то ли лысый, то ли бритый, - Щагин почему-то называл таких голомозыми, и рядом - аппетитная девица.
- Хороший экспонат! – позавидовал мужику Щагин.
Он медленно подвёл к ним свой «Ковчег». Начал расписывать, как парочке повезло, что они попали на осеннюю распродажу его шедевров.
Язык у Щагина был подвешен будь-здоров. Художнику без этого никак нельзя.
- И почём живопись? – спросил голомозый, сделав ударение на последнем слоге.
От чего Щагин сразу стал заводиться.
- Летом такие холсты по двести баксов уходили, - сдержанно и интеллигентно намекнул Щагин на истинную цену шедевра, - Но по случаю закрытия сезона отдам за сто.
Голомозый усмехнулся, - За сто? Возьму!
Сердце Щагина ожило и радостно затрепыхалось.
И тут мужик уточнил, - За сто рублей.
Щагин не сразу понял, что ему как плюнули в морду.
А когда понял, будто не он, а кто-то другой, может быть - Сислей?, засевший в его душе, со всей силы высоко поднятым «Чудищем» молча, без единого слова въебал сверху по голове голомозого.
На удивление, голова мужика оказалась слабовата.
Хотя он и пробил холст головой, ноги его тут же подкосились, и он рухнул на траву.
Щагин еле успел сорвать с его головы раму картины.
- Вы что?! – вскочила на ноги подруга мужика. При этом полотенце спало с её обнажённой груди, - она явно забыла, что лежала без лифчика.
В кураже разъярённый Щагин закинул ей на шею раму от «Чудища» и резко потянул на себя.
Поневоле девица сделала несколько шагов и упала на палубу «Ковчега».
- Вот и первая пара! – ухмыльнулся про себя Щагин и оттолкнулся веслом от берега.
В голове радостно мелькнуло, - Не было бы счастья, да несчастье помогло…
Повернулся к девице.
Та, ошарашенная произошедшим, обречённо сидела на досках плота, прикрыв рукой грудь.
Будто заложница.
Или наложница.
Щагин вдруг почувствовал себя грозным Стенькой Разиным, выплывающим на стрежень.
И нарочито строгим голосом, - «под атамана», рявкнул в бороду, - Ну чо, княжна…Сиськи покажь!

Налетевший порыв свежего позднесентябрьского ветра поломал гладь озера, вызвав на ней рябь, сорвал с берёз жалкие остатки уже увядших красных листьев, заставил осыпаться мелким дождём горсти жёлудей с росших на берегу старых дубов, взлохматил перья утиной стае, плывущей под мост на постоянное место кормёжки, но общей картины не испортил.
А картина была еще та.