дважды Гумберт : В Ботсаду-2

Открытие водки знаменовало новую фазу в их ностальгическом пикнике ан труа – фазу пике. Выпив водки, Сережка и Василий без вариантов заведут глупый спор не о чем, станут материться в запале подростковой гордыни, подерутся, помирятся, опять подерутся…
Привычным движением Лёля накинула на спину любимый рюкзак из кожи месопотамского гада и пошла гулять по Ботсаду одна. Она собиралась обойти по дуге этот жалкий клочок суши, понаблюдать из кустов за Сережкой с Василием и сделать им ручкой. Пускай одухотворяются без нее. Она и так сегодня не хотела никуда идти. Зачем ей эти допотопные, пустые оболочки, которые гоняет по кругу? Нет, так ведь тоже нельзя рассуждать…
Задумчиво и важно шла она по песочной дорожке, под небом голубым и томным. Она играла в игру, представляя себя то несчастным созданием, изгнанным из рая, то отбившейся от диверсионной группы туристкой, то крадущейся радиоуправляемой миной, то щепкой, которую засосало в сток.
Цветы стояли на клубах тесно и пригнетенно, точно упакованные. Как люди на баржах. Пьяные, мертвые люди на баржах в токийском метро. Лёля их ненавидела, цветы ненавидела, мать ее флору. Буйство жизни, с каждым шагом ее всё более поразительное и откровенное, несло в себе скрытую весть о неминуемом пределе. Не хватало только сложивших крылышки, смертельно больных эльфов и лупы безумного Паганеля. Какое-то вихрастое чернявое дерево, неприлично выпячивая живот, дрожало от атмосферного возбуждения. Другое дерево, со смещенным центром тяжести, угловато раскачивалось и икало, наподобие гигантской, ржавой рессоры от колесницы Ра. Третье – загрызло дорожку похожими на зубья корнями; для прохода осталась узкая щель, затянутая радужным мхом. Четвертое, этакий слепок исполинской вагины Иштар, захлестнуло дорожку изможденным, раздвоенным пенисом, - Лёле послышался слабый стон, когда она нарочно на него наступила. Арка из двух завязанных винтом пальм. Истекающие гроздья чего-то. Шалые мотки колючих лиан. Грибы, похожие на сгустки пены. Еще одно странное дерево, сплошь покрытое яркими головками цветов. Вдобавок, это чудо природы было похоже на кактус и пахло мужскими носками.
«- Нет, ну откуда здесь может быть кактус?! Это не природа, это какое-то забродившее учреждение!» - с раздражением подумала Лёля.
Спала бы себе и спала. Надо жить так, чтоб ни о чем не думать, ни во что не вдаваться чувством. Пора бы уже научиться плыть, парить над землей. Чтобы не потревожить в себе какого-то неприятного и опасного, глубоко похороненного, жалкого и жестокого человека. Место это было ей хорошо знакомо, хотя то и дело попадавшиеся по дороге странного вида растения и деревья пробудили в ней детские страхи. Невольно вспомнила она, как боялась ходячих деревьев из фильма «Морозко». Кольца сонного оцепенения постепенно сошлись в одну яркую точку внутри ее головы, и из нее, из этой дрожащей точки, стала изливаться тонкая, мятная тревога неудовлетворенности. Рядом с каждым деревом стоял строгий мраморный столбик с непонятными кружевами и закорючками. Чтобы развлечься, Лёля стала давать странным деревьям странные имена. Любовь контрпродуктивна. Спасительный дух макиавеллизма. Великий утешитель Интернет. Плунжерное соединение досрочно проигранных битв. Мы недостаточно натурализованы, чтобы иметь право на вечную жизнь. Бог, утративший веру в себя. Интоксикация и гуманизм. Засилье материальности. Приглашение к порно…
Тучка, похожая на рояль, отсекла свет, и пошел редкий, серебряный дождик. Лёля спряталась под сень какого-то баобаба. У него были аккуратно накрашенные коготки вместо листьев, и высоко, так чтоб было не достать, висели связками фиолетовые бананы.
Здоровая, счастливая, полная глупых надежд, обновленная, особенная, сахарная, независимая. Какая еще? Невесомая, лекарственная, божественная. Что забыла? Да – образцовая, великолепная, умная! Некстати Лёля вспомнила, как смотрели на нее приемные родители Руперта (там у всех почему-то приёмные родители). Сначала эти тайванские жучилы смотрели на нее ласково, как на лабораторную крысу. А в конце, на похоронах Руперта (хотя хоронить было нечего, гроб был пустой), маски были сброшены, и ужас стоял в их глазах, нескрываемый ужас. Ну зачем так смотреть? Разве так можно смотреть на нее? Что там происходило в их деформированных оксфордским образованием англо-китайских мозгах? Может, они посчитали ее оборотнем?
Слава партии, эта напыщенная экзотика наконец-то закончилась! Лёля увидела перед собой канаву с водой, простой деревянный мостик с одним перильцем. Если пойти вдоль этой канавы, всяко можно дойти до пруда, недалеко от которого сидят Серёжка с Василием.
Лёля взошла на мостик, закурила и, уставившись в черную ленту воды меж островками кувшинок, снова, ясно, до озарения, вспомнила Руперта, Ликёр-Бич, коммуну готов-серфингистов, синие ночи, высокие, заторможенные волны, вечные каникулы и… акулу. Лёля успела заметить только гигантский плавник, но уверена, что таких акул не бывает в природе. Тварь приплыла прямиком из подводного города Рльех, из голливудской киношки, из самого ада. Чтобы перекусить Руперта, чтобы перекусить Рупертом. Чтобы Лёля снова осталась одна. Руперт был младше ее на 13 лет. Любила ли она его? Глупый вопрос! Конечно, любила! Ведь у него был большой и мудрёный дом с польско-украинской прислугой в окрестностях Сиднея, отличный кантонский, спокойный нрав и идеальное тело. Самое обидное, что они уже всё обговорили, как надо действовать, чтобы не ждать естественной смерти его юридических предков (ведь китайцы живут очень долго). Преступный план был готов, обточен до мелочей…
Лёля засмеялась, закашлялась, подкурила еще одну сигарету и, уперев руки в боки, стала медленно поворачиваться, притопывая, выбивая чечетку.
- Негоже сёрферу мечтать о том, чтоб слиться с сатанисткой, когда вокруг, как кот, как тать, гуляет Гумберт Гумберт склизский…
Нет, то была не акула. То был сам Дьявол. Он явился спасти своих верных поклонников, этих чертовых технократов, заражающих мир цифровым безумием. А заодно напомнить незадачливой Лёле, что вечных каникул не бывает, что огонь жжётся, что звёзды недостижимы. И что сорок лет для женщины – это пиздец. Переходный возраст, прелюдия к вечной жизни.
А еще Лёля вдруг, по загадочной прихоти памяти, вспомнила своего первого любовника. Кажется, по имени Вася, хотя все его звали Арнольд. Он был психопат, настоящий маньяк. Внезапно она увидела его, как будто он весь, со своим мотоциклом, выткался в воздухе. Короткая причёска ёжиком, пустые голубые глаза, зубы кривые и длинные, шрам на лбу от душманской пули, cruel twisted smile. Подражал, улыбнулся, исчез.
Пора было возвращаться. Но Лёля всё стояла на мостике, наслаждаясь собою в природе и природой в себе. Наконец, плюнула вниз и перешла на ту сторону. Небо как-то резко сменило яркость и цвет: стало хмурым, остекленевшим. В этой части Ботсада всюду торчали вертикали молодого бамбука, и слышался ласковый перестук, когда они терлись верхушками. Тропинка казалась узенькой, обнесенной с обеих сторон сплошными, высокими стенами из коричневых реек. Лёля шла по ней грациозно, как кошка.
«Ну откуда здесь может быть бамбук? – снова подумала она. – Чёрт те что тут нагородили. Все равно. Буду гулять сама по себе, пока не сносятся кеды».
Но тут полыхнуло, грохнуло как из пушки, и пошел густой, киношный дождь. Лёля мгновенно промокла до нитки. Сначала она заметалась, хотела вернуться к мосткам, но ей стало весело, очень весело. И она с апокалиптическим хохотом пошла вперед, напролом, наугад. Это был водопад, водонизвержение!
Лёля видела только свои руки, пузыри на мгновенно образовавшихся лужах, кеды, утратившие белый цвет, какой-то торжественно-мрачный, трескучий, зеркально-зеленый коловорот. Казалось – вот-вот она захлебнется. Но дождь стал тише, хотя гремело и полыхало так страшно, что она приседала, бежала как будто в мешке, хватаясь руками за стебли бамбука. Когда надоело бояться, остановилась, проверила, на месте ли любимый ее рюкзачок. Он был на месте, а значит, всё хорошо. Телефон, кредитки, паспорта, ключи от бабушкиной квартиры, пара Рупертовых косячков. Успокоившись, она почти сразу выбрела на какое-то жильё.
Это был розовый строительный вагончик. Окна были черны, вместо двери на входе криво висела холстина. Не колеблясь, Лёля нацелилась внутрь этого случайного и ветхого убежища. Но споткнулась и грохнулась, плашмя, как колода. В этом падении проступал некий символический смысл, и Лёле пришлось еще какое-то время постоять под дождем, чтобы смыть с себя грязь. Пока она так стояла, вся отдаваясь дождю, пританцовывая, вытянув руки и обратив лицо к небу, из-за вагончика показался мужская фигура в лоснящемся черном дождевике. Широкая волна башлыка скрывала лицо. Мужик был одет по погоде. А Лёля, напротив, выглядела жалко, смешно и потерянно.

- Хо! Какой могучий, былинный дождь! Библейская погода! – густым, приятным баском сказал мужчина вместо приветствия. Голос шел у него откуда-то из области паха.
- А можно? – пролепетала Лёля, указывая на дверной проём.
- Можно, можно, - равнодушно обронил мужчина. – Только осторожно.
Лёля нырнула под холщовую занавеску. Внутри вагончика стоял полумрак. И явственно пахло взрослым, одиноким самцом. Стол, стул, телевизор, старый диван, какие-то длинные ящики с рассадой, серая одежда на гвоздиках, желтый от времени плакат с молодой Мадонной в лосинах и купальнике, ходики в форме распятия, пыль, холодильник – тоска!
- Ха-ха! Вы очень добры! Спасибо! – стараясь не кокетничать, поблагодарила Лёля. – А вы..?
- Да сторож я, сторож, - упредил ее вопрос мужчина и, гремя сапогами, прошел мимо нее, отворачивая лицо.
Лёля больно ударилась плечом о какой-то висевший на стене железный ящик. Вагончик вибрировал от потоков воды. Вспышки разнузданного электричества то и дело обдавали скудную обстановку неземными, волшебными красками. Мужик включил тусклую лампочку под потолком. Выключил, снова включил, снова выключил. Зажег стеариновую свечу и, не глядя, протянул ее Лёле. Лёля пожала плечами и взяла свечу. Точно такие же свечи хозяин поставил на подоконник сбоку от стола и на телевизор в другом конце помещения. Всё это было странно.
Мужик был высокий, плечистый, и больше о нем ничего сказать было нельзя, поскольку весь он был скрыт под своим балахоном.
Опершись на стол, он что-то такое странное делал, вроде как кланялся своему отражению в темном зеркале над самым столом.
Без особой на то причины Лёле захотелось дать ему пинка.
Как будто угадав ее настроение, хозяин вагончика стал досадливо приговаривать:
- Ах, что за гроза! Вот это гроза! И главное, ниоткуда. Вообще-то, на будущее, девушка. Это место не предназначено для пикников. Оно для любования и познавательных лекций, для прогулок влюбленных, для медитации. А уж распивать здесь спиртные напитки – просто сущее хамство. Категорически возбраняется.
Лёля так же неприязненно и устало ответила:
- Для прогулок влюбленных?! Ах, ну надо же! Наверное, потому здесь так и безлюдно. А нам без людей – в самый раз. Вы, пожалуйста, нас извините. Мы с ребятами давно не встречались. Мы не экстремисты. Мы хорошие. И мы всё за собой уберем. Если уж вы нас заметили, то могли бы сказать. Мы бы поняли – ведь не китайцы.
- Э. Да мне все равно. Веселитесь. Делайте, что хотите. Хоть голыми бегайте. Заранее за всё извиняю, - сказал мужчина, резко сел за стол и замер, низко склонив голову.
Голос довольно приятный, интеллигентный. А вот лапы как у колхозника. И сапоги мог снять у порога. Вон, уже натекло. Ей сесть не предложил. Она заметила старый сундук у стены и села без приглашения.
«Какой странный ботаник, чёрт меня подери! Экземпляр!» - подумала она.
- У вас тут деревья такие интересные, - игриво сказала она и тут же мысленно отругала себя за игривость. - Хм, то есть, я хочу сказать, что у вас очень тут хорошо, спокойно. Прекрасный Ботсад. Ничуть не хуже, чем в Китае или Европе. Мне, правда, немного неловко, что я вас побеспокоила, ну, типа отвлекла. Меня чуть не смыло там.
- А песни орать в культурном пространстве - это ловко, это нормально? – сварливо ответил мужчина. – А у нас тут, между прочим, делегации бывают. С других планет.
Ну и ну! Какое пыльное чувство юмора! В духе советской фантастики. Ладно, не хочешь поддерживать учтивую беседу – и не надо. Лёля сняла рюкзачок, развязала шнурок, сунула руку и сразу наткнулась на какой-то холодный, отталкивающий, чуждый предмет. Это была «игрушка» Серёжки, которую она у того забрала сегодня, когда он стал размахивать ею прямо на улице.
«Вот же пижон, придурок!» - подумала Лёля и подержала пистолет в руке. Он был черного цвета, гладкий, легкий, компактный. Стрелять Лёлю научил ее предпоследний муж, мексиканский психоаналитик по имени Родриго. Когда она стала встречаться с Рупертом, Родриго впал в бешенство, гнался за ними на «мустанге», стрелял в них из «магнума». Было весело. Пистолет был заряжен.
«Нет, ну какой же придурок!» - снова подумала она про Серёжку и бросила пистолет обратно в рюкзак. Потом вытащила телефон и набрала номер Василия.
- Что-то связи нет, - сказала она. – Из-за грозы, что ли?
- Здесь связи нет, - меланхолически ответил мужчина. Он по-прежнему неподвижно сидел за столом и рассматривал свои огромные, поросшие рыжим волосом кисти.
- А вы же ученый, да? – Лёля сделала еще одну попытку завязать беседу. – Вот и мой друг Вася тоже ученый. Физик.
- Знаем мы этих физиков, - после тягостной паузы отозвался хозяин вагончика. – Реальность – это ширма. А люди на ней - тени.
Ага, и что ей на это сказать?
- Я говорю, деревья у вас замечательно офигенные. Нигде таких не видала.
- Это… - всей спиной вздрогнул мужчина. – Вы, наверное, имеете в виду нашу Мемориальную аллею? Там, вообще-то, посторонним ходить нельзя.
- А я и не посторонняя, - просто ответила Лёля. – Я своя. В доску.
- Это деревья-мутанты. Они уникальны, - медленно и неохотно стал объяснять мужчина. – Умеете хранить тайну?
- Я? Могила!
- Эти чудовища появились в ходе лабораторного эксперимента. По сшиванию ДНК деревьев с человеческим ДНК. В каждом из этих деревьев есть частичка какого-нибудь замечательного, праведного человека. Это, своего рода, почетная форма загробного существования. Некоторые заказывают себе саженцы заблаговременно. Например, недавно наш институт… А впрочем, вы все равно подумали, что я шучу.
- Нет, отчего ж, - Лёля взмахнула свечой и полюбовалась на пламя. - Почетная форма? Быть деревом? Разве это прикольно?
- Можно быть целым лесом, если угодно. Я некробиолог, - добавил он, чуть кивнув башлыком.
- Может быть, микробиолог? – в полном недоумении спросила она.
- Вот вы, каким деревом или растением хотели бы быть после смерти?
- Я? - Лёля задумалась. – Да нет. Я вообще умирать не собираюсь.
- А! – махнул рукой сторож. - А я бы вас скрестил с индийской коноплей. Или с белладонной.
- На что это вы намекаете? – спросила Лёля.
«Точно псих! – подумала она. – Но псих интересный».
Мужик повернулся на стуле и стал смотреть на нее, оттуда, из черного раструба башлыка. Лёля скрестила ноги и одернула юбку.
- Когда-то я хотел дать людям нормальную, полноценную загробную жизнь. Но не срослось. Зависть, интриги, консерватизм.
- Однако, кажется, дождь утихает, - нерешительно сказала она. – Я, наверно, пойду. Чай, не сахарная. И ребята уже, поди, меня ищут.
- Как же – утихает. И ребята ваши сбежали. Забыли о вас. Наверное, побежали за водкой.
- Не может быть, - робко сказала Лёля и тут же подумала: а ведь так оно и есть.
- Зря пили под белыми кипарисами. Как головы еще свои не забыли. Вроде, образованные люди, а не знаете, что нельзя пить под белыми кипарисами.
Лёля уже жалела, что начала разговор.
- Они просто уверены, что я нигде не пропаду, - с невольной угрозой в голосе сказала она, тряхнула головой и нашла в рюкзаке круглое зеркальце.
Глаза ее сияли, волосы были живописно растрепаны, щёки порозовели. Морщинки почти разгладились. После природного душа выглядела она чудесно. Как юная девочка.
- Я вас уверяю, - сказал сторож, - ваши друзья просто забыли о вас. Белый кипарис.
«А ведь меня никто не будет искать, - с грустью подумала Лёля. – И слёзы никто лить не станет, если я пропаду».
- Сволочи, - тихо сказала она, непонятно о ком. - А вы так и будете сидеть в башлыке?
- Я чтоб вас не шокировать. У меня аллергия, - ответил сторож.
- На что?
- Да на всё, что за пределами сада. Вот вы пришли – на вас аллергия.
- Мило. А вы долго за нами подсматривали? И чего ждали? Что мы совсем в свиней превратимся?
Сторож крякнул и сжал кулаки.
- Я не подсматриваю! Следят за вами невидимые дроны архонта. И контролирую их не я. Но у меня есть доступ ко всем последним обновлениям. Архонт меня немного боится и смотрит сквозь пальцы. Так что, мне не надо… следить. Я и так всё про всех знаю. Вот, можете сами убедиться.
Он взял со стола пульт и вывел из летаргии старенький «томсон», стоявший на тумбочке в другом конце вагончика. La puta tele, именно так называл это устройство ревнивый рогач Родриго.
Появилась картинка, а следом и звук. Лёля увидела неширокую, пустынную улицу, деревья, фонари и двух людей, плетущихся по проезжей части, с бутылками пива в руках. С жалостью и отвращением Лёля узнала на экране лица своих друзей – Василия и Серёжки. Дождь перестал, и стемнело. Старые мальчики были похожи на призраков.

«Покинув пределы Ботсада, Сережка с Василием инстинктивно купили по бутылке крепкого пива и теперь медленно продвигались по улице Мальцева в сторону Морского проспекта. Оба были вымокшие, бледнолицые и физически заторможенные. Рубашка на Василии была расстегнута до пупа. Галстук он выбросил. Серёжка шел себе не свойственной, расхлябанной, пидорской какой-то походкой. Время от времени они вежливо уворачивались от коварных машин. Мокрый асфальт блестел и переливался, вводя в транс, в искушение броситься под колёса.
- Во всем мире управлять и воровать – противоположные вещи. А у нас традиционно это сшито в одно, - монотонно стрекотал голос Василия. – Им надо было не медведя, а крысу на своей эмблеме изобразить. В хорошем борделе блядей меняют, а у нас – кровати.
- Во всем мире, блядь… Во всем мире - кризис духовности. А у нас кризис энтузиазма. Да и похую! Нам татарам – всё задаром. Осторожно, машина, - предупредил Серёжка.
- Да вижу я, вижу.
- Только ты, Васян, фак больше не показывай. Ну, средний палец.
- Да чё я? Я и не показывал. Я что тебе – школьник?
- Ты знаешь, Василий, я однажды показал фак. Мы с одним пацаном так вот шли по обочине, тоже в жопу бухие. И – оказались какие-то крутые. Вышли, молча отпиздили нас, только что не убили. У меня был разрыв селезенки. А пацану тому голову проломили. Так и остался…
- Да иди ты…
- Да. Вот тогда я решил, что пора. Пора мне становиться мужчиной. Чтобы найти тех уродов и замочить. Ну, если не их, то таких же. Всегда ведь можно найти, кого стоит убить, - Сережка остановился и стал смеяться, сложившись. – Ой, чота ржу! Какой я был глупый тогда.
- А мы и сейчас такие, - угрюмо пробурчал Василий. – Ни черта нас не берет. Горбатого – могила…
- Эй, ты за себя говори, да?
- А что если это такая болезнь – невозможность взрослеть? Вроде проклятия? Упираешься, как башкой в потолок, в свои 17 - и всё. А потом чем бы ты ни занимался, какой бы ты ни был крутой – все равно в душе остаешься прыщавым подростком. А что если все мы такие? Вся страна и всё то, что от нее отвалилось? О майгат! Страна кидалтов!»

Шокированная и униженная видом своих пьяных друзей, Лёля ощутила фальшь в бормотании Василия. Точнее, его слова насчет «страны кидалтов» показались техническим трюком, искусственным наложением поверх той гугнивой чепухи, которую он сейчас нес. И отчего-то Лёля сразу припомнила виденное в детстве еще по ламповому телевизору кошмарное шоу. Там Борис Ельцин взбунтовался против курса компартии. Как он нелепо, смешно выглядел: взъерошенный, неряшливый, с расширенными от ужаса глазами. Двоечник, развантуй-онанист, изгнанный из школы. Далее – партаки, понты, наркотики; как-то сразу онанизм перешел в череду несусветных, чудовищных извращений, в безысходный маразм истощенного духа, в предельное самовозбуждение исконного зла. А сам Ельцин из озорного, бузящего карапуза сразу же спёкся в смердящий и проклятый труп старика. В памяти Лёли зашевелилась, издавая зловоние, токсичная таксономия инфернального бума:
Березовский, Тригорин, Стрёмов, Авен, Паскудин, Вреде, Гайдар, Шамраев, Собчак, Сорин, Чубайс, Медведенко, Волошин, Юмашев, Дорн, Бурбулис, Треплев, Чудовищный…

«- Да, мой друг. Мы прикончили всех взрослых. И вот мы одни, как на плахе, стоим перед Дьяволом, - так заключил Василий свой маленький тост.
- Эй, да чего ты знаешь о Дьяволе? – презрительно исказился Серёжка. – Я вот знаю людей, которые знают людей, которые знают людей, которые знают людей, которые лично представлены Дьяволу.
- Ерунда. Нет никакого Дьявола. Зато я могу тебе математически доказать то, что и Бога нет, - так же презрительно ответил Василий и вдруг затянул диким, оперным голосом: А где мои 17 лет – а на Большом Каретном…
- Опа. Смотри-ка. Кажется, мусора, - сказал Серёжка и стал рыться по карманам своей мешковатой военторговской одежонки. - Если чо, братан, так я не сдамся. Буду стрелять на поражение. Где же ты, где ты, мой верный Грач? А-а!
Вдруг Серёжка сорвался с места и нелепым, семенящим шажком побежал куда-то прочь от дороги, в кусты. Тут же следом за ним с грацией молодых легавых прыгнули два высоких, поджарых, молодых полицейских.
Василий остался на месте, гордо взметнув руки вверх. Свет подъехавшей вплотную машины сделал его фигуру совсем бесплотной. Василий призрачно захохотал и произнес прямо… куда? Неужели в невидимую камеру архонта?
- Воткни топор менту в пробор».

- Стоп! Пожалуйста, вырубите! Вырубите нахуй! - Лёля вскочила, подбежала к телевизору и выдернула шнур из розетки. Экран потух.
- Ненавижу телевизор, - выпалила она и задула свечу, которую всё еще держала в руке. – Ненавижу! Всех ненавижу! Брр! Гадость!
Загадочный сторож тяжело, всей грудью вздохнул. И вагончик, казалось, тоже весь сотрясся и охнул. Брякнуло что-то на потолке, и свет заметался.
Обстановка этого помещения всё больше давила на Лёлю. Но так просто уйти она уже не могла. Темное, недоброе чувство всё более расходилось в ней, как самолётик на струнке, с тихим жужжанием, всё шире, быстрее рассекающий воздух. Лёля отдёрнула занавеску и выглянула наружу. Там у них, в телевизоре, дождь прекратился. А здесь по-прежнему с небес низвергался тропический ливень. Ночь была черна, непроглядна.
- Откуда у вас эта запись? Когда она была сделана? – громко спросила Лёля.
- Это не запись, - тихо ответил сторож.
- А это не телевизор?
- Нет. Не телевизор.
- А это? Не холодильник?
- Не холодильник.
Лёля открыла старенький холодильник. В нем в две стопочки стояли книги. Если судить по названиям, все религиозно-мистического содержания. Только одно название было знакомо Лёле. Это был перевод древней китайской поэмы. Из нее любил цитировать один из ее бывших мужей, смотрящий по области по фамилии Бендер. Сам перевод тоже был сделан ее бывшим мужем - поэтом.
- Эй! Да у тебя в холодильнике – книги! – с возмущением высказалась она в спину хозяина.
- Это не книги, - снова ласково поправил ее сторож. – В книгах ложь.
- А ты мужик или нет? Ты вообще кто по жизни?
- По жизни? – с ноткой презрения отозвался он. – По жизни я сторож. А по сути я Бог. Но Бог в опале, в изгнании. Сторожу сады. От всяких идиотов.
Лёля поняла, что их разговор зашел в тупик. Она тоже склонила голову, обхватила колени, задумалась. Ровный гул дождя, казалось, идет прямо из подсознания и, проделав большую дыру в голове, снова уходит в него.
- Но вы на свой счет не принимайте. Вы мне нравитесь, - ободряюще сказал тот, кто назвал себя Богом. – Я бы даже на вас женился. Только не думаю, что вы согласитесь жить со мной в этом шелудивом вагончике. К тому же, я депрессивный Бог. Скучно мне. Архискучно. Всё надоело. Вечно одно и то же. Всё повторяется, с небольшими поправками. Я – как дедушка Ленин ваш долбанный, заспиртован в себе. Не понимаю, зачем Архонту нужна архивация всей этой однообразной, минималистской, человеческой хрени. Ведь крыс же вот он не снимает…
- А то, что в голове? Ну, на душе? Тоже записывают? – с живым интересом прервала его Лёля.
- Нет. Вряд ли. До такого Архонт еще не додумался. Да и кому это может быть интересно?
- Это хорошо, - Лёля снова угрюмо уставилась в пол. - А то у меня такое в голове бывает – что караул!
Вдруг Лёля заметила, как сторож быстро втянул левую руку в рукав и стал незаметно шарить у себя под плащом. Выглядело это весьма подозрительно.
Между тем, он продолжал:
- …Видимо, брат мой так распорядился. Архонт – его пешка. А с братом я в жуткой ссоре. Он спятил. И родители мои тоже спятили. Они отреклись от меня. Ну, если быть точным, они мои приёмные родители. Сам-то я из вымершего рода титанов. А он, мой братец, родной их сын. Мать, рожая его, чуть кони не двинула. А он, вместо благодарности, стал копать под них. Они его сначала низвергли. А потом вновь вознесли. Потому что я, якобы, не оправдал их надежд. Потому что я слишком добрый, видите ли. Ну, они так считают. А я напротив – всех ненавижу. Всех. И людей, и ангелов, и зверей, и птиц. Всё, всё это скучно, шаблонно и примитивно, всё никуда не годится…
Он еще что-то говорил про свои семейные дела, но Лёля его не слушала. Пусть рассказывает это своему аналитику, а не ей.
- Вы долго еще собираетесь ныть? – спросила она.
- Ну, вот видите. Я же говорил – я несносен. А ты очень приятная девочка. Явно, что из приличной семьи. Я б на тебе женился.
- Не беси меня, - неожиданно для самой себя прикрикнула Лёля.
- Кажется, у меня тут завелась крыса. Она может погрызть мои книжки, - сказал сторож. – Не видишь ее? Где-то тут бегает.
- Где?! – испугалась Лёля и поджала ноги.
Хозяин вагончика поднялся со стула и стал небрежно водить указательным пальцем свободной руки, обратив его вниз. Левый рукав плаща у него был и вправду пустой. Не оставалось сомнения – он что-то делал этой рукой там, у себя под плащом.
- Спокойно, девочка. Может, мы еще станем друзьями. Представь, что мы во всем мире одни, - приторным, хрипловатым баском проговорил он и сделал два шага к Лёле.
- Да какая я тебе девочка?! Окстись! – тоже вскочила Лёля.
- Ничего. Я не такой чистоплюй, - он характерно подвигал под тканью дождевика скрытой рукой, - каким меня представляют некоторые адепты моего учения.
Сомнений не оставалось.
- Эй, а как же аллергия? – вскрикнула Лёля.
Сторож ткнул в нее пальцем и торжественно объявил:
- Крыса – это ты!
Как детская варежка на резинке, Сережкин пистолет сам прыгнул ей в руку. И даже, кажется, сам и выстрелил. Дважды, без грома особого, буднично как-то.
Пули попали в грудь. На одно мгновение из дырок хлестнул ослепительный свет и тут же затушевался. Сторож даже не дернулся. Просто осел, завалился лицом вниз и испустил дух, тихо и кротко, как голубь. Башлык при падении немного задрался, и Лёля успела заметить его красиво слепленный, выпуклый лоб, густые, седые, длинные волосы, подбитые кверху золотистой банданой.
Сначала Лёле сделалось тошно. Она встала на четвереньки, желудок ее судорожно сократился.
Вдруг наступила полная, поразительная, невыразимая, всеобъемлющая тишь. И Лёле сделалось страшно. Она высунулась из вагончика наружу, и ей открылась бездна, полная звёзд. Звёзды толпились везде – вверху, внизу, дальше, ближе. Звёзды стояли тесно, как упакованные.
Теперь, когда всё уже было позади, и словно неимоверная тяжесть свалилась с ее плеч, всё тело ее и вся ее непутёвая жизнь показались нелепым придатком, глухой упаковочной пленкой. Ведь это так просто. Человеческое – это то, что подвержено смерти. А что не подвержено смерти – есть чудовищное. Лёля отбросила пистолет за порог, взяла телефон и сделала несколько снимков мерцающей бездны. Потом включила камеру и стала снимать себя, одновременно подкрашивая губы матовой черной помадой.
- Я крыса, - шептали губы. - Нет, не то… Это не я… Ну да! Я – Великая Внеземная Крыса!