Яблочный Спас : Декаданс

А когда они присели за столик, Толстый спросил Ненужного:
- Зачем?
И Ненужный весь такой подобрался, съёжился и ответил:

- Помнишь, той зимой, когда убрались на хэппиньюер? Синий, синий иней и сучки в рукавицах и без? Помнишь?

Толстый не помнил. И правильно, что не помнил, поскольку Ненужному тоже страшно вспоминать было такое. От того Рождества остался лишь нож, который ему подарил Ненужный.

- А батя что? - Спросил Толстый, закидывая второй, - он чего, а?
- Да похуй ему, наверное - Ненужный сплюнул под стул осторожно и пошевелил пальцами.

«Ты ничто, мразь... Ничто... На коленях ведь приползёшь...»

- Похуй. - Сказал уверенней и тоже взмахнул рюмкой.

Отец Ненужного не любил. А если быть точнее, ненавидел. Причину этой ненависти - чистой, прозрачной и правдивой, как слеза родника - понять было сложно. По крайней мере, Ненужный не понимал. А когда до него дошло, что и другим это невдомек, то забил на самокопание и запил. Как говорится- каждому своё. Одному злобой гореть, другому душой.
Ненужный горел душой, добр был и относился к происходящему вокруг философски.

Друзей у него, кроме Толстого, было так мало, что подстригая в очередной бане отросшие за месяц ногти, жалел об этом - меньше чем на правой пальцев. Тогда, сдвигая влево пустые бутылки, начинал считать за друзей бюджетных шлюх. Сжатые кулаки успокаивали.

Так вот, когда на прошлый Новый год Толстый убрался в говно и Ненужный тянул размякшую тушу до остановки по склизкой питерской наледи, задевая лысой башкой о поребрик, выпало из-за пазухи слово: - Кончу.
Выпало, покатилось звеня морозными бусинами скользких согласных по льдистой набережной, сверкнуло голубыми огнями под фонарём и пропало.
Ан, видать, не совсем.

- Пойдёшь? - спросил Ненужный и отвернулся. В окне разноцветно билось в проводах тихое Рождество. Дед Мороз, описывая круги над искусственной ёлкой, притворялся Богом, которым и в самом деле был.

- Вот. - Сказал Толстый и развернул крохотный пакет из фольги. - Вот, возьми. На ход ноги.
- Ладно, - Ненужный свернул фольгу обратно и небрежно кинул пакет под шапку. – Когда закончу, ты знаешь что делать? Нож дашь?
- Нормально, брат. Всё нормально. Давай на посошок, и расход.

Снег скрипел под ногами. Ныл в новостройках у кольцевой брошенный на выходные кран.
Ненужный шёл слегка пригибаясь, прикрывая от ветра тлеющую папиросу, и за его спиной, паясничая, плясала сутулая тень. А где-то поодаль, сторожко ступая по наледи, спешил Толстый – русские на войне своих никогда не бросали.

- Вот ты пойми, ну и зачем ему теперь это всё?
Вовсе не старик, но с истончившимся чертами ещё не так давно крупного лица, задумчиво крутил в руке фотокарточку.
- Не вышло у него, понимаешь? Не вышло. Не получилась жизнь. Ни денег не нажил, ничего... Не смог, дурачок. Детей, вон, нарожал, а толку... Как брат твой, покойник.
- И скажи ещё что нет! - Не старик повысил голос, и оттого сразу вдруг стал тем самым стариком, которым казаться не хотел.
- Я говорил: - кайся, кайся, кайся... Не приполз же, дурак... А ведь мог. И дал бы тогда хоть кроху.
Женщина в сером молча кивала, усердно выглядывая в окне засохшие капли снега, забытые домработницей.
- Никогда! - Не старик возвысил голос.
- Никогда! Даже если сдох, хуй ему, а не катафалки. Да я уборщице своей похороны пизже справлю, чем этому козлу.
Женщина в сером снова молча кивнула.

Ветер с Залива толкнулся в стёкла; полено в камине раскатисто треснуло, и на минуту гостиную наполнил запах сырого ольхового дыма.
- Детей его тоже надо бы... Подзабыть.

Ломтики Old Hollander, маслины Viko, пьяный трафарет Macallan.


Толстый держал скобяной бизнес. Два ларька по приёму; контора на отмыв; авторазборка немецкой рухляди. Но больше всего ему нравились ключи: сувальдные, финские, английские. Открыть Толстый мог любой замок, просто ради прикола.
Ненужный стоял перед дверью, когда знакомая рука отодвинула его в сторону:
- Давай я. Так быстрее будет.


- Ограничимся крестом. Ограду по безналу попроще сделают. Цветы... Ладно, давай спать
Женщина в сером вытерла руки вафельным полотенцем:
- Я в ванную, - и вышла, плотно закрыв за собой дверь.
Старик подождал немного, закинул руки за голову. Закрыл глаза.
Ветер, оставив окна, свистел в дымоход.
- А ведь думал, он будет как я, и...

Старик поёжился - показалось, что в доме стало прохладно.
- Включи отопление! - Крикнул он в закрытую дверь жене, но та не услышала - душ шумел.

Замок тихо клацнул - не щёлкнул, а именно клацнул. Еле слышно, как в стоматологии меняют сверло.
Тихо-тихо.
Клац.
Сутулая тень скользнула в тонкую щель, замерла и стала с обоями в цвет.

... ладонью трепал белобрысую макушку, а он шёл. Впереди. По бескрайнему морю из тимофеевки, ревеня, щавеля под ногами. Ныл зло овод. В кармане, полном земли, трудились навозные черви. Их брали, чтобы добыть живца. Лодка стояла, уткнувшись покатым носом в речной торф. Полчаса вычеркнутые из жизни дырявой консервной банкой.

- Сухо!
- Отлично! Поплыли, сынок.

Вязкий июльский воздух тянул стрекоз вниз, усаживая на безразмерные листья кувшинок. Поплавки дрожали в полуденном мареве. Над кудрявыми бошками ив плыли сахарные облака. Где-то рядом стонала выпь.

Прошлое вышло всё, он ничего не помнил, кроме крючка, который так неожиданно впился в щеку.
Вот. Это как раз то самое, что он так и не смог простить. Не то, что белобрысый добряк всегда делал все наперекор его воле. Не то, что умел находить в облаках то, чего у него так и не вышло. И даже не то, что сыну было насрать на амбиции, деньги, пафос.
Нет. Он просто не простил ему тот случайный зацеп.
«М» - месть должна быть холодной.
В его мечтах она стала льдом девять.
Только вот отчего так ноет рука.


Ненужный сбросил капюшон и подошёл к креслу. Не нужно было ничего объяснять -каждый из них понимал всё и видел свой путь. Лезвие вошло под ключицу, разрывая артерию.
Толстый любил ножи - благородную сталь не испугаешь ни словом, ни другой сталью.

И если бы это было взаправду, старик лёг бы, скорчившись, подёргался пару тройку раз для вида, и навсегда уснул, откинув лядащие ноги.

- Да никого там в комнате не было! - Мать так и объясняла зевающему врачу.
Когда она вошла, дверь и окно были открыты, камин потух… Никого она не видела.

Старик сидел, укрытый пледом. Руки его слегка подрагивали, сжимая лакированные подлокотники.
- Вон, смотрите, - бормотал он, часто поддёргивая нижней губой, - вон там, в углу он...
Потом завизжал тонко, задергался так, что плед спал, закатил глаз.

В углу корчились от смеха Толстый с Ненужным - всё вышло на пять и заебись. А когда в дверь зашли санитары с носилками наперевес, вечер и вовсе стал томным, сладким, чудесным.

- Но это всё только сон, не правда ли, друг мой? - Толстый тщательно вытер тусклую сталь клинка о штаны. - Ты просто всегда мечтал об этом, так ведь, да?

Ненужный согласно кивнул, пытаясь что-то сказать, но не смог - нож перерезал трахею и связки. Больше говорить было не о чем.
Он закрыл глаза и уснул.