Прохфессор Павлов : Чехов и Ялта

Какая долгая, тяжёлая дорога, ухабистая, вся в ямах, словно создана для того, чтобы окончательно поломать человека, выбить из него весь дух и похоронить на одном из многих кладбищ разбросанных по обочине. Унылый пейзаж крымской степи однообразен, вгоняет в депрессию, вызывает хандру и отвращение к жизни. Он хорош для самоубийцы, или неизлечимо больного человека, бегущего от жалости родни и сочувствия окружающих. Здесь он может спрятаться от ненужных глаз, уединиться и закопать себя заживо, оставив жалкое наследство, которое и делить то незачем. Но набежит родня и будет рвать скудное, что осталось, и забудет про покойника, и, наверно, не вспомнит, разве что, фотография в семейном альбоме, да и та пожелтеет, выцветет, исказит лик до неузнаваемости и будет брошена в печь.

Крым такому человеку лучшее место. Здесь он может оставить в покое свои барские привычки, уйти от назойливого светского общества и посвятить остаток жизни чему ни будь одному, главному, тому, до чего не было никакого дела, пока не озвучили страшный диагноз. Растерянность быстро проходит, человек трезвеет, ему приходит прозрение. Вся жизнь, как один миг, и вот, на краю, осталось совсем немного и всё исчезнет. А где, то зерно, та истина, ради которой ты жил? Она здесь, лежит рядом и ждёт тебя. Сегодня хороший день, чтобы всё изменить.

По дороге из Симферополя в Ялту едет рессорная коляска. Её бросает из стороны в сторону, извозчик ворчит, подгоняет старую клячу, стегает её по бокам и громко кричит: «А ну пошла! Скотина!» Кобыла ускоряет бег, регочет, и переходит в галоп. Тряска усиливается, пассажир громко кашляет, вытирает губы платком, просит извозчика, чуть помедленнее, тот недоволен, косит нехороший взгляд и замедляет бег лошади.

- Спасибо голубчик. Мочи нет. Чахотка у меня. Ты уж прости старика, не серчай… - жалостливым голосом говорит пассажир.
- Да ладно, барин, довезём, как надо, - отвечает извозчик смягчившись.

Коляска громко скрипит в такт лошади, подпрыгивает, падает в яму, замедляет ход и продолжает движение в сторону моря. Уже скоро закончатся мучения одинокого путника, пройдёт боль в груди и можно будет вдохнуть лечебного морского воздуха, выгрузить свой скудный багаж, лечь на диван, немного вздремнуть перед званым ужином, ополоснуться, переодеться и спуститься в гостиную к приглашённым.

Прошло около часа. Коляска остановилась возле входа в гостиницу «Бристоль». С подножки осторожно вступил на землю высокий, сутулый человек, в кепке, узком чёрном пиджаке, с помятым бабочкой галстуком. Его лицо в седеющей клином бородке было серым от усталости и пыли. У левого бедра на ремне через плечо висела в кожаном футляре квадратная фляжка, какую носят охотники. Помятые, брюки просторно болтались на длинных, сходящихся коленями ногах. Он отвинтил от фляжки никелированную крышку и, отвернувшись конфузливо в сторону, сплюнул в отверстие фляжки красноватую вязкую мокроту, выпрямился, поправил пенсне, прищурился и низким хрипловатым голосом сказал: «Любезный, примите багаж». Лакей, что стоял рядом, подбежал, взял чемодан, саквояж и понёс в номер. Мужчина последовал за ним.

Приняв ванную, переодевшись, немного отдохнув, он спустился в гостиную. Как приятно, после долгой дороги очутиться в обществе родных, милых друзей. Ужин был в самом разгаре. Гости все в сборе, людей много, всем весело. Ему тоже весело, он стоит у окна, непринуждённо ведёт беседу с молодой женщиной, та смеётся, машет веером и кокетничает. Как мило, как радостно сердцу, когда кругом добрые, весёлые, отзывчивые люди все пьют вино, без устали болтают и смеются. И вдруг, появляется чудо с лицом обвинителя, выпячивает живот, надувает щёки и начинает говорить, произносить речь в честь прибывшего. Как он его только не называл: чародей слова, маг пера, совесть нашей эпохи, в наше время, когда идеалы потускнели… сеятель разумного, вечного… Хотелось встать, и заткнуть говорящему рот кляпом. Омерзительное существо, скользкое и неискреннее. После тоста, молчание. Пропало всё веселье… Дама улыбнулась, попросила произнести ответный тост. Что он мог сказать, взять бутылку и запустить в голову мерзавцу, что испортил весь вечер… Пришлось говорить, какой он дурак.

К десяти вечера все разошлись, он уединился в своём номере, лёг на кровать, постарался уснуть… Он лежал на боку, скорчившись, вытянув шею за край кровати. От непрерывного кашля всё его тело содрогалось, рот широко открывался, из него текла кровавая слизь в прикроватный эмалированный горшок. Отдышавшись, обтирал усы, бороду, медленно, в темноте, стеснительно, словно извинялся, простите, я болен. За перегородкой послышался взволнованный голос: «Антон Павлович, с вами всё в порядке?» Он тихо, с трудом, ответил: «Ради Бога… голубчик… простите… Я мешаю вам спать… Скоро пройдёт… извините…». К двум часам всё прошло.

Утром, он отправился прогуляться по набережной. Стояла великолепная погода, был конец сентября, в городе проводились торжества в честь окончания крымского виноградного сезона. Кругом развивались флаги, портреты царской семьи. На улице праздничное шествие, вся история Крыма в костюмах и масках: лучники скифы, греки с мечами, турки, татары, колесница царя персов Дария, и кругом цветы, праздничные ленты и венки на милых детских головках. Детвора бегала с копилками и раздавала ромашки. Все бросали, кто копеечку, кто пятак, а кто и рубль. Говорят, были великие князья, но никто их не видел.

Утомившись, он вернулся в гостиницу, утолил жажду мятной лепёшкой и черносливом, выпил кофе и отправился в номер. Переоделся, достал письменный набор, пока есть время, набросал письмо супруге.

«Ты хандришь теперь, дуся моя, или весела? Не хандри, милюся, живи, работай и почаще пиши твоему старцу Антонию. Я не имею от тебя писем уже давно, если не считать письма, в котором ты описываешь, как плакала, когда я уехал. Какое это, кстати сказать, чудесное письмо! Это не ты писала, а, должно быть, кто-нибудь другой по твоей просьбе. Удивительное письмо… Опиши мне хоть одну репетицию "Трёх сестёр". Не нужно ли чего прибавить или что убавить? Хорошо ли ты играешь, дуся моя? Ой, смотри! Не делай печального лица ни в одном акте. Сердитое, да, но не печальное. Люди, которые давно носят в себе горе и привыкли к нему, только посвистывают и задумываются часто. Так и ты частенько задумывайся на сцене, во время разговоров. Понимаешь? ... Целую тебе обе руки, все 10 пальцев, лоб и желаю и счастья, и покоя, и побольше любви, которая продолжалась бы подольше, этак лет 15. Как ты думаешь, может быть такая любовь? У меня может, а у тебя нет. Я тебя обнимаю, как бы ни было…»

Упаковал в конверт, приклеил двух копеечную марку и отдал посыльному. Праздник продолжался радостными криками и фейерверками. Будь наш приезжий человеком молодым и здоровым, он непременно бы закрутил курортный роман с одной из светских дам, что приехали в Ялту не ради отдыха. С его положением и известностью, дамы вели бы настоящее сражение за желанный трофей, и возможно всё кончилось бы дуэлью… Как сообщила газета «Речь»: «Близ Крестовой горы произошла дамская дуэль: виновником её называют гостящего в Ялте артиста. Одна из дуэлянток ранена в руку…» Что поделаешь, русские женщины любят выяснять отношения с помощью оружия. Они ослеплены яростью и стремятся уничтожить соперницу ради достойного мужчины. Но он был неизлечимо болен, слаб, и тешил себя только надеждой.

Он знал, что скоро умрёт, но верил, что можно исцелиться от недуга. Ялта была прекрасным местом и располагала к оздоровлению. Его дела шли достаточно неплохо. Он присмотрел участок для строительства дома, посчитал финансы и оказалось, что нужно вести унизительные переговоры о займах, ибо все его произведения, читаемые в России, не в состоянии окупить ему ни земельный участок, ни дом, ни хорошее лечение столь необходимое для больного человека. Пришлось продать имение в Мелихово, что осталось от отца, и влезть в долги. Он купил участок и был этим доволен. Удивительная природа, особенная, осенняя, кругом всё красиво и богато.

Осень в Ялте действительно великолепна. Прекрасные дворцы, дачи, виллы с роскошными парками красуются по всему южному берегу Крыма. Сюда съезжается великосветская аристократия, устанавливает моду на этот сезон. Основной тон задаёт Ливадия – летняя резиденция царя. Приезжает царь — начинался «бархатный сезон», съезжается высшее сословие, все красуются, показывают себя, ищут расположения у сильных мира сего; царь уезжает, сезон заканчивался, Южный берег пустеет. В это время, город напоминает Ниццу, двухэтажные гостиницы забиты до отказа бездельниками, богачами, блудливыми барышнями, приехавшими ради скоротечных романов и запахов парфюмерии, гуляющих вечером по набережной в ярких мещанско-ярмарочных одеждах. И всё это на фоне грязной пристани, грустных огней, уходящих далеко в море, отвратительной столовой, где повар не имеет понятия о гигиене, а мытьё посуды возложено на дворника, который чистит конюшню и выгребную яму. По улицам ходят тяжело больные, их не принимают в гостиницы, одна здравница на всё побережье. Люди мрут от истощения, от не ухоженности, от полного заброса, и это в благословенной Тавриде. Какой гадкий, отвратительный контраст.

Да и место для своего участка он выбрал не самое удачное. Далеко от моря, ни деревца, ни кустарника, никакой постройки, одни камни, обнесённые плетнём. Рядом, кладбище, и постоянные похороны… как на конвейере Форда, люди идут и тащат гробы бесконечным потоком. Но все эти неприятности сглаживает удивительный по красоте вид, вся Ялта как на ладони и широкий горизонт моря. Пока строился дом, он занимался садом и посадкой деревьев. Удивительно, но в его саду росло более ста видов декоративных роз. Однажды, к нему в гости приехал Куприн, долго ходил по саду и нахваливал его. Хозяин посмотрел на гостя прищуренными глазами и сказал:

- Послушайте, при мне же здесь посажено каждое дерево, и, конечно, мне это дорого, но и не это важно. Ведь здесь же до меня был пустырь и нелепые овраги, все в камнях и в чертополохе. А я вот пришёл и сделал из этой дичи культурное, красивое место... Знаете ли, через триста — четыреста лет вся земля обратится в цветущий сад. И жизнь будет тогда необыкновенно легка и удобна...

И вот, дом был закончен. Хозяин назвал его коробкой из-под сардин. Маленький, тесный с небольшими комнатами, но вид из всех окон был замечательный. Он был доволен. Как скоротечна жизнь, осталось совсем немного, а ты всё крутишься и крутишься, как белка в колесе и не можешь остановиться, а ведь давно уже пора уединиться и закончить что-то очень важное. Его литературное наследие было велико, но могло ли оно сравниться с мощью и монолитностью глыбы Толстого – титана русской литературы. Наверно, нет. Но мораль великого писателя, его двоемыслие, вызывало глубочайшее отвращение и брезгливость… «Во мне течёт мужицкая кровь, меня не удивишь мужицкой простотой… во всей этой чепухе, толстовской философии, есть больше фальши, чем любви к человеку, с целомудрием и с воздержанием от мяса… Убейте меня, но это глупейшее и дурнейшее… юродивая проповедь непротивления злу… проповедь одной из самых гнусных вещей, какие только есть на свете, именно: религии…». Но граф не остаётся в долгу, он пишет следующее: «Вы плохой писатель, вы безбожник… Я не люблю пьесы Шекспира, ваши пьесы ещё ужаснее…»

Толстой находился в Гаспре, когда его сразил тяжёлый недуг. Врачи поставили диагноз: туберкулёз, плеврит и воспаление лёгких. С каким восторгом восприняли эту новость его злопыхатели и враги. Святейший синод отлучил от церкви, а охранка установила круглосуточную слежку за домом писателя. Все ждали кончины писателя, чтобы ворваться в дом и конфисковать архивы. Но граф поправился, показал кукиш начальнику жандармерии и уехал в Москву.

До чего безобразна и абсурдна власть в своём стремлении унизить человека, растоптать его достоинство, ограбить, забрать не только имущество, но и мысли, идеи. В конце, загнать его в стойло, подковать и надеть узду. Среди глупейших приказов ялтинского градоначальника Думбадзе был и такой: «Мужчины, наблюдающие за купающимися женщинами, будут забираться в участки, а затем высылаться из Ялты этапным порядком». Борьба за моральный облик русского человека на этом не закончилась. Полиция привлекла к ответственности владельца писчебумажного магазина Семенова — «за продажу картин скабрезного и порнографического содержания». На суде выяснилось, что открытки представляли собой фотоснимки античных статуй. Над этой затеей потешалась вся Ялта.

Вскоре приехала супруга, стала наводить порядок и бранить по пустякам. И дёрнул бес, отказаться от части своих прав и жениться, но она так прекрасна, так надувает губки что, ей богу, и злиться грешно.

- Милая моя, брось, оставь в покое мои рубашки. Пустое. Я угощу тебя виноградом.

Он усаживает её в кресло и кормит с руки. Такой виноград есть только в Крыму, в нём нет мяса. Тонкий пузырёк наполненный не приторно-сладким соком лопается во рту, мгновенно чувствуешь вкус и вязкость. Супруга уронила голову на его плечо.

- Милый мой, мы так грешим, что не живём вместе…
- Оставь. Зачем возвращаться к неприятному разговору. Если мы не вместе, то виноват в том не я и не ты, а бес, вложивший в меня кучу бацилл, а в тебя любовь к искусству…

Через неделю она уехала, оставив тяжёлое воспоминание и чувство какой-то недосказанности. Он злился на себя, на неё, но что он мог поделать, ничего. В этом была его личная трагедия. Быть любимым, но одиноким.

Ялта его перестала радовать, ему казалось, что он попал в капкан, из которого нельзя выбраться, и рвался на свободу. Как же надоели эти бесконечные ходоки со своими глупостями и амбициям. Они идут, находят его в саду и требуют внимания, особенно дамы. Прощаются, потом снова уходят, возвращаются, и говорить вроде не о чём, но им важно присутствие, частичка внимания, странные люди.

Он всё больше хандрит и впадает в отчаяние. В одном из последних писем своей жене он пишет следующее: "Время идёт быстро, очень быстро! Борода у меня стала совсем седая и ничего мне не хочется. Чувствую, что жизнь приятна, а временами неприятна - и на сём я остановился и не иду дальше. Твоя свинка с тремя поросятами на спине стоит у меня перед глазами, стоят слоны черные и белые - и так каждый день".

К чёрту всё. Он собрался, плюнул и уехал в Германию. Перед отъездом к нему пришёл Вересаев. Чехов радостно укладывался, говорил о скорой поездке. Он говорил много, как школьник, куда едет на каникулы; что будет делать: он радовался и был в восторге, но на лбу лежала тень обречённости. Дела его были очень плохи. Этой поездки он не пережил и умер в Баденвайлере, в Германии, тихо, без лишних мук.

Ялта продолжала встречать и провожать гостей. Облитый южным загаром инженер садился в скорый поезд. Соседи по вагону всю дорогу наперебой делились своими впечатлениями, и среди них не было ни одного, кто бы не нашёл себе в Крыму уголка по душе. Про Чехова все забыли, и никто его не вспоминал.