Дикс : Стехи

— Ты чего тут задумал, извращенец?
— Ай, дяденька, пустите!
— Что ты себе позволяешь, щенок?! Ну–ка, дай сюда!

Мужик без башки схватил измятый в борьбе листок и принялся читать. Наум лежал на траве в парке и тер покрасневшее ухо.

"Фонари горели жёлтым светом, словно волченячьи глаза. Я шёл по парку, с целью купить хлеба. На полянке стоял диван и на нём сидел косматый бомж в тяжёлом коричневом пальто. Он внимательно читал небольшой томик. Увидев меня, бомж оживился, и подозвал к себе...

— Позвольте вас на минуточку, милостивый сударь. Не будете ли вы столь любезны почтить своим внимание моё, так сказать, первое публичное чтение стихов известного и уважаемого автора?

Бомж прокашлялся и поправил мутноватое пенсне, на первый взгляд вырезанное из оргстекла.
— Автор — Иосиф Александрыч Бродский. Название художественного произведения.. Хм.. — бомж нахмурмился, всматриваясь в строчки.
— Не то название так и звучит — "стихи", не то "1 сентября 1939 года".. Кхм.. А. Впрочем, это же дата написания, да.
Бомж нервно улыбнулся Науму.
— Извините меня, с названием некоторая неразбериха, так что пожалуй я просто начну.
Он снова уставился в книжку.

— В деревне Бог живет не по углам... — зычный голос бомжа огласил утопающий в вечерних сумерках парк. — Как думают насмешники, а всюду. Он освящает кровлю и посуду и честно двери делит пополам.

— Извините, — смущенно поднял руку Наум, чувствуя себя на уроке литературы и православного пения, поставленным на горох — Звучит, честное слово, так, будто это стихи не о боге, а о каком–то домовом. Разве не домовому положено освящать кровлю и посуду? И уж тем более делить двери. Что вообще значит — делить двери? Снять их и распилить, положим, на дрова?

— Домовой? — задумчиво переспросил сбитый с толку бомж. — Но речь же об освящении. Тогда это должен быть как минимум священник среди домовых.
— А домовые разве социальны? — недоверчиво прищурился седой — Ну то есть, где это слыхано, чтобы домовые собирались вместе, и уж тем более проводили какие–то религиозные обряды, вроде освящения. Если домовой живет один, как ему и положено, то ему ни требуется ни домовой–священник, ни домовой–сиделка, ни домовой–повар. Он сам управляется со своим домом.
— Домовой освящает дверь, для жильцов дома. — поучительно поднял палец бомж.
— Не дверь, а посуду. Дверь он делит — поправил Наум.
— Ну да. Так вот, он освящает её для жильцов, и вместе с ними. Ему не нужны другие домовые, чтобы быть в роли священника.
— Вы так говорите — "для жильцов", словно он сам не жилец. — увлеченный спором седой, стал ходить перед диваном. Бомж отложил томик Бродского в сторону и внимательно слушал.
— Но я понимаю, к чему вы клоните — продолжал седой, расхаживая вперед–назад. — Жильцы — это люди, домовой не человек, и стало быть его необязательно причислять к числу жильцов данного помещения.

— Позвольте заметить, — в этот раз бомж тоже смущенно поднял руку, словно на уроке хриплого пения дворового шансона в 1949 году, который запомнился ему на всю жизнь многочисленными жертвами, — Но теперь уже вы говорите о домовом непочтительно, словно о некоем обслуживающем органе жилого помещения, вроде ЖКХ.
— А речь вообще изначально шла о боге — покосился в сторону Наум.
— Экий ты ловкач! — воскликнул бомж и хлопнул в ладоши. — Сам тему на какого–то домового перевёл, а когда она зашла в тупик — юрк, и в кусты!
— Давайте дальше ваши стихи, — отмахнулся Наум. Обойдя бомжа, он присел на краешек плесневелого дивана, закинул ногу на ногу и, подперев подбородок рукой, уставился на собеседника.

Бомж снова уставился в томик.
— В деревне Он — в избытке. В чугуне. — продекларировал он.
— Вот, теперь речь о какой–то каше! — перебил Наум.
— В чугуне! — парировал бомж — а не в чугунке. Хватит перебивать, дай дочитать хотя бы абзац!

Он варит по субботам чечевицу,
приплясывает сонно на огне,
— Словно чёрт! — воскликнул Наум, но бомж проигнорировал это замечание.
–...подмигивает мне, как очевидцу.

Прервав чтение, бомж поднял глаза от книжки и посмотрел на седого, в ожидании следующего комментария.
— Чего? — вылупился Наум.
— Ничего, тогда дальше. Кхм.
— "Он изгороди ставит. Выдает
девицу за лесничего."
— Вот я же говорю — священник! — воскликнул седой, вновь перебивая бомжа на середине строки.
— Это я говорил! — рявкнул бомж и нервно заёрзал на диване.
— Нет, я. — подзадоривал Наум.

Но, к сожалению, долго подзадоривать бомжа не пришлось.
Внезапно подскочив, он кинулся на Наума и скрутил того, как девственного барана. Затем уселся на диван, постелил седого себе на колени и спустил ему штаны. Седого прошиб пот от одной мысли, что сейчас произойдёт нечто похоже на пробные уроки фистинга в девятом классе, которые были свёрнуты после первого же — крайне неудачного — занятия. Школьный психолог совместно с полицией еще долго не могли установить, кто больше пострадал в ходе введения (от одного этого слова седой чувствовал тянущую боль внизу живота) этого экспериментального предмета. Между прочим, введение (ох) лоббировал кум нынешнего сельского головы. Он тогда был сильно увлечен тематикой Западного образования, и всё горел желанием ввернуть (ох–ох) какие–нибудь новинки в лоно тихой деревенской школы.

Впрочем, больше всего у седого пригорало от того, что он в этой сельской школе был, можно сказать проездом, и если бы радиационный выброс случился над деревней всего на неделю раньше, Наум бы вернулся от бабушки в город досрочно, избежав последующей трагедии.. Но всегда остаётся вот это вот "если бы".

Пока седой тяготился болезненными воспоминаниями о своем прошлом, бомж схватил оставленный на диване томик Бродского и принялся за дело.
— Ай!
— Ай!
— Охохо! Будешь знать как перебивать!
— Ай!
— Ай!
— Вот тебе за переиначивание и поиск скрытых смыслов. Великий поэт этого не простит!
— Ай–ай–ай — причитал седой. Его жопа покрывалась красными прямоугольниками обложки томика, с выдавленными на ней позолоченными буквами СТИХИ.

Наконец, пытка закончилась и седой без сил повалился в похолодневшую к вечеру траву. Сырая трава приятно холодила распухшую задницу. Бомж встал, убирая стихи Бродского в карман.
— Да что вы знаете о великом поэте и его стихах.. — обиженно протянул седой, смотря на своего мучителя, но оставаясь лежать в траве, со спущенными штанами.
— Что я знаю? — вскинулся бомж, собравшийся уже было уходить.
Седой испуганно вжался в траву, ожидая новых побоев.
— Я знаю лишь одно — что стихи пишутся не для копания в них, не для поиска скрытых смыслов.

Бомж склонился над седым. Его глаза блестели нездоровым блеском в темноте парка.
— Нет там никакого смысла. Вообще нет! Читаешь буквы подряд, слова проговариваешь. Видишь "Кровля" — представляешь крышу. Читаешь "Посуда" — посуду, представляешь, блять. Слова тебе в мозг выстреливают, вызывая рябь на водной глади. Заполняют пустое сознание образами и действиями. Насыщают пересохшее русло обывательской реки свежим потоком чистых и незамутнённых представлений.

А ты так сможешь? Чтобы прямо людям в сознание напрямую контакт установить? Сможешь? То–то же.

Бомж больше для показухи, небольно пнул Наума по жопе тяжелым кирзовым сапогом и ушёл во тьму парка.
Седой лежал, смотрел на облезший угол выброшенного кем–то дивана и клялся себе, чувствуя как по щекам текут горячие слёзы обиды, клялся никогда в жизни не читать ёбаные стехи...

***

Мужик без башки убрал листок с сочинением от глаз, и посмотрел на Наума. Тот всё так же сидел на земле, боясь предпринимать какие–либо действия. Ухо красным светофором светило из недр седой кудрявой шевелюры.

— Стихи он поклялся не чисать.. — недовольным тоном прокомментировал мужик без башки и потряс листом бумаги.
— А проза чем лучше? Чем, я спрашиваю?

Седой понуро молчал.
— Лечить тебя надо. — покачав головой проговорил мужик без башки. Затем смял сочинение в комок, отбросил в сторону, и скрылся в темноте парка.



15.12.18