: На краю света

С Валерой случилось нечто прекрасное. Валера влюбился. По вечерам он покупал цветы и ходил на свидания.
Нельзя сказать, что раньше ничего хорошего с ним не происходило. Он четко помнил вкус пирожных «Корзиночка», которые покупала ему мать. Помнил прикосновения к телу только что выглаженных, крахмальных рубашек, в которых она провожала его в школу .И пряный вкус жаркого с горошком, которое мама оставляла ему на обед, тоже помнил. А потом, мамы не стало, и из хорошего с Валерой случилось только досрочное освобождение из детской колонии.
Однако, все то светлое, что происходило с ним раньше, никак не было похоже на его нынешние чувства. Они перекликались с теми далекими, приятными. Радовали вкусом ванильной помады, дрожью эрогенной горячки, свежестью утренних прикосновений.
Но все эти ощущения счастья, не ладили с его нынешним состоянием. Валера влюбился и, если бы его чуства нужно было непременно выразить словами, то слов этих было два: восторг и горе. Восторг – от того, что любит, а горе, так как, никакого будущего у этих отношений не было.
Каждый вечер он покупал цветы, и бежал на свидание. И в топоте гулкого сердца ловил радость того давнего дня, когда в день материнских похорон дядя Игорь подарил ему велосипед. Валерка так давно ждал этого чуда, так долго о нем мечтал, что не смог расстаться с подарком ни на минуту. Он нырнул под раму новенькой, пахнущей маслом «Украины», и поехал на ней за гробом матери. Восторг и горе так крутили педали в сердце мальчика, что он и думать не смел, что именно так чувствуется любовь.

Иринка любила Валеру не меньше, а может быть, даже больше, чем он. Ей не было с чем сравнивать. Пирожные ей были привычны, подарки закономерны, а родители живы. У вчерашней школьницы не было раздумий любить или не любить. И она немедленно научилась готовить жаркое с молодым горошком, и готова была бежать за любимым на край света. А никуда, кроме как на этот край , он увести ее и не мог.
Родители Ирины потребовали знакомства с женихом. Накануне встречи Валера отстирал до синевы и накрахмалил белую рубашку. Утром он до хруста отутюжил белую рубаху, и ощутил на плечах тепло провожавших его в школу маминых ладоней. Валерка шел на встречу с родителями любимой, сжимал в руках букет роз, и боялся, что они спросят, где он работает.
Никто его ни о чем не спрашивал. Будущая теща, та вообще ничего не поняла, интересовалась школьными отметками да литературными предпочтениями. А тесть, так тот едва взглянув, на пылающее от раскумарки маком лицо Валеры, на красную, выпирающую из воротника белой рубашки шею дочкиного и избранника, едва не заплакал.
- Пошли покурим, - кивнул на парадную.
– Обидишь – убью! – Пригрозил на прощание.
- Какие интеллигентные люди! Каккие люди! Даже не спросили где я работаю.- Радовался Валера уводя Иринку на край света.
***
Край света находился в маленьком южном городе, В одноэтажном доме довоенной постройки. Построил этот дом печник Николай, по прозвищу Румын. Был ли этот печник румыном, или люди сами его так прозвали? Неведомо. В каждом южном городе есть свой Румын.
Дом этот был соткан из множества комнат, сложен из глиняных блоков, именуемых лампачами, и особенностью его были несуразно высокие потолки, да обустроенные в каждой комнате печи. Сами комнаты были небольшими, узкими пеналами вытянуты против окон. Ну, а печи… Печи в них были дивной красоты. Высокие, круглые, облицованные сияющим кафелем. Голубые, розовые, синие.
Мещане удивлялись расточительности соседа.
- Ни соломы, ни дров не напасешься, столько печей протопить.
- А потолки?! Что за чушь? Так высоки, что и паутины не разглядеть! - Ахали.

Печник на пересуды лишь улыбался, да закладывал за уши длинные пряди темных курчавых волос.
Может эти смолистые кудри и явились причиной прилипшего к нему прозвища? А может, все случилось оттого, что в молодости бессарабский парень сел на запряженную двойкой каруцу и поехал в Констанцу.
Года три или пять его не было, а вернувшись, он стал ваять горожанам печи. И были эти печи так хороши, так красивы! Настолько дорожили теплом и радовали глаз изразцами, что сам городской голова себе такую справил.
Плитки кафельные - Румын тоже сам делал. Построил во дворе гончарню, глину возил с морских склонов, глазурь сам варил. И светилась та глазурь такой тихой радостью, так лучилась едва заметными солнечными трещинками, что обзавидовались бы даже итальянские мастера. Привез-таки бессарабский Николай из Констанцы секрет древнего таинства. Не зря съездил
.
А еще привез он из странствий жену. Темнокудрую, черноглазую.
- Ох и страшна же! – Мэй-мэй-мэй! -Судачили соседки.
- Я не «мэй», я - «фа»! – возмущалась и исправляла романские местоимения смуглянка.
А соседки хохотали. Бессарабия полна иноязыких местоимений, как полон Дунай баржами да баркасами. Снуют они из языка в язык, из мовы в мову. От молдаван к украинцам, от болгар к русским, от гагаузов к липованам. И нет препятствий народу для выражения чувств своих, как нет конца впадающей в море древней реке.
В тридцать девятом году пришла в Бессарабию Советская власть. Но, народ жил так сытно, степь да огород баловали такими урожаями, что прихода иной власти никто и не заметил.
Война тоже обошла край стороной. Немцы отдали власть румынам. Румыны привезли в степь вагоны коллекционного зерна, роздали крестьянам , и четыре года вывозили в Европу эшелоны хлебного золота.
Бессарабские рынки ломились от мяса, молока и овощей. Матери справляли дочерям приданное. Шили тяжелые одеяла из овечьей шерсти, набивали подушки гусиным пером.
Дочери расшивали наволки шелковой гладью, ткали пылающие разноцветьем ковры.
И невозможно было себе представить, что через три года в благодатные, полные вина, меда и молока земли придет разруха. Что старики начнут слепнуть от голода, мужчин уведут в лагеря, а матери - вкалывать на колхозных полях, и кормить детей лепешками из лебеды.
- Їж, Нінка, їж. Ешь, Ниночка, ешь, Мнка, Нынуша, мынка- Приговаривали на всех языках и расталкивали в ступе цыбулю с сечкой бессарабские матери.

Печника по прозвищу Румын Советы расстреляли. Убили в доме с высокими сводами. Красноармейцы, да банда трудовых цыган. Пытали, правда, долго. Интересовались куда он клад турецкий спрятал. Не сказал. Так они его и убили. Потом потыкали на подворье штыками, изрубили прикладами печные изразцы, над женой надругались, половицы пожгли. Клад так и не нашли. Ну, а дом конфисковали, а комнаты рОздали пролетариату.

Портовые грузчики врезали в двери замки, построили напротив окон туалеты. Амбар с гончарней поделили на клети да кладовые. И все возмущались:
- Зачем потолки такие высокие?! Дров на них не напасешься.
И не было в доме том, дружбы и веселья общественного бытия. Народ собрался злобный, вороватый, пьянствующий. Двери комнат держали запертыми, общих застолий не устраивали, детей на улицу выпускали за хлебом, да белье сторожить.

В одной из таких комнат большого старого дома с высокими сводами и вырос Валерка. Он был внуком расстрелянного советами печника- Румына.
Валера не был похож ни на маму, ни на деда с бабкой. Худой, невысокого роста, неугомонный мальчик с узкими глазами и светлыми волосами.
- Блондин! У мамы – один! – Дразнила его местная гопота.
А он и был у нее один. Привезенный с комсомольской стройки из далекой Уфы. Отца своего не знал, и не помнил. Мать никогда о нем не рассказывала. Помнил косматую, спящую на полу у печки бабку, мягкие романские звуки стекающие из ее беззубого рта. И удивительные фуркулицы, лингуры, пэтуры и мэй фрумасе, Валер, мэй фрумасе, улеглись в его детском сознании, как теплая мамалыга в тарелку
.
Комната, в которой они жили, была в доме крайней, торцевой. И было в ней не одно, как у всех, а два окна. Одно глядело на ведущую в дворовой туалет тропинку, а из другого виделись начинающиеся за домом плавни. В одном бесконечно сновали люди, а в другом, - лишь топь да шум камышей.
- Живем как на краю света, говорила мама. – Хошь - обосрись, а нет, - утопись
.
Из мебели в комнате было два стула, стол, привинченная к полу корабельная койка, да заплаканный от старости лаковый шифоньер.
Ходили слухи, что именно в этой комнате и расстреляли Валеркиного деда и, что по ночам бывший хозяин является в комнатах дома и стучит кельмочкой по кафельным изразцам круглых печей. Иначе, с чего бы они падали ночью как звезды, и сияли по утрам, новыми трещинками синей глазури.
- Опять Румын за кладом пришел, - прислушивались к треску в печах жильцы.
– Не будешь слушаться - Румыну отдам! - Грозили неслухам.
В каждом городе есть свой Румын. В каждом южном городе.
*****
Жизнь на краю света была прекрасной. Валерка украл с базара кастрюлю и десяток дуршлагов. Так уж вышло. Молодая жена полоскала в дырчатых кастрюлях зелень и складывала постиранное белье. Она выбегала на улицу с раскрашенной алыми горохами посудиной и развешивала на веревках трусы да рубахи. Ирине это нравилось. Она смотрела на мужнины тряпки с такой любовью и гордостью, как смотрят мамы на первые штаны новорожденных детей.
Иногда заглядывал на обед отец. Косил по углам взглядом, хлебал рассольник и удивлялся, как вкусно готовит его дочь.
- Мамка так не умеет, - пожимал плечами.
А дочь сияла, От папиных похвал. От мужниного восторга, От стона внезапно примятых телами половиц. От звона набалдашников железной кровати. От тепла и сияния круглой печки. От запаха цветов в ведрах прихожей.
Ирина была счастлива.
Валера научил ее играть в карты. Быстро и ловко она растасовывала колоды. Нежные пальцы легко находили вставку. Звонкий смех рассеивал подозрение приведенного с вокзала терпилы.
Иногда, Ирина принимала друзей мужа сама и играла с ними в карты. Игра эта не была игрой. Однако удача ей сопутствовала, и Валерка появлялся дома еще до того, как милые гости начинали требовать удовлетворения.

На кухне, за цветастой шторкой, парни принимались готовить ширку. Раствор пах клеем, ацетоном. Был желт и страшен, как приходящий к соседям Румын. Но Ире казалось, что все это временно, что это - так, снять напряжение от нервной работы. Утягивающего в беспечность и небытие кайфа она не знала. Ей парни ширяться не позволяли. Берегли.

Поначалу было совсем не страшно. Пока Валера был рядом она ничего не боялась. Но потом он стал исчезать. Сначала на ночь, потом на день, затем, на неделю. Амок погони за маковой оттепелью гнал и гнал его по стране, по вокзалам и общественным туалетам. Талант картежника утекал из его пальцев. Все чаще и чаще «братаны» приносили его домой битого, трясущегося от передоза. Ирина лечила как могла. Научилась ставить капельницы, колоть обезболивающее, заваривать целебные травы и ускользать от слепой ярости мужниных кулаков.
Придя в себя от наркоты, Валера начинал пить. Вино делало его слезливым, водка буйным.
- Да я же по понятиям живу! - громыхал кулаком по столу. – Да много ли мне надо? – рыдал в тонкое плечико юной жены.
Ну а потом снова уезжал. В Бердянск, Таганрог или Ростов. А куда еще мог уехать жулик из маленького города? Маленький жулик из далекого южного города.
П.С.