Ромка Кактус : Восход Луны

С улицы Альбина притащила вместо заморских яств гомункула. Гомункул, голый совершенно, более, нежели античный мрамор, сидел в своём уголке и улыбался робко и застенчиво, как двухлетний на сцене анатомического театра. Потом он освоился и начал дристать, да так неудержимо, что Аркадий впервые в жизни задумался о чистоте дома. Пространство, без того слишком ничтожное, чтоб его описывать, сужалось вокруг хлещущей клоаки, но и теперь оставалось место, чтоб расхаживать с недовольно-озабоченным видом и ронять пепел на прожженные в трёх местах треники.

— Альбина, ну вот нахуя? На-ху-я?? Непостижимая загадочность женского сердца в глубинах русской хтони откопала вместо заморских яств… что? Что, блядь, это такое?

Но Альбина молчала, уткнувшись бледным лбом в экран ноутбука, подсвеченный изнутри свечой. Образ Сергия Радонежского, выполненный в манере пиксель-арта, созданный в одном из трипов и прикнопленный к стене, визуально дополнял голову Альбины своим облепиховым нимбом. Двухмерное и трёхмерное слилось, засопело, вечно бушующее в безмерном сострадании, и волны тошноты сокрушили Аркадия, так, что он осел на пол, подавленно немотствуя отверзыми устами о горечи сокровенного.

Альбина же удалилась в уборную. С прошлой пятницы ни росинки в клюве. Семь минут боролась с соблазном отколупать плесень, растущую по шву между плиткой, и пожрать. Коленки, трясущиеся по инерции, заданной первым оборотом Вселенной вокруг своей оси — Вселенная живёт в старой советской стиральной машине, дрожащей от изумления чудом на кафельном полу в далёком несбыточном детстве, которого никогда не было, очнись, Альбина, ты вожделеешь. Альбина трижды вымыла промежность дегтярным мылом, и ей стало проще. Проще. Ха-ха. Проще.

Альбина вспомнила, как красиво обещал Аркадий, что у них ничего не получится. Ничего у них получилось с самой большой буквы. И теперь было бы правильно назвать гомункула, притащенного с улицы, Ничего. Альбина вставила в рот ножницы, зажмурилась и перерубила язык, воткнула железо глубже в глотку и, захлёбываясь кровью, вспоминала, как красивы были предвестники бури, севшие на мель на набережной Финского залива. Ничего. Никогда. Ладно.

Аркадий осовело межевался, дробя свою личину на сознательные и бессознательные компоненты. Он состоял теперь из трёх разновеликих кубов, наполненных мочой и говном и тайным способом их коммуникации. Когда говно преобладало в Аркадии над мочой, он делался циником, когда же наоборот, он делался наоборот.

— Ты ещё что? — вымолвил Аркадий, продолжая внутренне состязание, а потому неопределённый.

Между коричневым и жёлтым Аркадий вдруг побагровел, поднялся до небес, но больно ударился плюшевым черепом о люстру, а потому лёг на пол, где и полагается пребывать двуногому прямоходящему с плоскими ногтями до тех пор, пока не отрастит крылья и лазерные очи.

Гомункул улыбнулся. Он даже на мгновенье перестал дристать.

— Хочешь мультики? — спросил Аркадий.

Гомункул, сам ты, блядь, гомункул, русское Ничто, уставился в телевизор. Телевизор уставился в него. Тридцать три года шла реклама русских ценностей, которые можно за бесценок купить на китайском рынке. Поседевший от благости Аркадий наконец изрёк:

— Всё, я понял! Подлинная жизнь протекает по ту сторону экрана, где за рубль можно купить половину мира, а всё, что здесь, хуйня и симулякр — происки либеральной мрази!

Аркадий поднял гомункула на руки и вынес на свежий воздух. Свежий воздух выдавали по талонам, но Аркадий встал на цыпочки и на пуантах вышел за флажки. Ворованного воздуха хватило как раз доехать до Финского залива. Там Аркадий прижал гомункула к синеющим губам и в лоб ему прорёк:

— Сын, бля! У меня, бля, сын!

И хотя у гомункула не было никаких гениталий, так как гениталии — это социальный конструкт, выдуманный репрессивным патриархатом, чтобы угнетать всех подряд, он кивнул головой или, может быть, так умер.

Луна поднималась в небе, завещая худосочную романтику тем, у кого на это достанет сил и времени.