Зипун : наряд

Я проснулся, выпил стакан воды и влез в ванную. Пустил воду, встал под холодные струи и поссал. Выключил воду, роняя капли прошёл на кухню, выпил ещё один стакан, подошёл и раскрыл настежь окно. Потрясающий яркий день и шум жизни городской махины. Сквозняк приятно холодил мокрую кожу, я закурил сигарету и уселся на подоконник.

Разводящий повёл часовых дальше, а я остался один в темноте огромной территории. Снег с дождём. Наверняка где-то есть люди, которые не видели дождя и точно есть такие, кто никогда не видел снега. Мне не нравились ни шинель, ни рация, ни автомат, ни предстоящие два часа в этой стылой и промозглой ночной жопе.
Подсумок с двумя обоймами тянул ремень вниз, поэтому ремень приходилось затягивать потуже, от этого случалась изжога. Я подошёл к единственному фонарю, увидел своё отражение в луже. Капли били и по мне, и по моему дробящемуся отражению.
Мысли об изжоге повели к столовой. Там, по вымытым мраморным ступеням я поднялся в тёмный коридор четвёртого этажа, в дальнем углу которого сквозь щели пробивался свет из хлеборезки.
Я отогнал навязчивую мысль, и двинул вдоль объекта.
Желудок забурчал, мозг ужаснулся и сжался под натиском сокрушительного голодного позыва. Голод вылез из меня и схватил за горло. Я замер. Снег с дождём, мрак и два часа тупого блуждания среди важных стратегических объектов, наполненных всевозможными орудиями убийства. А в хлеборезке такой тёплый свет и запах счастья. Жизнь и смерть ходят рука об руку.

Пришлось пообещать дежурному по столовой пачку Явы, только после этого он раскрыл дверь и впустил меня. В хлеборезке сидели два здоровенных дембеля и смотрели по маленькому телевизору футбол. На столе парил чайник и лежал такой здоровый кусок масла, что хотелось его обнять и прижать к себе как женщину.
- Мне бы булку, - сказал я и уставился на масло.
- А ху-ху не хо-хо? – и дембеля заржали, а потом один врезал по телевизору ладонью, врезал снова, вскочил и стал шевелить антенну.

Я снял шапку, с неё закапало на пол. Тишина стала неуютной, тяжёлой, они почувствовали это, почувствовали, что я не уйду без хлеба и оба уставились на меня, они ждали предложения.
- Я могу писать письма, сказки, рассказы и стихи…

Буханку, конечно мне не дали. Тот, что был ближе к стеллажам с хлебом, встал, я не мог отвести от него взгляда. Он сжал буханку, посмотрел на меня и отрезал ломоть в три пальца. Боже мой, вместе с горбушкой. Я сглотнул, а дембель смотрел на меня и тянул. И снова он взял нож, развернул буханку и хрустнула под лезвием корочка, и посыпались драгоценные крошки.
Вторая горбушка была немного меньше первой, но какая же она была прекрасная. От зрелища и запаха закружилась голова. Когда дембель потянул к себе за край бумаги кусок масла я чуть не грохнулся в обморок. Кусок масла толщиной чуть не в палец, потрясающе устроился на первой горбушке, дембель усмехнувшись, накрыл его второй горбушкой.
Никогда больше я не видел такой аппетитной конструкции. Я пообещал себе написать для этого человека, точнее для его Катерины такое письмо, чтобы прочитав его, Катерине пришлось менять не только трусики и юбку, но и как-то позаботиться о стуле на котором читала.
Дембель завернул бутерброд в кусок «Красной звезды» и протянул мне.
- Значит, через три часа.

Я выбрался из столовой, чувствуя под шинелью второе сердце, дар щедрых хлеборезов. Снег с дождём гнали меня в темень, к объекту. Под Уралом, на относительно сухом и даже приятном от этого асфальте, я вынул своё сокровище. Сахара бы ещё, встрепенулся во мне сибарит, я не стал ему отвечать, перевернулся на бок и вкладывая в каждое движение рук всю свою нерастраченную нежность развернул дар дембелей.

Сытый, счастливый и вдохновлённый, под Уралом, хоронящим меня от снега с дождём (я писал бы эти три слова слитно – снегсдождём), я стал сочинять письмо для Катерины, думая при этом о Наташке. Я изливался страстью и красноречием, я чуть не кончил под этим Уралом, описывая Катерине своё томление и нашу первую встречу. В какой-то момент я сдался, расстегнул две нижние пуговицы шинели, повозился с пуговицами штанов, задумался спускать кальсоны, или воспользоваться дырой. Путаясь в многочисленных слоях одежды, вынул через дыру отягчённый хуй.
Блядь, как же не удобно. Я лёг на спину, совсем расстегнул штаны, стянул и их и кальсоны. Хуй гудел и, казалось, освещал пространство под Уралом.
В воображение появился рот Наташки, рот Наташки, её губы, её язык, её широко раскрытый рОт и вдруг я услышал шаги.
Шаги приближались, идущих было двое, я перевернулся на живот, ощутил яйцами холод асфальта, выпростал из-под шинели автомат. Две пары ног в берцах подошли к Уралу и остановились.
- Кто тут у тебя? – я узнал голос дежурного, преподавателя философии, подполковника Дыбина.
- Горец! – ответил голосом начкара, наш взводный лейтенант Гымов.
- О, блядь! Этот долбоёб пальнуть может, как нехуй делать. Он, кстати, начитался где-то Шопенгауэра и теперь каждую лекцию ебёт мне мозги. Шопенгаур, блядь, с гор за солью спустился. Пошли нахуй отсюда. Сигареты есть?
- Никак нет, товарищ подполковник!
- Хуёво, Гымов! Пошли в пизду.
- Четвёртый, - захрипела у меня под боком рация, я едва не обделался, - там к тебе Дым с Гномом запиздили, слышь, Мишаня, сопли не жуй!
Оба стоящих тут же заглянули под Урал.
- Ну, ёб твою мать, гоблин хитрожопый, блядь, - глядя в дуло автомата Дыбин присел на корточки, - хули ты туда залез, долбоёбина?
- Виноват, товарищ подполковник!
- Ко мне! – скомандовал взводный и оба выпрямились.

Под снегом с дождём я получил пять нарядов от Дыбина и ещё три от начкара. Впрочем, ночь закончилась на хорошей ноте. Дембель, прочитав письмо, поблагодарил меня новым бутербродом, в который на этот раз масла положил поменьше, но зато очень щедро насыпал на это масло сахару.

Конечно, он потом пожалел об этом, и я едва не получил по щам. Придумывая письмо его Катерине и вспоминая при этом Наташу, я чередовал в тексте их имена. Увлёкшись моим слогом, дембель не обратил на это внимание и скопировав письмо, отправил Катерине...

И столько снега с дождём прошло с того времени, а вспомнился мне этот случай почему-то сейчас, когда за окном освещенный солнцем, прекрасный город. Я протянул руку, раскрыл холодильник, нашёл среди всякой снеди брусок масла, подержал его и сунул обратно. За окном раздался крик, какой-то мужик переругивался с водителем поливочной машины, за то, что та обрызгала его джип.