Шева : Три взгляда из далёка

…У его прозы учатся не только прекрасному русскому языку, но и человеческому благородству, стойкости, служению культуре. Это не просто мода на запрещённого еще вчера писателя, хотя, конечно, запретный плод всегда сладок, но скорее интерес к подлинным литературным ценностям.
- Всё, что у меня есть, - это мой стиль, - утверждал он.*

…Он сам точно определил «от противного» три главных направления обвинений в свой адрес, оформившихся еще в «русский» период его творчества: бессодержательная демонстрация писательской техники; отсутствие нравственного пафоса, позиции писателя, его отношения к изображаемому; «жёсткость»: нелюбовь и презрение к человеку.
В журнале «Числа», номер первый за тридцатый год, писали: …знакомый нам от века тип способного, хлёсткого пошляка-журналиста, «владеющего пером» и на страх и удивление обывателю, которого он презирает и которого он есть плоть от плоти, «закручивает» сюжет «с женщиной», выворачивает тему, «как перчатку», сыплет дешёвыми афоризмами и бесконечно доволен.
…За всеми его стилистическими красотами видим «пустоту, не бездну, а плоскую пустоту…страшную именно отсутствием глубины».**

Ну, не знаю: ребятам так глянулось, а по мне - полный пиздец.
В настоящем, подлинном, сермяжном смысле этого слова.
К примеру, возьмём повесть «Соглядатай».
Главный герой в послевоенном, еще после первой мировой, Берлине, служит гувернёром в доме русских эмигрантов.
Жалкий слизняк, которого двое пацанов, которых он якобы воспитывает, ни в грош не ставят. Как признаётся герой, - «я чувствовал в их присутствии унизительное стеснение».
К родителям пацанов в гости захаживает некая Матильда. Сочный бабец под тридцатник. Замужняя, ясен перец.
При взгляде на главгера течёт и строит ему недвусмысленные реверансы.
Далее автор использует преоригинальнейший, в кавычках, конечно, приём, - муж уезжает в командировку. И в первую же ночь наш герой оказывается со своим хозяйством между сисек Матильды.
У сучки есть пунктик: прелюбодействуя, она не молчит, а непрерывно рассказывает любовнику, какой муж благородный, страстный и ревнивый человек.
Есть, блядь, такие мазохистки, - кстати, нередкий случай, которым мало поебаться, им при этом еще и надо рассказать йобарю, какой муж святой человек.
Под влиянием этих рассказов главгер, возвращаясь домой, маленько ссыт.
Что, признаем, естественно.
Надо отдать должное автору, подытоживает он первую часть повести изящным: «…всем своим беззащитным бытием я служил заманчивой мишенью для несчастья. Оно и приняло приглашение».
Как-то темнеющим вечером герой читает своим подопечным оболтусам чеховский «Роман с контрабасом».
Неплохая реминисценция, да.
Раздаётся звонок в двери. Толкаясь, пацаны открывают.
Входит некий господин с толстой тростью.
Ну, как некий? Мы-то догадываемся, кого чёрт мог принести, да и герой тоже.
Но придуривается и тупит. Пытается изобразить целкость и невинное лицо, - «В чём дело? Кажется, какое-то недоразумение…».
Типа, - да я не при делах.
В отличие от нашего слизняка, муж Матильды без лишних интеллигентских прелюдий и мерехлюндий начинает по-пролетарски пиздить героя.
Хотя не совсем по-пролетарски, потому что тростью.
Герой - в ахуе. И, как настоящий мужчина, пытаясь прикрыться схваченной с кресла подушкой (sic!), ссыкливо убегает, хотя автор использует более благородный эвфемизм, - «отступает».
Изрядно получив по щам, герой бежит на снимаемую им квартиру.
И, опять же, оригинальнейший авторский «ход», - стреляется.
На беду, слабохарактерность, мягкотелость и экзистенциальный дуализм автора не позволяют ему даже прикончить героя по-людски.
Тот вроде бы и застрелился, а вроде как бы и нет.
И дух героя продолжает болтаться в привычной среде его обитания, как известная субстанция в проруби.
Почти сорок страниц, на которых герой шароёбится по домам знакомых, подсматривая, подслушивая, выуживая непонятно что и для кого.
При этом автор не отказывает себе в удовольствии периодически поучать читателя заумными и дурацкими сентенциями типа: глупо искать закона, еще глупее его найти.
Освежая тухлую картинку, на сцене появляется приглянувшаяся герою молодая дама, которую (ха-ха три раза!) почему-то зовут Ваня.
Хотя автор как бы не из этих.
Ну, Ваня та еще красавица.
Посудите сами: «откровенная бульдожья тяжеловатость лица старшей сестры была у Вани только чуть-чуть намечена».
Чуть-чуть бульдожка, ага.
Возникает некий загадочный господин Смуров с закосом под «бывшего офицера, смельчака, партнёра смерти», пугающий дам претенциозными перлами типа: «Трудно передать, какое музыкальное наслаждение в жужжании пуль - или когда летишь курьером в атаку».
Всуе, ни к селу, ни к городу, зачем-то вспоминается вождь пролетариата.
Его дух вызывает во время спиритического сеанса хозяин книжной лавки Вайншток: «Нашёл ли ты успокоение? Ленин: Нет. Я страдаю. Вайншток: Желаешь ли ты мне рассказать о загробной жизни? Ленин: Нет…».
И что? И зачем?
С таким же успехом сейчас в любом тексте можно упоминать Вайнштейна.
И в этой атмосфере тотального безделья, жеманства и пустозвонства у главного героя и его приятеля Вайнштока возникает манечка, что Смуров - большевистский шпион.
Однако никаких доказательств этому нет, да и откуда им взяться, - помните: доктор, да откуда у меня в жопе алмаз?
Смуров оказывается банальным лгуном, гораздым только на ловкий пиздёж о местах и событиях, о которых аудитория, по его понятиям, знает только понаслышке.
Вместе с тем своего он тоже не упустит, - пока господа пиздоболят о высоком, Смуров без лишних церемоний, но не афишируя, сделал «зибен-зибен-ай-лю-лю» восемнадцатилетней немке-гувернантке Вани.
И то правда, - чего она егозой елозит с блюдцами туда-сюда попусту, должна же с неё быть какая-то польза?
Главный герой продолжает же по-прежнему бессмысленно порхать, как так любимые автором бабочки.
Он утончён, воздушен и куртуазен до такой степени, что купив букетик ландышей, - ландышей, блядь!, удивляется: «связанные стебли образовали что-то толстое и твёрдое, я никогда не думал, что ландыши могут быть такие тяжелые».
Не Геракл, да.
А банальный задрот и дрищ.
И читая в оконцовке повести покаянное: «и пускай сам по себе я пошловат, подловат, пускай никто не знает, не ценит того замечательного, что есть во мне, - моей фантазии, моей эрудиции, моего литературного дара…» читателя начинают «терзать смутные сомненья», - не перегрузил ли автор героя своими же чертами?
Предвосхитив знаменитое: да, сукин сын, - но наш сукин сын!

Перечитал.
Забавно, - «и это всё о нём».
Кто в лес, кто по дрова.
Но где же, блядь, благородство, стиль, подлинные литературные ценности?
Хотя: кто я такой «аз есмь», чтобы?




* Из предисловия В.Ерофеева к четырёхтомному собранию сочинений мэтра издательства «Правда» тысяча девятьсот девяностого года.

** Из послесловия О.Дарка к тому же изданию.