forever8pus : Мой друг, писатель Михаил Валерьевич

Михаил Валерьевич, почетный член множества писательских союзов и участник всевозможнейших лонг-листов не платил своим литрабыням вовсе не из жадности. Деньги у него водились. Михаил Валерьевич считал, что только истинная страсть способна заставить человека писать как бог, потому Михаил изо всех своих уходящих сил влюблял в себя скромных безвестных создательниц всем известных бестселлеров, закидывал их дешевенькими подарками и каждое утро примерял на себе всевозможные охмурительные личины. От Шона Коннери до Шона Пенна.
Михаил Валерьевич был стар. Он уже почти не любил женщин, как не любил никого в принципе, кроме кошки Люси. Его отточенный десятилетиями ухаживаний вкус комплиментов страдал от тех слов, слышать от него которые любили его сдельные дамы. Идеи его произведений становились все более углубленными философичными и оттого сложновоспроизводимыми его молодыми труженицами. Михаил Валерьевич до сих пор не дописал ни одной книги. В прошлом любовь авторш заканчивалась раньше завершения текста из-за мелких ошибок Михаила в отношениях. Сейчас все чаще давал знать себя его скверный характер, и Михаил уходил прочь, в ночь, от рыдающей брошенной им дамы с очередным неоконченным двухсотдевяностодевятистраничным романом. Бесполезным теперь и ненужным, как недопитая бутылка шампанского на столе нынешней дамы, как пушистый медвежонок с конфетой в сильных лапках в кармане плаща, как несработавшая снова виагра в крови Михаила Валерьевича.
- Все пишешь? - спрашивала его, возвращающегося поздно вечером с очередного разбитого, последнего свидания консьержка Анна Патрикеевна.
- Пишу, Аннушка, пишу, что делать. - отвечал Михаил Валерьевич. - Да только все белиберду. Вот подивись. Вроде взрослый человек, а такую ересь снова... Эхх.
Анна аккуратно собирала брошенные ей на стол листы испещренные ровным почерком печатной машинки. Чувствовала, ощущала кожей впитавшийся запах женских духов, блазнительных благовоний, тонких сигарет и черт еще знает чего там женского, кудрявого, блондинистого, брошенного.
- Ничаво, ничаво. - по-бабушкиному утешала Михаила Патрикеевна. - Ты, такой! Огого. Ты еще так напишешь, что все ахнут. А это пусть лежит, али чего.
- Да выкинь, брось гадость ненужную. Теперь-то уже и не дописать. Плюнь. - Михаил Валерьевич расстегивал плащ на стариковской груди - На вот, возьми.
И очередной меховой мишка-зайка-волчонок-бегемотик с конфетой в руках кочевал из кармана михайлового плаща на консьержий стол Анны Партикеевны, а затем, под удаляющиеся вверх по лестнице гулкие стариковские шаги - в мусорное ведро. А тексты аккуратно укладывались в пакет, шаркали с Анной в ее маленькую квартирку, отдыхали в комоде между хрустальным сервизом "Nцать лет ВДНХ" и фотоальбомом "Nцать веков со школьного двора", где засыпали до новогодних каникул, пока прилетевшая на праздники из Майами, взрослая и серьезная писательница мировых бестселлеров, дочь Анны Патрикеевны, не касалась их своими холеными, в благородных перстнях, пальцами, отбирала самые яркие и успешные, оцифровывала привезенным с собой ручным сканером; да улетали через неделю битовыми душами туда, за моря, в новую жизнь дописываться, чиститься, издаваться, переводиться на множество языков, переиздаваться, экранизироваться, подражательствоваться и клонироваться, и, наконец, в мягкой, замызганной обложке падать в руки Михаилу Валерьевичу, едущему в вонючем вагоне метро в маленькую чужую съемную квартирку к своей очередной скромной и талантливой пассии.
Тьху, гадость - плевался Валерьевич, - дре-бе-день.
Но тщательно оплеванным карандашом подчеркивал основные перипетии романа, характерные тонкости черт героев, взрывные уникальные обороты и жалящие повороты. Чтобы после, уже на свидании, вместе со страстной литпассией составить план будущего, потенциально прекрасного, но так и не оконченного ими никогда мирового шедевра.