Петро Залупа : Л.Е.Т.О

Ландыши

Белые на белом. Нет, не то. Белые на чёрном. Уже лучше, но всё не хватает цвета. Есть красный — это мое сердце зажатое в кулаке. Оно для неё. Кровь сочится сквозь озябшие пальцы, капает на снежный наст тягучими жирными каплями. Розовый на белом, розовый на белом...Что-то подобное было у Ротко... То, чего я жду совсем рядом, однако необходимо нечто, что взорвет, растопит, уничтожит навсегда этот леденящий холод зимы! Солнце! Дайте мне Солнца! Слышите там, черт побери? Тучи в сторону, правее, ещё правее! Отлично, есть ярко — желтый! С ним значительно теплее. Почки набухают, набухаЮТ, набуХАЮТ, наБУХАЮТ, НАБУХАЮТ и лопаются, аж в перепонках звенит ...
Чувствую как сквозь сон кто-то нежно целует меня в закрытые веки, ещё, ещё и ещё...

Есенин

... Зелёная причёска,
Девическая грудь,
О тонкая берёзка,
Что загляделась в пруд?

Что шепчет тебе ветер?
О чем звенит песок?
Иль хочешь в косы-ветви
Ты лунный гребешок?

Открой, открой мне тайну
Твоих древесных дум,
Я полюбил печальный
Твой предосенний шум...

Пантелеймон замолчал. В комнате повисла странная неловкость.
— Давай дальше, — крикнула с софы тощая девица, одетая во все чёрное.
— Забыл дальше, кто помнит может продолжить... — Пантелеймон ловко спрыгнул со стула на пол и отошёл к зияющему темнотой распахнутому окну похожему на огромный «Черный квадрат» Малевича на белой стене комнаты. Достав из портсигара папиросу, манерно закурил, несколько запрокинув назад голову.
— Кого это ты читал? — спросила стоявшая рядом с ним Зоя, высокая шатенка с большой изумрудной брошью в виде жука — скоробея на блузке.
— Есенина — сухо ответил Пантелеймон, — концовку только забыл, черт!
— А мне понравилось... Не переживай. Жаль вот только, что лето скоро кончится...
Дай мне тоже, пожалуйста, папиросу..

У окна было зябко, Зоя повела плечами. Спичка вспыхнула и тут же погасла.
Два силуэта, два тлеющих огонька папирос на фоне беспросветной августовской ночи, две судьбы, две случайно пересекшихся линии...

Тем временем в комнате приглушили свет и кто-то из гостей начал басом читать Баратынского:

...О счастии с младенчества тоскуя,
Все счастьем беден я,
Или вовек его не обрету я
В пустыне бытия?..

— Обними меня, пожалуйста, я замёрзла... — сказала куда-то в темноту, и двумя секундами позже — Есенина я люблю ..., и тебя ... люблю ... очень.

Трое

Утро хмурое и тёплое. Низкая облачность. Пустырь. Саша, я и Оксана. Стоим в круге, уставившись в землю. Я вижу белую ромашку. Смотрю на неё. Любит, нелюбит, поцелует ... — проносится в голове. Мне становится страшно, что я могу никогда не увидеть больше ни Саши, ни Оксаны, никого, даже эта ромашка останется где-то совсем далеко. В той жизни. Потому что мы так решили. Она должна достаться одному из, потому что иное невыносимо. Невыносимо жить. Мы обнимаемся, все вместе, на минуту молча прижавшись друг к другу, и расходимся. Оксана остаётся на месте. Я иду направо вдоль поля. Кроссовки мокрые от ночного дождя. Утро тёплое. Парит. Дохожу до условного места. Там лежит мой лук и стрела. Наконечник сделан из толстого гвоздя, который я изначально сплюснул молотком, а после заточил напильником и крепко - накрепко притянул изолентой к древку. Лук тоже самодельный из ветки ивы с тетивой из толстой лески. Бьет достаточно метко метров с пяти. Я тренировался, стреляя в мишень на дереве. В мишень — это одно, а вот в человека, который ещё и твой друг с первого класса — другое. Оказалось любовь сильнее дружбы. Во всяком случае у нас на сегодня дело обстоит именно так. Сколько мы спорили пацанами кто сильнее: каратист или боксёр? Боксёр или борец? А теперь вот на кону любовь и дружба. Сейчас настанет момент истины. Оксана говорит, что любит нас обоих. Как это может быть, непонятно. Во всяком случае ни меня, ни Сашу это не устраивает. Кто-то должен уйти. Если силы уйти нет самому, что остаётся? Правильно, дуэль! Поэтому мы здесь на пустыре. Запах горькой полыни. Остро чувствую. Если я вдруг умру, что будет с мамой, сестрой? Слезы наворачиваются на глаза. Надо успокоится, взять себя в руки. Поднимаю с земли лук и стрелу. До Саши метров десять. Он стоит маленький, серьезный мальчик в белой рубашке, готовый красиво умереть во имя любви.. Стреляем на счёт три. Считает Саша. Оксана отворачивается, что бы не видеть. Мы стоим друг на против друга с натянутыми тетивами наших самодельных орудий... Один, два... Вдруг тучи на миг расступаются, из клочка голубого неба на нас обрушивается солнце, оно бьет мне в глаза тёплыми утренними лучами так, что я уже не вижу ничего, — ни поля, ни Сашки, ни Оксаны..., остались только лишь горький запах полыни и сердце, трепещущее, рвущееся из груди, навстречу неизвестному.

Очарование

Цок цок... цок, цок... каблучки чёрных аккуратных ботиночек по старым видавшим миллионы таких каблучков булыжников мостовой. Звуки гулким эхом улетают вверх, в тёмное небо города, узкой чёрной полоской затесавшиеся между двумя домами. Я иду за ней по переулку, наслаждаясь походкой, маленькой аккуратной головкой на длинной шее, шлейфом ее абсолютно неповторимых духов. Стены домов нахмурили брови чёрными балконами нависая над нами, но тёплый свет из редких светящихся окон робко освещает наш путь, отражаясь в редких мелких лужицах. Мы одни в этом туннеле. Ещё несколько минут, проулок кончается, мы выходим на залитую светом площадь. Множество маленьких и больших фонарей разных форм и возрастов отливают в блестящих мокрых от прошедшего дождя булыжниках мостовой. Никого. Я беру Её за локоть. Какое то время мы стоим молча.

— Пойдём в то кафе на углу, оно по-моему ещё открыто. Я хочу кофе.

Мы подходим к мерцающей огнями витрине кафе. На улице стоят пару белых пластиковых столов под широкими зонтами. Садимся за один из них. Через некоторое время официант, тощий сутулый юноша берет у нас заказ.

— Через двадцать минут мы закрываемся, — куда-то в пустоту, не глядя на нас говорит он, и исчезает

Пока мы ждём свой капучино, она говорит мне, что ей пора уезжать в Н., что все когда-то кончается, и хорошее и плохое. Я закуриваю сигарету, смотрю как дым застилает её лицо словно вуаль, за которой тонкий красивый профиль подстать такой же чёткой и тонкой архитектуре этого места.

Откуда ни возьмись резкий порыв ветра приносит с собой несколько капель дождя и большой уже пожелтевший кленовый лист, наотмашь бросив их на наш стол.

Она, не замечая, продолжает что-то говорить о детях, маме, как она устала ждать и верить в лучшее. А лучшее как говориться враг хорошего, и что ей тоже есть что терять. Я же смотрю на длинные ровные ниточки листовых пластинок разбегающихся в разные стороны от основания, как маленькие дороги, объединённые одним целым. Целое — это город, очарованный этой тихой ночью, тёплым светом, изрезанный осколками любви, брошенной под ноги набегающей листопадом осени. И пусть все пройдёт. Пусть сейчас на изломе лета наши пути разойдутся, и может даже нам самим покажется, что все кончено и зря, и эта встреча последняя встреча в нашей жизни и дальше уже ничего, пустота, но все -таки надежда ещё есть, как есть этот вечер, эта улица, это кафе, и мы, влюблённые друг в друга по уши два взрослых несвободных человека, стоящих на распутье наших изломанных судеб.

— Ваш кофе, — официант прерывает её длинный, как октябрьский унылый дождь монолог, ставя на стол две большие белые чашки с капучино, украшенным сверху корицей в виде маленьких, но горячих сердец.