бибигон : Хуй для деда Мороза (конкурс)

Хуй для деда Мороза

Жил-был хуй. Звали его Фома. Фома не любил своего имени, зато к слову “хуй” относился с почтением и не терпел к нему синонимов. “Елда, хер, уд… – сердился Фома, – разве уместен этот армяк рядом с доспехом, которым забрано слово хуй?
Рявкнут: хуй! и перехватит дыхание.
Попросят пойти на хуй, и тянет пойти.
И потом, хуй скрашивает досуг, и творит мировую историю.
Начертание его повсеместно – от заборов Камчатки до крымских скал.
Хуй универсален, его можно присунуть кому угодно, даже окуню, и легко выйдет рифма, о которую споткнулся целый Пушкин”.
Вот как мыслил Фома.

Фома был плешив, но свеж душой. В то, что хую невозможно иметь душу, Фома не верил. Он не принимал на веру то, во что нельзя вложить персты. Но рук у Фомы не было. И существовал он безвылазно в тесном углу дряхлого туловища, которое именовалось Тит Ильич. Поэтому невыездной Фома сомневался во всём. Единственно, что Фома не подвергал сомнению, так это то, что дед Мороз не выдумка, что в новогоднюю ночь он исполняет желания, и что у деда Мороза нет хуя, потому что дед Мороз кушает одни сосульки, которые потом испаряются через рот. Отчего в Фоме жила такая уверенность Фома не знал, и принимал это как данность.

В канун Нового года Фома проснулся в 6-00, с отвращением вспомнил о мочеприемнике, который оставил Фому не у дел, и вдруг встал, чего не случалось с ним уже много лет. Тит Ильич, дремавший под грызню антагонистов в студии Соловьева, встрепенулся. Потом хватил трехпалой клешней по хую: “Ябреи, блять! Жады!” – разбушлатился он, тщась уложить Фому. Тит Ильич, когда нервничал, всегда клял иудеев.

Фома не был обрезан, но упорствовал, как хасид. “Уйду от тебя к деду Морозу!” – орал Фома. Надрывался он напрасно, у него был слабый голосок, тоньше, чем на жопе волосок. Тит Ильич не внял, и Фома лёг. “Умоешься, гад! – решал поверженный Фома. – Докричусь до деда Мороза!” Он уповал на изустное послание.

Послание далось непросто. Фоме хотелось поведать, какая мразь Тит Ильич, но вещание выходило долгим, как песнь акына. Фома помнил о Тите Ильиче всё. Помнил тихого Титушку, тихо давившего котов в куширях. Помнил Тита, пересидевшего войну в прифронтовых кондепо, и теребившего Фому до судорог. Помнил Тита Ильича, когда тот, бряцая юбилейными медалями, косолапой лексикой недоумка вещал пионерам, как ходил немцам в тыл добывать языка, зажал языку рот, и фашист откусил ему пальцы. Фома тот раз восстал, и завопил, что Тит Ильич лжет, что пальцы он отморозил спьяну, обменяв павшую сапом конину на самогон. Фому не услышали; пионеры салютовали, а преподаватель истории припаялась очами к ширинке на галифе мнимого фронтовика. Многое мог порассказать Фома о Тите Ильиче, но решил не засорять эфир. Изложил только суть:

“Милый дедушка, Мороз Иванович! – жарко транслировал Фома в направлении Великого Устюга. – Забери меня от Тита Ильича! Забери вместе с яйцами. Мы ему не нужны, а у тебя нет ни хуя, ни яиц. Я хороший! Кланяюсь Снегурочке и губернатору Вологодской области О.А. Кувшинникову.

*****

Зимой деду Морозу спать недосуг. А лето напролет он почивает и видит сон. И сон его на один лад, как у Понтия Пилата. Но прокуратора изводило чувство вины, а деда Мороза терзал стыд. Во сне он мочился с балкона своей усадьбы на головы местных крестьян. Какого рожна крестьяне толпились под его балконом в колпаках Санта Клауса, Мороз Иванович не ведал, а знал одно: он чтит крестьянство наяву, а во сне ссыт крестьянам на головы. Эта напасть образовалась недавно, после избрания Путина президентом. Президент не снял премьер-министра с поста, и дед Мороз обеспокоился. Мороз Иванович был аполитичен, но президента уважал, а премьеру не доверял. Он чуял: дай премьеру волю, и державу наводнят Санта Клаусы в адских своих колпаках.

Зимой Мороз Иванович отдыхал от мучительного сна, но временами чело его затуманивалось. “Это, наверное, потому мне снится, что у меня нет хуя, – горевал он в такие минуты. – Но как тот хуй добыть? Без спросу его не отымешь, а добром кто отдаст?”

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Ровно в тот час, когда Фома изготовился отправить послание деду Морозу, Мороза Ивановича опять взяла кручина. И не ко времени: у ворот Новый год, под заснеженными елями заложены сани, пора уж в путь, а накатилась слеза.

“Почто ты плачешь, дедушка? – спросила Снегурочка. “Как же мне не плакать, внученька…” – и дед Мороз поведал о своей беде. Снегурочка пригорюнилась, а потом призналась: и премьер ей не к душе, и пизды у неё нет, но летом снятся только сугробы. А вот заиметь пизду она бы не отказалась, потому что сосульки сосульками, но хочется отведать кока-колу. “И еще вот чего мне хочется дедушка. Будь у меня пизда, я бы в неё…” Но дедушка, к счастью, не расслышал хотелочку внучки – невиданной мощи сигнал обрушил снег с елей в дедовы сани, и впился в мохнатые уши Мороза Ивановича.

“Ох! – охнул дед Мороз. – Сдается, Снегурушка, с хуем мне быть в Новом году! Россия, сказано, щедрая душа! Авось, внученька, и тебе пизда сыщется. Пусть не нынче, пусть потом.
С наступающим, Литпром!