Ганнибал Лектер, доктор медицины : Сон

СОН.

- Для чего Вам быть богатым, ведь мы не знаем
для чего живём, в чём смысл?
- Единственный смысл это я. Одновременно
являющийся источником всех прочих смыслов.
И в этом и есть смысл.

(Разговор с психиатром)

Снился мне ливень, - разрушительной продолжительности и силы. Огромная вода спускалась сверху на холмы города, а оттуда уже, сметая всё на своём пути, сбивая с дороги и переворачивая и увлекая за собой пешеходов и автомобили, вертя большие деревья и разный сор, даже целые стены разбитых домов, вниз на город.
Я был молод, тело было тренировано гимнастикой и по-весеннему франтовато одет в лёгкое короткое пальто, хорошо сидящий из тонкой ткани костюм, с расстёгнутым как я люблю воротом и без галстука рубаху и хорошей кожи туфли на тонкой подошве.
Я был один, по-настоящему один, силён и сам по себе. Я спасался изобретательно, с наслаждением предвидя и избегая опасности и ловушки. Седлая лавину воды, расталкивая медлительных перепуганных недотёп легко и быстро взбирался, спасаясь от прибывающего мутного бурлящего потока по шатким, выдёргивающимся из кирпичных потемневших стен при сильных движениях тела ржавых пожарных кой-где прерывающихся на нижних этажах видимо обрезанных, чтоб не залезли воры, лестницах на жестяные покатые красные крыши.
Так много и сильно лило.
Трамваи сходили с рельс и выбивали из путающихся проводов длинные красивые электрические искры, и в этом-то беспорядке и разрушении настало моё долго выжидаемое время полного освобожденья.
Как хорошо было чувствовать, что для победы, - не спасения, позволено и плевать на возможное в дальнейшем мне всё. Всё. И ещё очень хорошо то было, что при мне были тугие пачки денег, но не нужно мне было для моей победы ничего кроме моей силы и быстрого цепкого лишённого предрассудков и страха ума.
Где-то, чтоб дали взобраться на чей-то балкон в первом этаже, чтоб не сталкивали назад, снял с руки и сунул куда-то, и тут же проглочены они были чьими-то жадными глупыми остановившимися от безразличной тупой воли глазами, дорогие механические часы. Деньги, давшиеся мне, наконец, в руки таким перенапряжением сил и мысли и сердца раздавал я для преодоления заград без сожаления и с чудесным чувством избавления от тяжкого душевного бремени.
Когда все и людей и животных и автомобили сбило в бестолковую кучу и несло в надежде на спасение в одну сторону, я, уже угадав предыдущий и дальнейший путь потока, стремительно сбросив пальто и перекинув его через руку, летел на лёгких ногах и с лёгким сердцем в другую.
Замечательны ещё были цвета неба. Были и грозные почти чёрные, были сине-зелёные, и ясно-белые обнадёживающие просветы, как на пейзажах Эль Греко.
Победивши бурю и разрушение и спасшийся, каким-то наваждением взялся за прежнее гибельное мучительное преследование денег. И в конце попал в рабство к настоящим морским разбойникам торговцам людьми. И был гребцом на их галере. Жгли солнце и солёная морская вода, и небо было мучительно-безнадёжным. Я был изнурён тяжкой работой, и с ладоней вёслами и канатами содрана была до крови кожа. Душа моя и тело были мертвы.
Тем не менее, в момент просветления и возвращения воли попытался я договориться с одним из разбойников, чтоб расковал меня и дал прыгнуть за борт, как будем проходить близко от обитаемого берега. Тот для глумления запросил какую-то смехотворно малую сумму денег, их то у меня не должно быть. Но были. Я покупал за них, выигранных мошеннически в карты и добытые даже прямым воровством, у корабельного повара выпивку. Она то и была для меня во всё последнее время и пищей и забытьем.
Требуемая сумма у меня чудесным образом есть, но в надежде выпить ещё пытаюсь сбить цену и сберечь немного денег. Грабитель принимает от меня деньги, но на меньшую цену не соглашается и торгуется, я вижу это, для куражу. Не выпустит и деньги отберёт да и расскажет начальству ещё в конце, чтоб побольней сделать.
В это то время и случилось вот что. Прозвучал отовсюду как-то негромкий, но глубокий и ласковый с неподдельно грозными нотами голос: “Я заплачу”. Небо уже не мёртвое белое, а светлого густого золота и спускаются полки погибших в разные годы и в разных странах и войнах герои. Настоящие не мне чета лицемеру предателю и вору герои, удостоенные того, чтоб быть рядом с Ним. И снимают с груди свои добытые в подвигах награды разных стран и времён и кладут рядами на палубу. За меня давая цену. И цена эта непомерно недостойно меня высока.
“Продан”, - тот же ласковый и грозный голос и корабль, повинуясь ему, идёт к берегу. Я падаю уже освобождённый от оков и встревоженный непередаваемо на колени и плачу. Но плачу наполовину, как привык плакать лицемерно пред сильным пьяница и вор. Хоть в душе и потрясённый необычайно, но всё оставаясь верным глумливой вере в то, что ничто и самое жизнь и свобода и чувства и мои и других не имеют никакой даже малой цены.
Близко от берега прыгаю за борт, сам не веря удаче, но зная, что доплыву до берега обязательно.
Далее вот что: нахожу, конечно же, клад; пускаюсь в кутежи и распутство и опускаясь в прежнее безверие, как бы и не было ничего. Под конец жизни ничуть не постаревший возвращаюсь домой, растратив попусту, и не сумев не то что приумножить, но и сберечь, почти всё.
Вхожу в знакомый по прежним снам дом и слышу, как жалкий голос старого и больного моего друга зовёт маленькую дочку своей младшей сестры по имени. И имя это очевидно в честь неё, моей прежней и забытой мной в жажде лёгких и грубых удовольствий любви. И понимаю, что её не увижу.
Спускается по лестнице мой друг. С перевязанной грязной тряпкой и видно больной чем-то головой, и рядом на одном костыле под мышкой ещё другой такой же старый и больной и вконец обедневший и жалкий и с ними маленькая с осадком на донышке души серьёзными настороженными и уже готовыми к выражению глумления глазёнками. Я рад встрече, но не так как они, для меня будто и не было всех горестей и странствий и бед. Не то они.
Спрашиваю о ней. Давно переехала куда то. Не беда: “Пойдём, как следует, выпьем!”
И вот тут эта самая маленькая девочка с недетскими глазами зажмурилась, запричитала, заплакала: “Как Вы можете, Вы же столько перевидали, пережили, перечувствовали. Ведь встретили Его. Что значит для Вас пустой людской суд. Как можете Вы держать так долго обиду и продолжать попусту жечь свою жизнь и побуждать к тому других не Вам чета больных и старых и не имеющих денег. Ведь Вы могли бы обо всём рассказать другим людям...”
И тут я плачу, плачу тронутый её серьёзностью и наивной верой и правдой. Я плачу так и чувствую так впервые, и просыпаюсь, и слёзы струйками бьют, ей богу не вру из глаз. Вот было настоящее потрясение и просветление и возвращение, и обретение может быть впервые за долгие страшные годы и чувства и достоинства и веры.
За окном садилось солнце. Я выкурил несколько сигарет кряду, и руки мои тряслись. А душа была свободна.