Gavr : Штыки в землю 4 часть

Деньги, деньги, деньги… Я даже не знаю, можем ли мы в наше время думать о чем-нибудь другом, кроме них. Прижатые ими к стене мы лихорадочно пытаемся перевести все земные и неземные ценности в долларовый эквивалент, натыкаясь на непонимание и укоры старших. Мы перестаем понимать художников, ученых, поэтов и всех других, кто занимается любимым делом за бесценок: они бедны, а значит они – никто и ничто, и ничего в современной жизни значить не могут. Нам не нужны Васнецов или Тургенев, Пушкин или Циолковский – от этого мы не согреемся и не станем сыты, а именно это так важно сейчас. Мы не верим, что можно прожить только на героизме, энтузиазме и надеждами на светлое будущее. Мы никогда не построим «Днепрогэс» и не бросимся на амбразуру. Мы стремительно слабеем духом, но зато при этом крепнем материально. И мы всё это знаем. Мы – последствие событий прошлого; но не нам останавливать то, что не нами начато: мы уже почти убеждены в том, что без денег ничего из себя не представляем.

***

Уже почти полчаса вагон метро вытряхивает из нас остатки сна, но я все равно ужасно хочу спать. В воскресное утро вагон почти пустой. Напротив меня сидит пожилая пара. Оба одеты очень бедно, во все старое и давно уже вышедшее из моды. Иногда они о чем-то переговариваются и грустно вздыхают. Потом дедушка замечает у себя под ногами две десятикопеечных монеты. Он тяжело нагибается вниз, подбирает их и показывает бабушке. Она улыбается, достает вышитый цветным бисером кошелек, открывает отделение для мелочи и кладет туда деньги. Двадцать копеек для них, судя по всему, много значит. Я закрываю глаза. После укола я чувствую себя намного лучше. Я бы даже, наверно, подремал немного, но Шелест толкает меня в бок – на следующей станции пересадка. Мы выходим из вагона, и старички со своей двадцатикопеечной радостью навсегда исчезают из моей жизни.
Шелест со мной почти не разговаривает. Мы доезжаем до нужной станции в полном молчании и выходим на улицу.
Честно говоря, мне нравится Новогиреево, его спокойные, тихие дворы со все знающими пенсионерами на скамейках под тенью высоких деревьев. В нашем районе деревья еще совсем молодые, поэтому все дворы кажутся неприлично голыми и странно неуютными. Мы идем от метро минут десять, дорогу показывает Шелест. Настроение у меня паршивое, я знаю, что Шелест будет учить меня жизни. Мы подходим к одному дому и останавливаемся.
- Он живет там, - говорит Шелест, показывая на старенькую «хрущевку», стоящую метрах в ста от нас. – Минут через пятнадцать он должен поехать на работу, у него темно-зеленая «девяносто девятая», я тебе говорил уже - он пытается вытащить сигарету зубами из новой пачки. Наконец, ему это удается. Он закуривает и продолжает, выпустив струю дума вверх: - Номер а 375, то ли ка эм, то ли ка эн, не помню.
Я мычу в ответ что-то неопределенное. Он садится на корточки возле дерева и молча курит. Ветерок беспокоит волосы у него на голове. Во дворе никого нет. Мне не нравится, что мы стоим так далеко от дома, где живет Рома.
- Машина у него в «ракушке» стоит, - Шелест произносит эти слова, глядя на подъезд, из которого, как я понимаю, и должен выйти этот Рома. – Когда он выедет из нее и вылезет, чтобы закрыть, мы должны идти мимо и стрельнуть сигарету, - он глубоко затягивается. – Врезать в грызло, но не сильно, и сказать, что будет хуже… В общем, все как обычно.
Я киваю, хотя он этого и не видит, и тоже смотрю на подъезд. Оттуда выходят, по-видимому, муж с женой и маленькой дочерью – девочкой лет трех-четырех. Вероятно, едут куда-нибудь гулять – погода все еще совсем как летняя. В детстве мы с родителями тоже часто ездили гулять или кататься на лодках в разные парки по выходным. В Парк Горького, в Серебряный бор или на Лосиный остров. Я тогда думал, что грести веслами – очень тяжело, и восхищался как легко и просто это выходит у отца.
- Пошли, - Шелест встает. Из подъезда показывается парень лет двадцати пяти, в светло-серых брюках и белой рубашке с коротким рукавом. На нем солнечные очки. Мы с Шелестом идем по двору и некоторое время не видим Рому за многочисленными «ракушками». Одна из них открывается, скорее всего, его. Значит, учитывая то, что на улице погода теплая, долго он машину греть не будет и сейчас уже будет выезжать. Мы ускоряем шаг и протискиваемся между двух гаражей (при этом я чувствую острый запах мочи), срезая таким образом дорогу. Однако я вижу, что мы не успеваем: он уже закрывает замок. От нас до машины около тридцати шагов, когда он в нее садится и начинает плавно трогаться. Я понимаю, что наш план надо менять. В это время Шелест вытягивает руку в сторону, останавливая сильно затонированную «девяносто девятую». Рома высовывается из окна:
- Чего вам? – спрашивает он недружелюбно. Глаз за очками не видно. Шелест подходит ближе:
- Братан, сигареткой не угостишь, а? – делает он несчастный голос еще не до конца протрезвевшего человека.
- Сейчас, - бросает Рома и исчезает в машине: очевидно, пачка с сигаретами лежит у него на правом сиденье. Мы подходим к его двери. Он появляется и протягивает руку с двумя сигаретами: - Держите.
Я машинально отмечаю про себя, что Рома курит «Captain Black». В это время Шелест неожиданно хватает его за руку и с силой дергает на себя. Он сильно ударяется головой о дверь, которую я в это время мгновенно открываю. Шелест дергает еще раз и Рома наполовину выпадает из машины на асфальт в образовавшийся между дверью и кузовом просвет. Очки падают на землю. Я бью его ногой по спине, шее, затылку; Шелест по лицу. Потом мы открываем дверь до конца и полностью вытаскиваем Рому из машины. Ставим его на ноги. Похоже, Шелест попал ему прямо в нос: из него буквально льется кровь и он отекает прямо на глазах. Белая глаженая рубашка теперь в пыли и крови, штаны тоже грязные. Предложенные нам сигареты мы растоптали, пока вертелись на месте. От шока Рома только матерится, угрожая нам. Он даже ни разу не замахнулся, чтобы нас ударить. Держа его, я оглядываю двор, но никто пока не обратил на нас внимания. Все равно следует поторопиться: возможно, кто-нибудь увидел нас в окно и уже вызвал милицию.
Шелест тяжело вздыхает. На лбу у него выступила испарина. Видно, что после такой бурной ночи чувствует он себя неважно. Рома перестает пытаться вырваться.
- Блин, ты бы знал, как нам не хотелось сегодня сюда ехать, - начинает Шелест. Он снова переводит дух и поднимает глаза. Теперь он смотрит на Рому в упор. – Короче, слушай: настроение у нас последнее время плохое, а еще ты тут. Я по твоим глазам вижу, что ты знаешь, зачем мы здесь.
Рома слизывает кровь с губ.
- Нет у меня пока денег. Я ему сказал, что отдам ближе к Новому году, - он поворачивается ко мне: - Да пусти ты, не буду я дергаться.
Я с удовольствием отпускаю: держать его мне надоело. Шелест почему-то молчит. Рома проводит рукой по лицу, смотрит на кровь, поправляет рубашку. Я тоже молчу и смотрю на него.
- Мудаки вы, - бросает он, отряхивая брюки. Это уже слишком. Я с силой бью его кулаком по затылку, и он сразу падает. Мы даже не бьем, а топчем его ногами. Рубашка становится совсем грязной и рвется на боку. Потом Шелест отталкивает меня, садится на корточки возле Ромы и поднимает его голову за волосы.
- Мудак – это ты, запомни это, лошара, - зловеще шипит он. – А денег через месяц не будет – вообще этот Новый год не встретишь, чмо опущенное.
Мне кажется, что Рома уже не может говорить, он издает лишь нечленораздельные звуки. Шелест несколько раз бьет его лицом об асфальт – тот и не думает сопротивляться. Шелест встает.
- Пошли отсюда.
Мы уходим быстро, не оборачиваясь.

***

- Ты – конченый наркоман, - говорит Шелест, протягивая мне бутылку пива.
- На себя посмотри.
Мы сидим у него на кухне и начинаем уже по второму литру пива. Время почти два часа, скоро пойду домой, да и родители ничего от меня не слышали со вчерашнего дня. Приехав от Ромы, мы навели дома у Шелеста порядок, приняли душ и решили немного отдохнуть. Зажмурившись, я делаю глоток, и приятная прохлада щипет язык.
- А что мне на себя-то смотреть? – искренне удивляется Шелест. – Я не завишу от этой фигни, а ты – да, - он отпивает из бутылки. – Я это сегодня утром понял. Я тебе честно скажу, сначала я даже испугался, думал, что у тебя крыша поехала. А теперь, в принципе, все понятно.
Мне не хочется разговаривать на эту тему, но делать нечего.
- Что тебе понятно? Ничего тебе не понятно. Ты – такой же, как и я, разве, может быть, немного отстаешь. Вспомни хотя бы, сколько ты бахался три месяца назад, а сколько сейчас. Просто у тебя этот процесс идет слегка медленней, чем у меня. Вот и все.
- Со мной-то как раз все нормально, я по этому поводу не напрягаюсь. Я себя полностью контролирую.
- Ага, конечно. Я тоже так думал до недавнего времени. Блин, ты не можешь понять, - горячусь я, - это приходит так медленно и незаметно, что когда ты осознаешь, что с тобой произошло, то уже поздно. Самому тебе из этого не выбраться. Думаешь, я не хочу? – я чувствую, что от выпитого на «старые дрожжи» меня развозит и что сейчас меня, скорее всего, снова понесет. – Думаешь, я не хочу перестать?
Я беру со стола пачку сигарет Шелеста, достаю одну и прикуриваю. При этом я замечаю, что руки у меня мелко-мелко дрожат. Очень хочется уколоться. Шелест молча смотрит на меня, ожидая продолжения.
- Так вот, - я так глубоко затягиваюсь, что дым, кажется, навсегда останется в легких. – Что мне дало то, что я – будем говорить открыто – «системщик»? Ни хрена мне это не дало. Да, конечно, когда начинали, нам казалось это круто: блин, мы бахаемся, а вы, типа, сынки, все водку пьете! А теперь что? Я психом скоро из-за этого стану: постоянно надо от всех ныкаться, чтобы где-то удариться, со Светкой из-за этой ерунды расстался, дома у меня – вообще жопа. И при всем этом, я уже никакого кайфа от белого не испытываю. А ты?
Шелест пожимает плечами.
- Да как сказать… Есть какой-то кайфец. Бодрит как-то.
Я смотрю на него и внезапно понимаю, что смертельно устал и хочу спать. Зачем я пытаюсь ему что-то доказать? Я хочу домой.
- Это пока, - говорю я уже спокойным тоном. - Потом ты будешь колоться только для того, чтобы нормально себя чувствовать. Вот и все. – Я делаю последний глоток и ставлю бутылку на пол возле стола. – Ладно, пойду я домой.
- Подожди, - Шелест тушит сигарету в пепельнице. – Что же нам делать? Ведь на самом деле не шутки уже.
- Вылечиться хочешь, что ли?
- Ну, вон, по телеку же до фига всякой срани показывают, типа, вылечим-спасем, только звоните…
- Ну и звони. Только зачем? Я думал об этом. Зачем? Мне уже на все плевать, меня интересует только одно: как достать деньги да герыча на них купить – и все. Так-то вот. И то, что я вижу сегодня вокруг себя, совсем не вдохновляет меня на лечение. Ну, я пошел, - я встаю из-за стола. – Что-то надо будет – звони.
Шелест меня не провожает. Когда я ухожу, он сидит на кухне и смотрит в одну точку.
На улице немного похолодало, и по небу ползут тяжелые тучи – будет дождь. Я вспоминаю, что уже сентябрь, значит, скоро дожди будут лить все время. Я застегиваю куртку Шелеста на несколько пуговиц и иду домой, прикидывая по пути, что сказать родителям, как избежать с ними ссоры и ругани и как незаметно уколоться.
Именно сейчас, как никогда, я хочу вылечиться и стать нормальным человеком. Хотя кто знает наверняка, где проходит эта грань нормальности?

***

Весь следующий день я валяюсь на диване перед телевизором, а вечером иду с Серегой пить пиво. У меня появляется ощущение, что Сереге целыми днями нечего делать – когда я ему ни позвоню, он все время сидит за компьютером, смотрит какое-нибудь кино или уже где-то с кем-то пьет. Причем, пить пиво или водку для него особой разницы нет – главное, чтобы был необходимый эффект. Впрочем, в этом плане я и сам недалеко от него ушел. Часам к двенадцати мы решаем съездить куда-нибудь в бар, чтобы поиграть бильярд. В итоге я возвращаюсь домой около четырех утра, с трудом волоча ноги. Ложась спать, я думаю о том, что пора уже завязывать со всей этой наркотой и алкоголизмом, а то так можно и до двадцати пяти не дотянуть. Последнее время я сам себя удивляю: я абсолютно четко осознаю, что начинаю опускаться на самое что ни на есть дно, но ничего не могу с этим поделать. А точнее, я ничего не хочу с этим делать: мне нравится это, мне ничего не надо. Я замыкаюсь в себе и воспринимаю все вокруг как какую-то нелепую игру: люди что-то делают, куда-то ходят, чего-то добиваются… А если каждого из них спросить, ради чего это все, то вряд ли можно услышать конкретный ответ. Ведь по большому счету – все, что мы делаем, - никому не нужно. А если так, то я не вижу особого смысла в том, чтобы к чему-либо стремиться: я не хочу придумывать велосипеды. Так я думаю. Но иногда мне кажется, что я не прав.
…Во вторник вечером, после того, как я принял душ и «позавтракал», я узнаю о событиях в Америке. По телевизору показывают горящий Пентагон, падающий Торговый центр, и я с вялой неожиданностью понимаю, что не испытываю ни капли сострадания к погибшим. Все происходящее слишком нереально и слишком похоже на фантастическое кино, которое я видел много раз. Во всех новостях все выражают сочувствие, а на улице – дикая радость и восторг. Я созваниваюсь с Андрюхой и Серегой, и мы идем пить пиво и обсуждать случившееся. Кто-то из них позвонил Вике, и она тоже выходит гулять с нами. «Людей, конечно жалко», - авторитетно заявляет Андрюха, - «но давно уже надо было по американцам долбануть. Сами напросились. Действительно, сколько можно: бомбят, кого хотят, взять хотя бы ту же самую Югославию. «Аль-Каида» еще какая-то объявилась…» Я с ним молча соглашаюсь, думая при этом, что бы он говорил, если бы сам сидел в одном из тех самолетов. Когда я спрашиваю Вику о Свете, она отделывается общими фразами, а потом через полчаса отводит меня в сторону.
- Игорь, что ты вообще себе думаешь?
Я не до конца ее понимаю.
- В смысле, «что ты думаешь»? Я думаю, что я нормальный парень.
- Дурак, ты посмотри на себя, на кого становишься похожим: все время пьешь, тебя уже почти месяц никто трезвым не видел!
Я смотрю на бутылку пива в ее руке.
- Ты тоже, по-моему, не самый трезвый образ жизни ведешь. Хе-хе… - мне нравится злить ее. Не надо ко мне приставать со своими нравоучениями. – А что, за мной уже весь район следит и тебе докладывают?
Несколько секунд ее взгляд сверлит меня.
- Знаешь, ты становишься совсем невыносимым. Честное слово.
Мне ужасно хочется быть хорошим.
- Ну ладно, ладно. О чем поговорить хотела-то?
Она достает из сумочки пачку «Vogue» с ментолом, вынимает из нее длинную тонкую сигарету. Я подношу ей зажигалку. Мне кажется, что все девчонки, которых я знаю, курят только эти сигареты.
- Да уже, наверно, и не надо говорить, - она затягивается. – Во всяком случае, мне так кажется.
Мне становится все ясно.
- Про Светку, что ли? – я с удивлением отмечаю про себя, что очень волнуюсь. А я думал, что почти забыл ее.
- Про нее, про нее.
- А-а! – наконец, до меня доходит. – Ты как разведчик: узнаешь по ее заданию, как я живу, не слишком ли тоскую, не сохну ли от любви несчастной, да? – Мне самому хочется курить, но сигареты кончились – не стрелять же у нее эту ментоловую ерунду. – Так вот, передай ей, что живу я прекрасно, как никогда, и ни в какой жалости или еще в чем-нибудь не нуждаюсь. И не перестал, как она хотела!
Вика вздыхает.
- Нет, Игорь, ты точно дурак. Она любит тебя, но не хочет, чтобы ты скололся.
- Интересно, в этом районе еще хоть кто-нибудь не знает, что я колюсь?
- Брось. Никому, кроме меня, она не сказала.
- Это очень радует. Ладно, слушай: мы с ней расстались, причем по ее инициативе. Она меня послала абсолютно не по теме, совершенно без повода. У нас все было хорошо, и тут – бац! – до свидания! Что бы ты делала на моем месте? Не знаешь? И я не знаю, но пока, во всяком случае, сейчас, я не желаю с ней общаться. А свои проблемы я уж как-то сам решу.
Она смотрит на меня, а потом выбрасывает сигарету.
- Так и передать?
- Так и передай, - говорю я с довольным видом.
Она уходит, а мне хочется плакать от собственной дурости и бессилия. Вместо этого я иду в ларек за пивом и сигаретами.